— Так ей и надо! Молодец Надюха! — говорил он, прибавляя шагу и все более оживляясь.
Не был, однако, столь оживлен сам жених. Мать пришла сияющая, по одному ее виду можно уж было определить, что согласие невесты и ее матери получено, что вопрос решен, что отступать теперь некуда, что надо готовиться к самой свадьбе. Но на душе Авдея не было той устойчивой и глубокой обиды на Феню, обиды, которая одна только и могла подвигнуть на такой шаг. И чтобы шаг этот не выглядел для него низким и позорным, он начал припоминать все, что могло бы указать на ее вину, на то, что именно она, Феня, разрушила их счастье, что она, а не кто иной оборвал нити, до этого связывавшие их. Главное состояло в том, что она не согласилась уехать с ним в Ленинград, что, стало быть, она вовсе его не любит, а удерживала его возле себя просто так, из бабьего самолюбия или потому, что не могла жить без мужика, — она, как известно, и в войну не терялась, недолго оплакивала своего Филиппа Ивановича, при первой же возможности связалась с тем лейтенантом…
Накалив себя сызнова и усмирив таким образом свою совесть, он вновь исполнился холодной решимости.
— Когда же свадьба?
— В воскресенье, сынок.
— А пораньше нельзя?
— Куда уж раньше!
— Поскорее бы… — Он вышел из избы, почему-то сильно хлопнув дверью и встревожив этим мать.
— Царица Небесная, что с ним? Оборони и помилуй!
Несколькими минутами позже и сама вышла из дому: надо было оповестить дочерей и включить их в предсвадебную канитель.
15
Всю вторую половину недели Феня и Мария не приходили в село — ночевали в будке, когда в ночную смену заступали Павлик Угрюмов и Михаил Тверсков. Настя вечером отправилась домой; она сделала единственную уступку ревнивому мужу — не выходила в ночную смену. Прежде ее выручал Авдей, который с великой охотой оставался в поле и ночью, когда там была Феня. Теперь же вместо него по ночам на Настенькином «универсале» работал бригадир Тимофей Непряхин.
Феня и Мария не знали о затевавшейся в Завидове свадьбе и потому были сильно озабочены, когда под горою, на дороге, ведущей из села в степь, появился необычайный кавалерийский разъезд. С десяток мальчишек, раздувая полы пиджаков, с диким, разбойным криком и улюлюканьем, размахивая плетками, самодельными нагайками и деревянными саблями, мчались во весь дух прямо, казалось, к будке. Но, не доскакав метров сто, резко повернули влево, в направлении соседней деревни Варварина Гайка, вихрем пронеслись мимо застывших в удивлении трактористок, прокричали что-то озорное и невнятное, скрылись за Правиковым прудом. Затем появились подводы, их было около дюжины; отчетливо доносился звон колокольчиков под разукрашенными дугами, слышались пьяные, разухабистые голоса; «Хаз-Булат удалой» скакал по степи, вдогонку ему неслась увитая бабьим визгом «Полным-полна моя коробочка», взъяривались частушки. Теперь стоявшие у будки люди уже поняли, что к ним приближался свадебный поезд, только никак не могли взять в разум, за каким лешим ему понадобилось вымахнуть на полевую дорогу, — не знали трактористы, что главным распорядителем свадебного ритуала, то есть дружкою, был Пишка, и он решил для пущей важности промчать невесту с женихом сразу по трем селам: сперва по Завидову, затем по Варвариной Гайке, а на обратном пути прихватить Салтыково, а может быть, еще и Панциревку — знай, мол, наших, черт подери! Конечно, в Варварину Гайку можно было бы попасть и даже скорей нижней дорогой, но Пишка повел поезд по верхней, степной. У него, у Пишки, был свой план.
Михаил Тверсков, Павлик Угрюмов и Настя Шпич хорошо знали, чья это свадьба, знал, наверное, и Тишка, но, чтобы не расстраивать Феню, не говорили ей об этом. А теперь украдкой взглядывали на нее: догадалась аль нет? В первую минуту лицо Фени ничего не выражало, кроме удивленного недоумения, затем стало быстро покрываться бледностью, а глаза утрачивать синеву, темнеть. На передней бричке, в которую были впряжены сытые, незавидовские, лошади, она увидела Авдея и Надёнку. Не сразу сообразила, сраженная увиденным, что это были жених и невеста. Посреди брички стоял, раскорячив ноги для устойчивости, дружка с красным бантом на груди, с рушником, перекинутым через плечо. Это и был Пишка. Размахивая руками, он что-то орал. Когда поезд приблизился, Феня и все, кто был рядом с нею, увидали на его лице печать откровенной радости. Едва поспевая за первой подводой, катились другие, полные нарядными бабами. Против будки, в каких-нибудь ста шагах от нее, Пишка что-то скомандовал, подвода резко остановилась, так что ехавшая вслед едва не врезалась в нее своим дышлом.
— Поезжай! — крикнул Авдей. Он не глядел на трактористов.
Пишка, однако, не послушался. Кобенясь и ерничая, пританцовывая на бричке, адресуясь к одной Фене, он запел жутко фальшивым голосом:
Сорок елок, сорок елок,
Сорок елочек подряд.
Нынче вот какая мода:
Девки сватают ребят.
— Го-го-го!
— Ха-ха-ха!
В хмельном поезде — хохот, рев. Феня стояла не шелохнувшись, с застывшим, окаменелым лицом. Лишь глаза все более темнели, не мигаючи глядя на глумливую процессию. Не выдержала лишь тогда, когда услышала голос самой Надёнки:
Я иду, а мне навстречу
Трактора да трактора.
Почему любовь не лечат
Никакие доктора?
Вот тогда только Феня повернулась и побежала к своему трактору. А ей вдогонку неслась, жаля и обжигая, глупая и злая прибаутка Пишки, сочиненная, похоже, им самим для этого случая:
Ах ты, Феня дорогая,
Нынче новые права,
Если парень не подходит,
То тяни за рукава.
Настя не вытерпела, подскочила к первой подводе, закричала, чуть не плача:
— Как вам не стыдно? Да замолчите вы! Авдей Петрович, как ты глядишь на все это? — Затем посмотрела на Пишку так, что тот на миг опешил: — Прочь отсюда, кривая собака! Дезертир несчастный!
— Ну ты вот что, ты не больно! Я ведь не посмотрю, что ты Шпичиха. И на вас найду управу. Оскорблять инвалида Великой Отечественной! — вмиг протрезвев, ощетинился Пишка. — За это ответишь!
— Отвечу. Уматывайте отсюда, пока мы всех вас не подавили тракторами, как сусликов!
Во второй подводе, за спиною погонщика, важно восседали сватьи — Матрена Дивеевна Штопалиха и Авдотья Степановна. Морщины на лице Штопалихи разошлись, разгладились от беспредельной широкой улыбки. Ее тоже подмывало пропеть частушку, но она не решалась и только шевелила губами, да плечи неудержимо подпрыгивали, как подпрыгивали они у нее в молодости, когда она, бывало, притопывая, приговаривала: «Ходи изба, ходи, печь. Хозяину негде лечь». Лик Штопалихи был сейчас светел, радостен и малость лукав. И вдруг на том же лице все переменилось: только что молодо поблескивавшие глаза округлились в животном страхе, рот разверзся в жутком крике.
Как раз в эту минуту из-за будки выкатился на сестрином тракторе Павлик Угрюмов. На черном от мазута, грязи и пыли лице — яростный оскал ослепительно белых зубов. Брошенный вдогонку отчаянный Фенин крик: «Павлушка, наза-а-а-ад!» — видать, опоздал или не был услышан вовсе за ревом мотора и за визгом всполошившихся в поезде женщин. Врезавшись передним колесом в задний угол заглавной брички, опрокинув ее вместе с женихом, невестой, дружкою и ездовым, зацепив затем и вторую, перевернув и ее, исторгнув из покатившейся растрепанным снопом по земле Штопалихи паническое: «Караул, убили, убили!», взбесившийся парень направил бы свою машину и на другие подводы, но перепуганные бабьими воплями лошади разнесли их по степи и теперь мчали бог весть куда. Многие женщины, впрочем, догадались спрыгнуть с телег и теперь пестрыми курами рассыпались по полю. Под гору, от места происшествия катились, будто вперегонки, два колеса от пострадавших подвод. Какие-то мальчишки увязались за ними, усиливались подхватить, удержать, но это им не удавалось, — так и скрылись из виду вместе с теми ошалевшими колесами.
У дороги оставались лишь Авдей, Надёнка, Пишка и их кучер, этот последний выпряг из покалеченной брички лошадей и сейчас держал их, храпящих и пританцовывающих, под уздцы, то ли не зная, что ему делать дальше, то ли ожидая указаний жениха и дружки. Но Авдею и Пишке было недосуг. Первый, совершенно некстати, а потому и глупо улыбаясь, поправлял на своей невесте, по-детски, судорожно всхлипывающей, шмыгающей носом, свадебный наряд; а Пишка, встав на четвереньки, ползал у их ног, рядом, что-то вышаривал в пожухлой траве, искал чего-то, дав полную волю своему мастерству по части матерщины.
— Убью щенка! Раздеру как лягушонка! — орал он, задыхаясь и от клокотавшего в нем негодования, и от неестественного положения, к коему его принудили обстоятельства. Отчаявшись найти пропажу в одиночку, обратился за помощью к Авдею и Надёнке. — Какого… вы там ощипываетесь и охорашиваетесь? Помогите мне!
— Да что с тобой? — наклонился к Пишке жених. — Что ты тут потерял?
— Известно что. Ай не видишь? — Пишка вывернул шею так, чтобы его беда стала тотчас же очевидною для всех, но все-таки уточнил: — Этот мерзавец, щенок, глаз мне вышиб, опять оставил с одним!
Авдей только сейчас увидел, что на разгневанном Пишкином лице светился лишь один глаз, а другой, искусственный, который еще недавно так надменно, равнодушно и бесстрастно взирал на все, что бы перед ним ни являлось, куда-то пропал, оставив вновь своего лукавого, насмешливого собрата в печальном одиночестве.
Скоро поисковая группа получила подкрепление. В нее включились свахи, пришедшие наконец в себя; бригадир Непряхин, попытавшийся хотя бы вот таким своим участием немного смягчить, убавить кару, которая не замедлит обрушиться и на юного тракториста, и на бригаду, и на него, бригадира, на Тишку, за то, что недоглядел вовремя, не остановил мальчишку, не предотвратил несчастья. Ползая рядом с Пишкой, Тишка на чем свет стоит клял Угрюмова-младшего и всю их упрямую породу, не пощадил и самого Леонтия Сидоровича, лишь бы только расположить к себе Пишку, понесшего столь великую «втрату». С уст Тишкиных в какой уж раз готов был сорваться торжествующий клич, — это тогда, когда на глаза его попадались светлые, кварцевые камушки, легко принимаемые за Пишкино искусственное око. К счастью для себя, Тишка быстро догадывался об ошибке, и готовые сорваться с его губ радостные клики застревали в горле.