новится, пойдет напролом. Не всегда сильный духом, переменчивый в настроениях, Авдей может оробеть, чего доброго, вернется опять под Штопалихину крышу, и, глядишь, навсегда. Вот что сдерживало Феню. Однако и оставить все, как оно есть, она не могла: Авдей ходил теперь в ее дом не только по ночам, но и днем, никого уж не таясь. Правда, чтобы мать его, Авдотья Степановна, не слишком бунтовала, изредка оставался на ночь под родительскою крышей. Все же остальное свободное время отдавал ей, своей Фене, Фенюшке, как звал ее в томительно сладкие минуты их близости. И это чревато было взрывом: горячее, сухое его дыхание уж явственно чуялось в воздухе. И надо было не ждать, когда беда сама припожалует к тебе, настигнет внезапно, а выйти ей навстречу, упредить, сразиться, с ней на ближних подступах к твоему дому.
И в этот день Федосья Леонтьевна не собиралась пойти к Скворцовой и, наверное, не пошла бы, не окажись вдруг рядом с правлением колхоза в тот час, когда там обычно Надёнка пребывала в полном одиночестве: за нарядами колхозники являются с утра, и весь день правление пустует.
Угрюмова вошла не стучась, Надёнка подняла на нее глаза, сперва полные удивления, а потом засветившиеся нехорошим холодным огнем.
— Здравствуй, Надежда, — сказала Феня как можно спокойнее.
Скворцова не ответила — отчаянно принялась вертеть ручку арифмометра. Пулеметная дробь рассыпалась по бухгалтерскому кабинету.
— Останови машину-то. Что ты меня обстреливаешь?! Все одно не уйду, пока не поговорим.
— Не о чем нам с тобой говорить. — Надёнка отпихнула в сторону счетную машину, быстро отошла к окну и демонстративно повернулась к посетительнице сердитой спиной; по тонкой, точеной шее у нее сверху вниз побежали, как сыпь, красные пятна.
— Нет, есть об чем. Ты можешь не глядеть на меня, это твое дело, так, видно, образованные-то барышни поступают. Но… послушай, Надёнка! Я, чай, не зверь…
— Ты хуже, страшней любого зверя! — выпалила Надёнка, не оборачиваясь.
— Хорошо, пускай так. Но послушай же! Ежели ты можешь удержать его возле себя, держи, да так, чтобы он и глазу не показывал моему дому. А не можешь… что ж, значит, не судьба! Не цепляйся за него, не мучай ни себя, ни… Не будет у вас жизни…
Надёнка резко повернулась, и держась обеими руками за подоконник, обливаясь злыми бессильными слезами, не закричала — зашипела как-то:
— Уходи… уходи отсюда!.. Не-на-ви-жу!!
— Ты на меня, девка, не кричи. Я ить не из пугливых. А коли ты так, то знай: не видать тебе Авдея!.. Довольно ты покупалась в моих слезах. Вы думали, что над Ивушкой Неплакучей можно измываться сколько вашей душе угодно. Ан нет! Получайте, что заслужили! Прощай, Надёнка, и не приведи тебе бог поднять на меня и на него руку! Я тебя не стращаю, а предупреждаю. Прощай.
Известно, что на крутые решения обычно отваживается человек, который находится при деле, притом надежном деле; сильный характер в данном случае лишь подспорье. Это Федосья Леонтьевна знала. Знала она и про то, что годом раньше едва ли отважилась бы на это свидание со своей соперницей. Тогда у нее не было еще такой опоры, которая была сейчас: она вновь создала в Завидове женскую тракторную бригаду. И случилось это так.
Вышла однажды поутру на крыльцо. Первые, еще робкие снежинки тихо падали на землю, и на глазах освеженной, затрепетавшей душою женщины, по мере того, как снежинок становилось все больше и больше, земля делалась сперва какой-то пестрой и нарядной, но вот темные пятна на ней исчезли под белым покрывалом, и открывшийся ее взору мир стал первобытно пустынен, как не заполненное красками огромное полотно неведомого художника, который сейчас выйдет со своей кистью и начнет творить. Оказалось, что первой из людей на это белое, не тронутое никем полотно ступила, выйдя из своей избы и спустившись по ступенькам крыльца, Феня Угрюмова. Удивленно-радостными, и пьяно-счастливыми, и поглупевшими от радости глазами она посмотрела на дивное преображение, совершившееся за какие-то несколько минут. Сгребла с завалинки пригоршню невесомых, быстро тающих на теплой ладони пушинок, поднесла к лицу и умылась этой пречистой студеной влагой.
— Чудо-то какое! — шептали ее губы, а глаза влажно сияли, и бездонная глубина светилась в них.
Скрипнула калитка.
Вошел отец. Побранил:
— Ай маленькая? Выскочила! Поди оденься да загляни к нам. Покалякать надо.
— Ой, тять! А я сама к тебе собралась…
Леонтий Сидорович, уже в своем доме, спросил строго:
— Что за нужда?
С лица Федосьи Леонтьевны убралась куда-то прежняя беззаботность.
— О колхозной скотине хотела поговорить…
— Ты, девка, не хитри.
— Мне нечего хитрить. В других колхозах, у настоящих хозяев, фермы закреплены за механизаторами. А у нас… у тебя то есть, дорогой родитель, кто в лес, кто по дрова.
— Спасибо. Критиковать вы все умеете, а вот помочь… Ну да не затем я позвал тебя, Фенюха. Вы когда оставите с ним это?
— О чем ты?
— Сама знаешь о чем.
— Ну, если знаю, без тебя и решу. Сам же сказал — не маленькая. Что вы все ко мне прицепились?!
— Смотри. Надёнка опять приходила ко мне с жалобами.
— А где были эти жалобщики, когда мы с ним жили как муж и жена? Где, я тебя спрашиваю?! Зачем они влезли промеж нас, порушили все?
— Что было, то прошло.
— Прошло? У кого это прошло?.. Вот что, тять, давай с тобой раз и навсегда договоримся: я в твои, а ты в мои личные дела не будем мешаться.
— Но ты же вот в мои вмешалась.
— То не твои только. И не личные.
— И все-таки подумай, Фенюха. Отец дурное не присоветует.
— Ладно уж. Скажи лучше, отчего ты встал нынче чернее тучи? Что голову-то повесил?
— Повесишь. Почти всех трактористов в армию взяли. А те, что вернулись, норовят в город улепетнуть. Где я найду им замену? С кем выеду весной в поле?
— Об этом хорошие хозяева загодя думают, — беспощадно, с присущей ей жестокой прямотой сказала Феня.
— Спасибо. Называется посоветовала…
— Не понравилось? А ты, отец родной, советовался со мной, когда на Павлушку, сына своего, заявление писал? Не куда-нибудь, а в милицию?
— Ну ж и злая у тебя память, Фенька! Эт когда же было?! И какой бы я был председатель, если бы промолчал о таком происшествии в колхозе, а? Все одно другие бы сообщили, тот же Пишка…
— Сына не жалко, о дочери бы подумал. Мне и без твоих упреков тошно, иной раз такое накатит на сердце, что впору хоть руки на себя накладывай… Подумал ты обо мне хоть раз, о дочери своей?! — вскричала она, глотая слезы.
— Подумал. Подумал и о сыне, и о дочери, и о внуке, которые носят фамилию Угрюмовых, а Угрюмовы, как тебе известно, не хитрили и не юлили, не прятались за чужой спиной, шли в жизни прямо. Ясно?
— Ясно. Из-за твоей честности парня чуть было в тюрьму не упекли.
— Сам туда просился…
— Просился! — Феня метнула на отца гневный, осуждающий взгляд.
— Будя уж вам, — вступилась робкая Аграфена Ивановна. — Как сойдутся…
— А ты, мать, нишкни. Не твоего ума дело, — остановил ее Леонтий Сидорович.
— Что же собираешься все-таки делать с теми тракторами? — спросила дочь примиряюще.
— Чего теперь сделаешь? Срочно пошлю на курсы Миньку и Гриньку, других пятнадцатилетних и шестнадцатилетних мальчишек. Что ж еще остается? Боюсь только, что и эти паршивцы в город потянутся. И что их туда манит? Будут ютиться по общежитиям или снимать угол в подвале у какого-нибудь городского мужичка-кулачка, платить за него втридорога из материного, либо отцовского кармана, а по воскресеньям ждать, когда им, как голым птенцам, привезут из села что-нибудь пожрать, сунут в голодные клювы… И все-таки бегут!
— Другой их, тять, голод гонит в Саратов. Вот ты сердишься, когда Настя Шпич и Точка новый клуб требуют, а зря…
— Опять вы за свое! Клубами страну не прокормишь, а мне надо пять коровников новых построить. Где взять такие деньжищи? Скоро изберете Точку в председатели, может, его молодая голова окажется умнее моей, старой, придумает что, дворец для вас построит. Пляшите, топчитесь там хоть до третьих кочетов. А меня сейчас оставьте в покое. Не до ваших развлечениев мне! Видала, какой опять план спустили по хлебу, мясу, молоку и яйцам? Не видала, а ты погляди, полюбопытствуй, может, тогда иное запоешь!..
— Ладно, расплакался. Без тебя построят тот клуб. Вот что я тебе скажу, отец. Когда-то там еще изберут Точку, а дело делать надо уже теперь. Ты на те курсы посылай не только мальчишек. Забыл разве, как до войны и в войну нас, тогда сопливых еще девчонок, обучал этому делу? Так что… так что… посылай-ка с теми ребятами и девчат. Женскую бригаду опять тебе организую. Степанида, Мария да я возьмем под свое крыло молоденьких комсомолочек, а те своих подруг. Глядишь, дело-то и пойдет. И заботу о колхозных фермах на себя возьмем. Вот увидишь! И бригада наша будет называться не просто тракторной, а комплексной, как в передовых хозяйствах.
— Эк куда ты хватила!
— Куда надо, туда и хватила! — воскликнула Феня, воспламенясь от собственной решительности.
— Ну-к, что ж. За это спасибо, — с тихой благодарностью сказал Леонтий Сидорович. Помолчав, все-таки заметил осторожно: — А с Авдеем… поостереглась бы маленько. Ох, наживете вы беды!
— Опять ты за свое! Сказала, сами как-нибудь расхлебаем эту кашу.
— Больно, дочка, круто замешана — не расхлебаешь.
— В крутой-то больше весу. Ничего, отец. Бог не выдаст… Хватит об этом. Иди к себе в правление, а я сейчас к Марии да к Степаниде наведаюсь. Поговорю с ними. — У самой двери вдруг что-то вспомнила, обернулась: — Вот еще что — когда детские ясли построишь? В будущей моей бригаде и детные женщины могут оказаться. Да и девчата… Сегодня они девчата, а завтра молодые матери. Парней в Завидове хоть кот наплакал, но десяток наберется. Так что ясли поскорее давайте!
Феня ушла.
Аграфена Ивановна долго глядела на дверь — вздохнув, вымолвила:
— Пресвятая Богородица, Царица Небесная! Спаси, наставь ее на путь истинный. Пропадет бабенка!