— Искины — не дети! — с горячностью возразил Каляев.
— Не дети. Но вы не ответили.
— «По-настоящему программировать» — что вы под этим подразумеваете?
— Абсолютизацию! Вот, например: вас, как и меня, в детстве учили не брать чужого без спроса. Но что, если бы этот запрет был формальной строчкой в вашем программном коде? Вы бы не смогли просто так даже подать кому-то оброненную вещь! Больше того: как разумное существо, вы как-то рационализировали бы для себя этот запрет. Он неизбежно исказил бы вашу картину мира. Многое строилось бы вокруг него: вполне возможно, он вынудил бы вас считать любые контакты с людьми нежелательными.
Каляев хмыкнул.
— Воспитание имеет мало общего с программированием: абсолютизация тут невозможна. Вы учите одному, а выучивается обучаемый совсем другому.
— Я бы не была уверена, что та же самая неприятность невозможна при обучении разумных машин, — сказала Абрамцева. — Позволю себе ответный «личный» вопрос, Миша: чем вас так пугает ИАН? Как инспектора — и как человека.
— Любая машина — инструмент, чье назначение — служить человеческим нуждам, — сказал Каляев. — Машина должна быть полностью подконтрольна человеку, механизм ее работы должен быть известен от и до — это аксиомы. Как техинспектора меня не может не беспокоить физическая безопасность людей, причастных к осуществлению проекта. В остальном же… — Каляев замолчал на секунду, подбирая слова. — Сложные машины удивительны, но их принципиальная предсказуемость и прозрачность контроля — лучшие их свойства. Homo Sapiens стоит на высшей ступени эволюции, но, очеловечивая машину, мы водружаем над собой механического бога. Представьте себе будущее, Валя! Возможно, наш механический бог будет справедливым, мудрым, умелым — но кем при нем станем мы? Заправщиками топлива, мойщиками стекол? Мальчиками на побегушках, протирающими пробирки за академиками с шестеренками в голове, как аспиранты за Володиным? Очеловечивание и дальнейшее развитие искинов приведет к нашей деградации как вида: вот что меня пугает. Люди не должны отдавать интеллектуальное первенство. Это приведет к катастрофе!
— Вы напрасно драматизируете, — после короткого раздумья сказала Абрамцева. — Допустим, взять Белецкого — он, если вы не знали, как раз бывший ученик Володина и он не протирает пробирки, а заменил Володина в ИАН и добился потрясающих результатов, построил Волхва и Иволгу. Но, при всем уважении к Игорю — вряд ли бы он сумел сделать все от начала и до конца сам, без осмысления и переосмысления володинских наработок. Кем бы ты ни был, пока ты в начале пути — всегда есть кто-то впереди тебя. Механический бог, буде он такой возникнет — не зло и не благо: это лишь новый путь развития. Человечество способно пройти по нему, не склонив головы.
— Ну да, Белецкий. — Каляев криво усмехнулся. — А суеверия — старый путь познания, и Белый Дракон с ними, со всеми скептиками и перестраховщиками: не сожрет, так подавится! Наверное, вы надеетесь, что шатрангское безумие заразно, Валя. Но у меня хороший иммунитет.
Абрамцева улыбнулась.
— Про новый путь развития — не мои слова: Дениса. Он всегда полагал наши искины таким же детищем прогресса, как любые другие современные машины, и ни минуты не беспокоился по поводу их гипотетического интеллектуального главенства. В кои-то веки я с ним согласна.
«И где сейчас Денис?» — читалось в глазах Каляева; но ему хватило такта оставить эту мысль при себе.
Он вылез из электромобиля и помог выйти Абрамцевой, с интересом оглядел двухэтажный домик, с виду ничем не отличавшийся от других на той же улице. Перед тем, как сесть обратно в машину, по-дружески протянул руку:
— Спасибо за откровенность и за разговор, Валя.
Она улыбнулась, пожав крепкую костлявую ладонь:
— Увидимся завтра.
Электромобиль укатил прочь.
Абрамцева дождалась, пока он скроется за поворотом, потом постояла еще немного на парковочной площадке. В поселке было пусто и тихо: все либо сидели по домам, либо, несмотря на поздний час, оставались на Дармыне. Над джантперерабатывающим заводом на горизонте облака переливались в лучах прожекторов от синего к серо-фиолетовому. На всем необъятном небосводе горел десяток крохотных и тусклых, едва различимых «звезд» — навигационных спутников с мощными отражателями, вращавшихся на низких орбитах.
Когда-то — незадолго до свадьбы — она подолгу рассматривала сделанные Абрамцевым с орбиты снимки звездного неба и придумывала названия созвездиям, на манер того, как люди это делали на Земле. Но сейчас те выдумки казались пошлой глупостью.
Абрамцева медленно, преодолевая неохоту, пошла к дому. Въедливый техинспектор был неважной таблеткой от одиночества, хотя бы ввиду длинного списка возможных побочных эффектов — и все же она на минуту пожалела, что не пригласила его зайти на чашку чая.
Простенький искин-«домовой» включил свет и приветствовал ее затейливой мелодией; он не был оборудован эмоциональным модулем или чем-то подобным.
— Надо будет попросить Игоря тебя доработать. — Вслух сказала Абрамцева, бросив сумку на тумбу и присоединяя портативный коммуникатор к домашней системе. — Хотя, тогда тебе здесь станет скучно. Может, лучше завести собаку, как думаешь? Или кота?
Искин мигал лампочками, ожидая указаний. Абрамцев любил собак и кошек, но считал, что они вносят в жизнь слишком много беспорядка. Поэтому у него дома никогда не было животных.
У Давыдова на Земле — он рассказывал — давно, в детстве жил пес, большой и лохматый сенбернар. Потом, когда он умер от старости, родители завели нового щенка, но тот скоро погиб под автомобилем, а Давыдов уехал из дома учиться — и ему стало не до зверья.
Дождавшись полной загрузки системы, Абрамцева сразу взялась за коммуникатор — но обычной спутниковой связи с Хан-Араком не было. Она попыталась вызвать Смирнова, у которого был доступ к военным каналам — но и тот оказался вне доступа: электронный секретарь просил перезвонить позже.
Выругавшись, Абрамцева набрала Белецкому, который собирался дежурить до полуночи. Сигнал проходил, но вызов никто не принимал: инженер по обыкновению забыл аппарат где-то у себя в кабинете, а сам ушел на стенды или к Смирнову.
— Да чтоб тебя Дракон! — Абрамцева прервала вызов и швырнула пальто мимо вешалки, несколько раз глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться.
— Ваш чай остывает, — нарочито обиженным тоном произнес «домовой».
«Уже пятый раз», — подумала Абрамцева. — «Когда же я заранее вспомню изменить программу».
Эта программа была задана Денисом — сразу, как только кто-то из хозяев входит в дом, заварить чая; в дурном настроении он мог пить чай полулитровыми кружками, подливая в него бренди. Тогда как Абрамцева предпочитала кофе — и, если возвращалась первой, заваривала себе его сама, а искин по возвращении хозяина утилизировал остывшую порцию и готовил новую.
Но уже пятый вечер подряд Абрамцева шла на кухню — и ей тошно делалось от того, что надо выплеснуть еще горячий, приятно пахнущий чабрецом чай в раковину. Она брала кружку, на Абрамцевский манер подливала в нее бренди и устраивалась в гостиной перед головизором…
По главному каналу передавали региональные новости: коррупционный скандал в общественном совете, протесты экологов против эксплуатации катеров ТКТ-5. Про аварию Иволги не было ни слова — что, впрочем, означало лишь, что установленная Смирновым секретность пока держится. И что Каляев по-прежнему сохраняет инкогнито.
Абрамцева усмехнулась.
Пока общественники рвали друг другу глотки, неприметный человек, одно сообщение которого «куда надо» могло разом вышибить из кресел половину регионального правительства, пил с ней вино и делился опасениями о механическом боге — от этой мысли ее настроение чуть поднялось; но ненадолго. Она задумалась о том, куда и зачем Каляев отправился теперь — чутье подсказывало ей, что не отсыпаться не в гостиничный номер — и вновь пожалела о том, что не задержала его подольше.
Абрамцева пролистала каналы, остановилась на каком-то старом фильме и попыталась вникнуть в сюжет — но отдельные сцены рассыпались бисером с перетершейся нити; внутри росла и крепла тревога.
Пока Абрамцева тщетно пыталась развлечь себя головизором, Игорь Белецкий — в самом деле оставивший портативный коммуникатор в кабинете — расхаживал взад-вперед по галерее над зимним садом, соединявшей административный корпус с научным. Лицо инженера застыло, словно маска, губы были плотно сжаты, но руки будто жили своей жизнью: размашисто жестикулируя, он спорил с кем-то невидимым.
— Игорь Дмитриевич. — Каляев подошел к Белецкому со спины. — Что вы сделали?
Тот вздрогнул, обернулся; глаза его расширились, когда он узнал инспектора.
— Давайте начистоту, Игорь Дмитриевич. — Каляев заложил руки за спину. — Не будем делать вид, что вы не поняли вопроса: все вы поняли… Позвольте, я начну, а вы прервете меня, если я начну нести чепуху. — Он слегка улыбнулся. — Итак. Вы сами сейчас ни в чем не уверены, сомневаетесь в причинно-следственных связях. Поэтому не спите и не работаете, а мечетесь тут, жуете в мыслях жвачку. Незадолго до сегодняшнего дня вы сделали что-то с экспериментальным искином. Думаю, ничего серьезного или выходящего за рамки закона — но что-то, в чем вам неловко признаться, и что, как вы теперь подозреваете, может иметь отношение к причинам сегодняшней аварии. А может и не иметь. Вы не уверены, но уже назначили себя виноватым, и оттого у вас все валится из рук: вы даже прячетесь тут от полковника Смирнова… Или от Вали Абрамцевой? Скорее всего, от обоих. И от меня — но я, как видите, вас нашел. Так что вы сделали, Игорь Дмитриевич? Или, наоборот — не сделали?
Лицо инженера побелело, как полотно; он — теперь Каляев был полностью уверен — действительно умалчивал о чем-то, что считал важным. Чувство вины почти заставило его заговорить; но в последнее мгновение, когда он уже готов был открыть рот, лицо его вдруг страшно дернулось: какое-то новое, более весомое соображение посетило его голову.