Ничего этого уже не видел главный виновник случившегося. Сделав свое дело, Павлик развернулся и, не убавляя скорости, увел трактор на самый дальний клин зяби. Ушли к своим машинам и Настя с Марией. Феня же вернулась в будку, упала на нары, натянула на себя брезент, укрывшись им с головою. Никто не решился подойти к ней, как-то утешить. Это могла бы сделать Катерина Ступкина, но она находилась еще в Завидове, получала на складе продукты. Какое-то время Феня слышала возню, разговоры там, у дороги, потом и они стихли. Скрежетал лишь кусок железа, сорванный с гвоздей где-то там на крыше; ветер, балующийся этим куском, доносил до нее приглушенный рокот удаляющихся тракторов. Чулюкнула раза три синица, заглянувшая по причине своего извечного и часто рокового для нее любопытства в будку через разбитое оконце, но, не получив ответа, разочарованно пискнула в последний раз и убралась. В ушах Фени, однако, шумело, а перед плотно закрытыми глазами живо стояло то, что только что пронеслось перед нею там, за будкой, то, что она готова была скорее принять за кошмарный сон, чем за действительное. Нервы ее были до того натянуты и все в ней так напряглось, что она истерически вскрикнула, когда кто-то осторожно и тихо коснулся брезента. Вскинулась, отбросила брезент к ногам, почти дикими глазами смотрела на сына, не узнавая его в первое мгновение.
— Ах, что?.. Кто это?
— Мам! Ты что?!
Она вмиг обмякла, окинулась потом, вяло, безучастно спросила:
— Ты, сыночка? Зачем ты… кто тебя послал?
— Никто. Я сам. Сегодня воскресенье. Ты опять забыла?
— Забыла, Филипп. Мамка твоя… — не досказала, привлекла к себе, не замечая, что прижимает его к своей груди все туже и туже. И вот диво: вся тяжесть, которая только что давила на сердце, вся горечь, которая жгла ее, которой была переполнена до краев, — все это стало вдруг отходить, отступать куда-то, словно переливалось в того, кого она сейчас прижимала, к кому прислонилась. Филиппу было и больно и душно, потому что руки матери были очень крепки и сильны, и она не могла в такую минуту соизмерять этой силы, но он не отстранялся от нее, не вырывался из материнских объятий, что делал всегда, когда мать пыталась приласкать его. А когда она отошла душой, оттаяла немного, он осторожно высвободился из ее рук, отбежал к двери будки, вернулся быстро с каким-то узлом.
— Что у тебя там?
— А я не знаю. Бабушка дала.
— Бабушка? — подивилась Феня, развязывая узел. — Как она там?
— Сказала, чтобы ты домой шла. Она очень наказывала. — Он говорил, а Феня внимательно слушала, силилась понять, что же произошло там, дома; в самом ли деле мать смягчилась или еще что? Филипп между тем продолжал: — Я, мам, сказал ей, что мы будем жить у тетки Поли Тверсковой, а бабушка как заплачет, а дедуня меня отругал: «Уши, — говорит, — оборву за такие слова!» — Затем без видимой связи Филипп стал рассказывать матери про все, что видел по дороге сюда, в поле. Он рассказывал серьезно, старался не пропустить ни одной подробности, и постепенно перед Феней стала обрисовываться только что отшумевшая драма в полном ее объеме.
Она живо представила себе толпу своих односельчанок, тех, что отвернулись от нее в первые послевоенные годы, которые с радостью погрузились было на свадебный поезд, а теперь, конфузливо пряча друг от дружки лица, в одиночку скатывались с горы в село, чтобы спрятаться за плотно закрытыми дверями своих изб; бабы пробирались на свое подворье глухими проулками, огородами, но их все-таки видели и провожали озорными, насмешливыми выкриками Фенины союзницы, которых было тоже немало. Едва удержалась от смеха и она, когда сын сообщил ей, что дядя Епифан вчерась был с двумя глазами, а нынче опять только с одним. Пишка, Авдей, Надёнка и обе сватьи повстречались Филиппу возле могилок, уже недалеко от села, направляясь, очевидно, в Непочетовку, в самую неавторитетную часть Завидова, где жила со своей дочерью Штопалиха. Шли они молча, стыдясь поднять очи, а позади две усталые лошади влачили бесколесную телегу. Злой, короткий смешок вырвался у Фени, когда она вообразила себе Надёнку, свою соперницу и разлучницу.
Оскорбленная до глубины души, униженная, втоптанная в грязь, несколькими минутами раньше готовая уже наложить на себя руки, обдумывавшая было, как, когда и где это лучше и вернее сделать, теперь Феня воспрянула духом, чувствуя, что наполняется знакомою, не раз испытанною при трудных минутах жизни упругою силой сопротивления. «Постойте, еще не то будет. Я вам устрою свадьбу!» — сказала она про себя, не произнося этих слов вслух. Теперь по холодной бледности ее щек и лба, глазам, потемневшим до черноты, по грозному блеску в них, по шевелению сухих, изломанных глухою ненавистью губ можно было бы понять, что она принимает или уже приняла какое-то решение и внутренне подобралась вся, изготавливаясь к прыжку. Теперь не ждите от нее смирения и не прогневайтесь, ежели она будет не слишком разборчива в средствах борьбы. Не ждите и того, что она кинется в сражение очертя голову, ни о чем не думая и ничего не помня. Ей нужно во что бы то ни стало выиграть бой, а потому она должна хорошенько подготовить его. Изготовившись внутренне, молодая женщина на время уйдет в сторонку, оглядится, выждет, и горе будет тому, кто примет такое ее поведение за покорность судьбе, за примирение с жестокой действительностью. Нет, она еще покажет себя!
Видя, что мать уже не слушает его, Филипп сказал:
— Я к Павлику побегу. Ладно? А ты ступай домой.
Хоть Феня и решила не торопиться со своими ответными действиями, но в Завидово ее тянуло неудержимо, и слова сына были ей впрок. Она сейчас же согласилась:
— Иди, милый. Смотри, под плуг не угоди там. Осторожней.
— Хорошо, мам!
Филипп убежал, и Феня засобиралась домой. Одернула на себе комбинезон, застегнулась на все пуговицы, вынула из кармашка зеркальце, глянула в него, оправила волосы и вышла из будки. Она шла быстро, как всегда в решительную минуту, прямя стан и высоко приподняв подбородок, и если бы кто-нибудь из людей мог видеть в ту минуту ее лицо, то, верно, подивился бы его спокойствию и невозмутимости; разве лишь холодноватая, затаившаяся по краям плотно сжатых губ и в уголках чуть прижмуренных глаз усмешка смогла бы малость смутить, насторожить встречного, но ее надобно было еще приметить, эту неприметную почти усмешку.
16
Старенький СТЗ, сопя и постреливая, попыхивая дымком, размывчиво вылетавшим из выхлопной трубы, неторопливо полз по борозде, оставляя за собой светло-жирные, отливающие вороньим крылом пласты чернозема. Погребенная под этими тяжкими пластами золотистая стерня лишь между валами кое-где могла просунуть к свету вольному косо срезанный острый стебелек. По пятам за плугом, стараясь опередить один другого, скакали вприпрыжку грачи, белоносые, важные. Сравнявшиеся давно с ними, но еще черноклювые их питомцы, не избавившиеся до конца от детской привычки нахлебников, бежали по самой кромке борозды, горланили, часто взмахивали крылами, вымогая у родителей поживу — светлорозового дождевого червяка либо личинку жука-кузьки, загодя позаботившегося о продолжении своего зловредного для пахаря рода и упрятавшего яйца глубоко в землю. Низко над зябью кружили коршуны, но эти выискивали, высматривали в ней иное — полевую мышь, суслика. Но у пернатых хищников на земле были серьезные конкуренты — лисы. Нахальные и хитрющие по своей лисьей породе, они выбегали на свежую пахоту с двух сторон — от Правикова и Дрофева оврагов — и нередко выхватывали добычу прямо из когтей коршуна или ястребка, затем, вытянувши не опушившийся еще до конца длинный хвост, уносили добычу в норы, а если были уж слишком голодны, пожирали ее на месте, сладко облизываясь красными, как кусок кумача, языками. На крики трактористов «Ату, узы ее, возьми!» мошенницы лишь подымали остроносые свои рыльца, настораживали уши, выжидая, что последует за грозными этими выкриками, и, убедившись, что не последует решительно ничего опасного для них, вновь как ни в чем не бывало принимались за охоту. Порою воздушные разбойники пытались переменить игру, обратить ее в свою пользу, — они сами пробовали, мгновенно кинув себя к земле, подцепить перед самым лисьим носом мышь или того же суслика, но лиса, по стремительно приближающейся ли тени, по свисту ли крыл, раньше догадывалась о таком намерении и почти всегда успевала принять предупредительные меры, то есть схватить добычу и сейчас же проглотить. Но в тех редких случаях, когда опережал коршун, она делала кряду несколько больших прыжков вверх, словно еще надеясь спасти ускользнувшую от нее добычу, и затем долго жалобно тявкала, будто ее и вправду обокрали, ограбили средь бела дня: плуты, как известно, очень любят околпачивать других и совершенно не выносят, когда жертвою надувательства становятся сами. Нередко перед трактором, на не вспаханной еще полосе, подымался разбуженный гулом мотора заяц и спросонья, видимо, не знал, что ему надо делать, — дул прямо перед машиной, высоко подбрасывая зад, мелькая белым подбивом куцего хвоста. Павлик и Филипп, по древнему инстинкту охотников, приподымались за рулем и орали как очумелые: «Держи, держи косого!» Зайчишка так наддавал, что в один миг скрывался в чернеющих неподалеку посадках. А ребята долго еще не могли прийти в себя, не в силах погасить в своем теле охотничьего зуда, а в глазах — яростного, звериного блеска. Пальцы вздрагивали, будто в них только что побывал длинноухий трусишка, которому на этот раз удалось вырваться и улепетнуть. Какое-то время были заняты воспоминанием этого веселого происшествия. Обменивались впечатлениями.
— Эх, как он тяпнул! — кричал, чтобы перекричать шум мотора, Филипп.
— Еще б немного, и наехали б на него! — в свою очередь орал Павлик, смеясь и радуясь.
В эту минуту он ничем не отличался от своего напарника. Глаза, щеки, уши — все горело на нем, все полыхало жарким пламенем. Вспугнутый ими заяц напомнил ему недавнюю картину: паническое бегство женщин с разгромленного свадебного поезда, жуткий страх в глазах Штопалихи, опрокинутые телеги, отчаянная брань Пишки, Надёнкин вопль, ее белый кисейный платок, подхваченный ветром и кинутый на раскаленную выхлопную трубу трактора, растерянность Авдея, крик Фени, требовавшей остановиться, суетная беготня бригадира Тимофея Непряхина вокруг будки, одобрительная улыбка Насти Шпич, их комсорга (она-то, улыбка эта, может быть, и решила все дело). Вспомнив все это, Павлик почувствовал себя настоящим героем. Ему не довелось тогда, в сорок втором, убежать с Мишкой Тверсковым на фронт, под Сталинград, и совершить свой подвиг. Что ж, он совершил его сейчас. Правда, перед ним были не фашисты, но дядя Пишка… Чем он лучше? Зачем он надсмехается над Феней? Что она ему и всем им сделала плохого? Да она лучше всех на свете! Павлик-то уж это хорошо знает! Пусть только кто тронет ее хотя бы одним пальцем, он еще не такое сотворит! Он никого не убоится! Он заступится за нее!