Услышала ли «пресвятая» эту материну мольбу, но все грозы житейские пока что благополучно миновали Феню, иные из них проходили где-то очень близко над ее головой, заглядывали на ее двор, но она-то этого не замечала; в одну зиму замысленная ею бригада была создана, а весною, когда улетучился сырой холодный пар над землей, когда вспаханные под зябь поля стали покрываться тонкой, подрумяненной солнцем, пахучей, как на только что испеченном хлебе, корочкой, когда над весело, бодро урчащими тракторами, тянущими за собой культиваторы и сеялки, заколыхали, захлопали, затрепетали, забились на упругом ветру разноцветные девичьи косынки, жизнь для Фени вновь наполнилась важным, непреходящей ценности смыслом. А тут еще новость: Филиппа приняли в пограничное училище, скоро будет офицером — это ли не радость для матери! Да уж и сношеньку подглядела себе Федосья Леонтьевна, юную трактористку Таню, недавно еще секретарствовавшую в правлении, а ныне уверенно водившую по полям свой могучий ДТ. Теперь теплая волна Фениной любви и нежности перекинулась и на эту девчонку, окатила и ее. Федосья Леонтьевна старалась держать Таню поближе к себе, хмурилась ревниво, когда та, передав машину своей сменщице Нине Непряхиной, торопилась в село, в клуб, значит. Все чаще оставляла девушку на всю ночь в поле, ложилась в будке с ней рядом, обнимала и, не в силах сдержать своих чувств, шумно выдыхала в ночную тишь:
— Не сиделось тебе в конторе, Танюшка! Розовые ноготки-то потемнели, облупились, чай… Может, учетчицей тебя определить?
— Что вы, тетя Феня! Ни за что!
— Ну хорошо. А теперь скажи, Танек, пишет тебе Филипп аль нет?
— Одно толечко за все время и прислал… — В голосе Тани уже чувствовались слезы.
— Ну я ему покажу! Вот только пускай приедет на побывку! А ты не плачь… не плачь, родненькая! — Последние слова вырвались у Федосьи Леонтьевны с душевной болью и дрожью. Безотчетная тревога сдавила сердце. Уж очень хорошо все было у нее, так хорошо, что она, привыкшая ко всяким напастям, боялась того, что кто-нибудь да подкрадется, вырвет у нее это хорошее и радостное. Не может быть, думала она, чтобы все было так хорошо.
— Тань, а ты любишь его?
Девушка встрепенулась, прижалась к Федосье Леонтьевне плотнее, жарко задышала на нее.
— Любишь, значит?
— Очень, очень! — и этих Таниных слов хватило на то, чтобы все сразу и отлегло от Фениного сердца, все утихомирилось, угрелось на душе.
— Спи, Танек, спи, сношенька моя родная! Скоро светать начнет.
— Не хочется спать, теть Феня.
— Спи, спи, — Феня чмокнула девушку в пылающую щеку.
— Меня вчерась комсоргом избрали, теть Фень, — сообщила вдруг Таня.
— Вот как. Поздравляю тебя, Танюша. Это хорошо. Жаль только, что уйдешь теперь из моей бригады.
— Что вы, теть Фень, я ж неосвобожденный комсорг.
— Ах вот оно как! Тогда вербуй своих комсомолят в механизаторы. Это, Танек, самая верная для них дорога. Пройдет немного времени, и на поле, кроме трактористов да комбайнеров, никто не останется. Мы будем и пахать, и сеять, и убирать урожай. Механизатор, Танюшенька, станет заглавным человеком на родимом нашем полюшке. Так-то, Танек. А теперь усни. А то плохой будет завтра из тебя пахарь. Спи.
Но перед тем как заснуть, Таня поведала еще одну новость:
— Миньку и Гриньку скоро в комсомол будем принимать.
24
Минька и Гринька были неразлучными друзьями. Слово «неразлучные» попросилось в строку не потому, что подвернулось к случаю как наиболее доступное и привычное. Минька и Гринька были действительно, в самом буквальном смысле, неразлучны. Если ты где-то увидал долговязого, к четырнадцати годам вымахавшего чуть ли не в сажень ростом Гриньку, то так и знай: где-то рядом должен быть и малюсенький, увертливый, как угорь, чернявенький и кучерявый Минька. Ходили в школу вместе, ночевали вместе: одну ночь в Минькином доме, следующую — в Гринькином, делали так, чтобы не обижать матерей. Шустрый глазами, ногами, Минька был шустер и остер головой, башковит: учился только на пятерки, лишь по поведению была у него неизменная во всех четвертях четверка, да и то потому, что он принужден был делать подсказки то одному, то другому своему товарищу и прежде всего, конечно, Гриньке, который не был отличником, но с помощью Миньки в ударники все-таки выбивался. Само собой получалось, что Минька верховодил простодушным и добрым, как все великаны, податливым Гринькой, но руководил им так, чтобы тот и не чувствовал этого руководства, подсознательно понимая, что настоящая дружба рождается там, где люди не помыкают друг другом, а помогают один другому.
Минька помогал, а потому и был любим Гринькою. Ночь перед комсомольским собранием ребята провели в Минькином доме, куда по случаю столь великого события в жизни ее приемыша пришла и Степанида Луговая. Минька и Гринька устроились в передней, а их матери в задней избе. Те и другие за всю ночь не сомкнули глаз. Ребята экзаменовали друг друга по специальному вопроснику, разосланному райкомом комсомола, чтобы не завалиться на собрании, а затем и там, где выдаются билеты члена Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи: для начала каждый из них несколько раз кряду произнес вслух эти слова, расшифровывая таким образом пять давно ставших знакомыми и родными, легкопроизносимыми букв — ВЛКСМ. Степанида и Мария, прислушиваясь через приоткрытую дверь к звонким их, все набирающим и набирающим силы, уже плохо контролируемым взволнованным голосам, сами, не замечая того, заражались энтузиазмом детей, начинали вслед за ними повторять те же слова, при этом путались, спотыкались языками, ворчали досадливо: «Разве запомнишь? Тут любой собьется». А перед их сыновьями было двадцать три вопроса, заключавших в себе всю историю комсомола. Минька и Гринька знали, конечно, что не все эти вопросы будут заданы им на собрании и на бюро райкома, но какие-то из них обязательно будут заданы. Но какие именно? Кто же скажет тебе заранее! Нужно быть готовым к тому, чтобы хорошо, четко, без запинки ответить на любой из них, а это значит — на все двадцать три вопроса. Сначала шли по порядку, так, как эти вопросы расставлены в списке, затем задавали их друг другу вразбивку. Из горницы все время слышалось: «Что является высшим органом ВЛКСМ?» — «Что такое комсомол?» — «С каких пор комсомол носит имя Ленина?» — «Кто был первым пионером?» — «Кто был первым комсомольцем?» — «Когда родился В. И. Ленин?..»
Мария Соловьева и Степанида Луговая, слыша все это, хмурились, глядели со страхом друг на дружку, шептались: «Господи боже мой, да тут голову сломаешь, с ума сойдешь, право слово! Кто же могет запомнить такую пропасть вопросов! Провалятся ребятишки, ей-ей, провалятся!»
А ребята не унывали — подбадривали себя, отвечали громко, с воодушевлением, как на экзамене.
— Расскажи, Луговой, — напирал на своего товарища Минька, — какие комсомол имеет ордена и за что они получены?
Минька вскакивал с места, ходил по комнате, пригибаясь, боясь поднять головой потолок, орал что есть моченьки:
— Первый орден, орден Красного Знамени…
— Боевого, — поправлял Минька.
— …орден боевого Красного Знамени был получен комсомолом в одна тысяча…
— Без «одна», — опять поправлял экзаменующий.
— …был получен в тысяча девятьсот двадцать восьмом году.
— За что?
— Да ты не перебивай меня! — взмолился наконец Гринька. — Все скажу по порядку. За что, говоришь? Известно за что: за участие в Гражданской войне.
— Правильно. А второй?
— Второй орден, орден Трудового Знамени…
— Красного Знамени!
— …Трудового Красного Знамени, был получен комсомолом в тысяча девятьсот тридцать первом году за восстановление народного хозяйства. Третий орден, — заторопился Гринька, чтобы упредить своего дружка-экзаменатора, — орден Ленина, был получен комсомолом в июне тысяча девятьсот сорок пятого года за участие в Великой Отечественной войне, — закончил он без малейшей запинки, потому как считал про себя этот орден самой дорогой наградой для ВЛКСМ.
— Ну а четвертый? — спросил Минька, видя, что его друг остановился, как норовистый конь на бегу. — Четвертый — когда и за что? Молчишь? А говоришь — не перебивай. Подсказать, что ли?
— Погодь, может, еще вспомню…
— Не вспомнишь. Не морщи лоб, не тужься — не знаешь. Слушай. Четвертый орден, орден Ленина, был получен комсомолом в сорок восьмом году за активное участие в мирном строительстве…
— Погоди, что ты говоришь? — теперь уж перебил своего товарища Гринька. — В вопроснике слова «мирное» нету! Я теперь вспомнил. Там сказано просто: «за активное участие в строительстве». А ты…
— Что я? Нельзя же, Гринька, быть таким буквоедом! Когда орден получен? В сорок восьмом году, сразу же после войны? Чем занимались наши люди? Строительством. Каким? Конечно же мирным! Понимать надо. Ну а пятый — какой, когда и за что? Помнишь?
— Еще бы! — выпалил Гринька с оттенком самодовольства. — Это тебе любой скажет…
— Мне любой не нужен. Скажи ты.
— Пожалте, товарищ… — Гринька поперхнулся, он чуть не назвал Миньку Непряхиным, как называли его за глаза все завидовские мальчишки и девчонки. — Пожалте, товарищ Соловьев! Я готов. Итак, пятый орден, орден Ленина, был получен комсомолом, в 1956 году за… — и, не досказав, загорланил, до смерти напугав матерей: «Здравствуй, земля целинная…»
— Правильно. Молодец. Ну а шестой? — Минька уткнулся в бумагу, чтобы спрятать лукавую ухмылку.
Гринька задумался. Потом сокрушенно развел руками:
— Не знаю.
Минька поднял глаза, сверкнул в широченной улыбке ослепительной белизны зубами:
— И я, Гринь, не знаю, потому как шестого ордена у комсомола покамест еще нету. Но он будет! И нам с тобой, Гринька, зарабатывать его для комсомола. Понял?! — Минька покосился на заголубевшее окно. — Мать честная, светает! Ну и ну! Мамы-то наши спять аль нет? Им-то чего не спится!
— Уснешь с вами! — отозвалась Мария. — Вы орете, как на митинге, шабры, поди, все проснулись. Подготовились, что ли, ай нет? — спросила она, пряча за грубоватым тоном материнскую свою т