Феня вошла во двор в тот момент, когда к словам своим Апрель присоединил и физические действия — пытался растащить в разные стороны и встать поперек дерущихся, но куда там! Федор и Тишка хоть и маломерные по завидовским нормам, но все-таки мужики, а не кочета, которых легко укрощал старик таким-то вот образом; одного швырнет в правую, другого в левую сторону — и делу конец; унесут незадачливые бойцы к своим гаремам расклеванные гребешки и утихнут, вразумленные. Эти же не ограничились взаимным кровопусканием и мордобитием, но, волтузя друг дружку, поделились парою добрых оплеух и с ним, Апрелем; один удар пришелся как раз по «сопатке», как потом рассказывал Точке сам пострадавший, и теперь из ноздрей старика бежали и уже перекатывались через губы две тоненькие красные струйки, а крупная бородавка на носу увеличилась в размере чуть ли не вдвое и сделалась лиловой, как перезревшая ягодка крыжовника. Остервенев, старик взвыл и заметался по двору в надежде отыскать оружие, с помощью которого можно было бы одним разом покончить с буянами. Глаза его наткнулись на большую рыбацкую сеть, связанную им совсем недавно и теперь развешанную для просушки на плетне; ни минуты не колеблясь, не задумываясь над тем, что губит ценную вещь (впрочем, об этом он вообще никогда не задумывался), он начал с лихорадочной поспешностью срывать ее с кольев и острых сухих сучков, выпиравших всюду, и, когда снасть оказалась вся в его руках, подскочил к месту побоища и с ходу накрыл обоих. Те затрепыхались в ней, как крупные рыбины, запутались в один момент и пали наземь, обессиленные, по-судачьи разевая рты и жалобно постанывая.
— Что, отвоевались, голубчики? — спокойно осведомился Апрель, а приблизившейся к нему Фене сказал: — Теперь их можно брать голыми руками. Как это я раньше-то не вспомнил про эту сеть! Давно бы утихомирил безумные их головы. Давай, Фенюха, помогай старику, одному мне с ними не сладить. Распутаем и разведем по углам.
Но слов этих Фене не требовалось. Она опустилась на колени рядом с хозяином двора и, горестно, укоризненно покачивая головой, принялась вызволять из сети драчунов, отделяя от одежды петлю за петлей до тех пор, пока мужики не оказались на свободе. Встали, отвернулись друг от друга и понуро уставились в землю, как вконец загнанные меринки.
— Хороши, нечего сказать, — обронила Феня.
— Тебя еще тут не хватало, — пробурчал Федор, поспешно застегиваясь на одну уцелевшую чудом пуговицу на своей хлопчатобумажной гимнастерке, по-прежнему увешанной боевыми медалями.
— Вот именно, не хватало. Кто бы вас распутал? Ка-ра-си! — усмешка, но не веселая, а скорее горькая, покривила ее губы. — Как же собираешься жить? Федор, слышь? Тебя спрашиваю. Аль не надоела тебе война, не навоевался там? На дом войну пригласил, с собой привез? Так, что ли?
— Не твое дело, — по-прежнему стоя к ней спиной, сказал он.
— Это как же так — не мое? А чье же? Мария подруга мне ай нет?
— Ежели подруга, что же ты, праведница, не прищемила ей хвост, когда она…
— Пробовала, не получилось, — сказала Феня, темнея лицом и глазами. — Что ж теперь делать, как будем жить, спрашиваю я тебя, Федор? Я нисколько не оправдываю Марию и этого вот… козла вонючего… — она повернулась к Тишке, который стоял на всякий случай поближе к Апрелю и торопливо сооружал цигарку. — Не оправдываю никого. Но жить-то нам вместе, в одном селе, в одной артели. Что же ты молчишь, Федор?
— А что я?.. Что ты ко мне привязалась? Покуда не рассчитаюсь с Марией и вот с этим… — Федор резко повернулся и в один прыжок оказался рядом с Тишкой, но Феня успела ухватить его за воротник и резко отбросила назад, на прежнее место.
Отругиваясь и сплевывая запекшуюся во рту кровь, Федор медленно побрел со двора. Оказавшись на расстоянии, которое гарантировало его, по крайней мере, от немедленно ответного удара, он злобно пообещал:
— Ну-у-у, сука, постой… Ты еще узнаешь меня… Федька такого никому не прощает!
— Давай, давай проваливай! Видала я таких… — она говорила так, а чувствовала, что сердцем-то жалеет его, жестоко обиженного и оскорбленного, вернувшегося после всех мытарств по фронтовым дорогам к разоренному гнезду. Но чем помочь, как утешить, где взять лекарств для таких-то вот ран? — Повернулась к Тишке: — А ты как тут оказался? Какая нелегкая занесла тебя сюда? Без тебя тошно. Шел бы на поле, пересидел бы эту беду там, ребятишкам бы помог. Павлушка наш с Мишей Тверсковым третьи сутки без смены… Одни глазенки остались… В чем душа только держится. Помогал бы им, а ты тут войну затеял. Эх ты, Аника-воин! Погляди на себя, на кого ты похож? Антонина не признает… Ну ж, Тимофей, будет тебе от нее! Представляю… — Феня невольно улыбнулась.
— Ну и представляй, — огрызнулся Тишка, обидевшись. Теперь, когда непосредственной опасности не было, он вдруг расхорохорился, победоносно глянул в сторону калитки, за которой только что скрылся его враг, воинственно выкрикнул: — Зря вы нас растащили! Он бы у меня…
— Он бы у тебя, — быстро закончила за него Феня, — вырвал со всеми причиндалами то место, которым ты, паршивец, грешил. Говори спасибо нам вот с дядей Артемом, а то бы…
— Ну и хулиганка ты, Фенька! Ну и баба! — воскликнул Тишка с искренним восхищением. — Так, думаешь, и вырвал бы?
— Вырвал бы и псам выбросил, — быстро подтвердила она. — И жаловаться тебе, Тиша, не на кого было бы. Понял?
— Как тут не понять. Тут любой…
— То-то же. А теперь иди. Мне с дядей Артемом поговорить надо. Иди, иди, милый. Я скоро тоже в поле отправлюсь. Иди… Нет, постой… Дядя Артем, принеси воды — я хоть мурло-то ему умою маленько. Страшно глядеть — Антонина в обморок упадет от такого видения…
Апрель вышел на зады, за плетень, над которым подымался колодезный журавль, и скоро вернулся с полным ведром.
Феня скомандовала:
— Голову-то наклони, назола!
Тишка подчинился.
— Ниже, ниже! — Она поддела пальцами остро выступающую затылочную кость его черепа и окунула голову по самые большие, оттопыренные уши. — Вот так, вот так!
Захлебнувшись, Тишка боднул головой, заорал — забулькал горлом:
— Ты что, с… сорвалась? Очумела? Вода-то ледяная!
— Ничего, потерпишь. Ишь какой нежный! Охолонь немножко — тебе это сейчас в самый раз… Дядя Артем, принеси мыльца, да, смотри, не душистого, а стирального. Тишка того не стоит, чтобы…
— Отвяжись ты от меня, Фенька! — шумел Непряхин, пытаясь, высвободить из ее по-мужски сильных, жестких и шершавых рук головенку, круто, прямым неотесанным колышком всаженную меж узких плеч. — Что привязалась?!
— А ну, цыц! — Феня приняла из рук хозяина кубик мыла, сваренного бог знает из чего, цветом и несокрушимой твердостью напоминавшего антрацит, стала ожесточенно надраивать им Тишину физиономию, почти сплошь покрытую кровоподтеками и вымазанную грязью. Затем, отложив мыло в сторону, а голову придерживая левой рукой, начала проворно и привычно — так умывала она своего Филиппа — ополаскивать побитую физиономию страдальца. Покончив, отпустила его, сказав с печальной усмешкой: — Теперь иди. Жених!
Обернувшись к молча наблюдавшему за ними Апрелю, спросила:
— Маша дома, что ли?
— Како там! Услыхала эту заваруху — шеметом на задний двор, только ее и видали. И старуха моя за ней. Должно, к трактору своему Мария подалась. Сказывала ночесь, что поутру отправится в поле. Не вернусь, говорит, в село до самых морозов.
— А Минька ее где?
— Настенка Шпичиха приголубила. Сама-то она тоже на зябь, поди, ускакала — нешто ее удержишь в доме в такое время. Да ничего. Мальчонку, чай, отвела уж к Стешкиному приемышу, к Гриньке, — они ведь как близнецы… Так что Минька теперь уж у дружка свово, у Гриньки. И добро. Вдвоем им повеселее будет, когда матери их на работе… Эх, Гринька, Гринька! Из чьего семени ты народился, рыжий бесенок, из чьего яичка проклюнулся? Какая кукушка обронила тебя на Стешкином крыльце? Сказывают люди, залетная, будто бы из Кологривовки. Узнай теперь поки, отыщи ее, ту кукушку…
— И искать нечего, Степанида Лукьяновна разве отдаст кому? Она дышит над Гринькой и лампадку давно погасила у своих икон, — сказала Феня. — Сколько лет не видели люди улыбки на Стешкином лице, а теперь улыбается. «Мой Гринька!» — молвит так и расцветет, просветлеет. «Это, — говорит, — Бог мне послал за все мои муки, за все мои страдания!» Вьется над ним, как клушка над цыпленком, готова любому глаза повыцарапать, коли тронет ее Гриньку…
Феня замолчала. Молчал и Апрель — не сразу вернулись они к событию, которым были заняты всю ночь и часть этого утра. Наконец Феня спросила:
— С чего началось-то у этих драчунов?
— А шут их знает. Да ты в избу прошла бы. Озябла небось?
— Нет, ничего. Да и недосуг мне, дядя Артем, тоже в бригаду, на стан надо бежать, брата Павлушку сменить. Умаялся, поди, до смерти парнишка.
— Да, жидковат твой брательник покамест. Ему бы в козны еще играть, а он на тракторе. Да что поделаешь? Не бросать же землю, кормилицу нашу, невспаханной, мужиков-то на селе — кот наплакал. Взять хотя бы Федяшку — когда теперя отойдет сердцем-то, успокоится, чтобы к делу какому привязать его, к тому же трактору али там к комбайну?! Да и удержишь ли его сейчас в Завидове? Махнет в город аль еще куды, только бы с глаз долой. Ты вот спрашиваешь, Фенюха, с чего началось тут у них, как заварилось? Да я и сам никак в разум не возьму, как они очутились на моем дворе, какой шут привел их сюда. Только присел позавтракать, слышу — шум, ругань… Вскочил, а они уж схватились…
Она не дослушала — заторопилась:
— Я пойду, дядя Артем. Спасибо тебе.
— Эт за что же? — искренне удивился Апрель.
— За все. Хороший ты. — И Феня быстро пошла со двора, оставив старика в состоянии некоторого недоумения: по правде говоря, за всю свою долгую жизнь Апрель ни единого раза не думал, какой он: хороший, плохой ли. «Я ить и в зеркало-то лет сорок не гляделся, — подумал он, запуская пальцы правой руки в свой загривок. — Хрен ее знает, эту Феньку, чего она там… Черт те что!» Он поскребся еще и в реденькой бороде, хмыкнул напоследок и направился в избу. У самой двери, однако, вспомнил про изодранную сеть, вернулся, поднял ее с земли, потряс, помедлив, швырнул за плетень, на кучу навоза. Теперь только, почтя, видимо, свой долг исполненным до конца, удовлетворенно перевел дух и отправился в избу.