— Вообще-то говоря, я имел в виду кое-что покрупнее…
— А, нечто вроде поедающих плоды летучих мышей или какую-нибудь змею…
Летучие мыши! Змеи!
— Нет, нет, крупнее. Что-то вроде… вроде… не знаю, как правильно назвать… вроде вот этого!
Дела оборачивались совсем плохо: терпеть зуд, холод и жару одновременно Тоуд больше не мог. Его вот-вот увидят, а если и нет — что он будет делать, когда они уйдут? Ну ладно, верхняя его часть замерзнет, и все, хотя хорошего в этом мало. А нижняя? Она сначала сварится, а затем будет искусана, истерзана и сожрана без остатка пауками, скорпионами, летучими мышами и змеями, не говоря уже о мелких насекомых!
— Помогите! — зажмурившись от страха, крикнул Тоуд. — Я застрял! Вытащите меня отсюда, и я тихо уйду.
— Силы небесные! — выдохнул его светлость господин епископ.
— Вор! Держи его! — закричал комиссар полиции.
— Не следует осуждать никого до тех пор, пока не будут собраны все улики и доказательства, — заметил его честь судья Верховного суда.
— Помогите! — снова крикнул Тоуд. — Я — несчастный авиатор, попавший в аварию и в затруднительное положение!
На сдавленные крики сверху и громкие окрики снизу прибежали другие люди, и началось настоящее столпотворение. Тоуд был слишком напуган и измучен, чтобы внимательно прислушиваться к происходящему. Вот если бы верхнюю часть его тела обложили теплыми грелками, а нижнюю поместили в ведерко со льдом, он по прошествии некоторого времени, может быть, и сумел бы продумать план отступления.
Впрочем, до его сознания дошли обрывки разговоров о том, что неподалеку видели разбившийся аэроплан, что где-то мелькнул парашют и что этот застрявший в крыше бедняга, наверное, и есть тот самый пилот потерпевшего аварию самолета. Пока никто не догадывался, что Тоуд — это Тоуд.
Самообладание все же не окончательно покинуло Тоуда. Когда садовники притащили наконец лестницы и стали вынимать его из ловушки, в которую для него превратилась крыша оранжереи, он нашел в себе силы твердо и решительно заявить:
— Не вздумайте снимать с меня куртку или шлем: я умираю от холода.
Чтобы его требования выглядели более убедительно, Тоуд порылся в памяти и извлек из нее обрывки сведений о глубоководных погружениях.
— Это связано с количеством кислорода в крови, — пояснил он своим спасителям. — Снимите с меня шлем — и я умру.
Такие слова не могли быть оставлены без внимания: бережно и осторожно, стараясь не прикасаться к шлему, Тоуда опустили на пол оранжереи, где он от усталости и нервного напряжения потерял сознание.
VIII ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ДАЛЬНИХ КРАЕВ
Придя в себя, Тоуд обнаружил, что где-то сбоку горит мягкий приглушенный свет, не беспокоящий глаза, а вокруг витают волны целебных ароматов лаванды и розмарина.
Пошевелив головой, он понял, что полулежит-полусидит на груде мягчайших подушек, на которые надеты тончайшие льняные наволочки. Руки его возлежат на хрустящем накрахмаленном пододеяльнике, тело покоится на столь же белоснежной простыне, а в пододеяльник вставлено и уютно обволакивает ноги, не перегревая их, тонкое и легкое одеяло.
Тоуд немало порадовался, обнаружив, что он по-прежнему в шлеме и очках — это подтверждало работоспособность избранной легенды о потерпевшем аварию авиаторе.
Подозрительно оглядевшись, Тоуд снял летные очки, чтобы получше рассмотреть помещение, в котором оказался. А рассматривать тут было что: его ложе находилось в огромной просторной спальне, размером едва ли не превосходившей банкетный зал Тоуд-Холла.
Лежал же он в огромнейшей, высочайшей и широчайшей из всех возможных кроватей красного дерева, с балдахином на четырех резных столбах. Понимающе и чуть завистливо вздохнув, Тоуд продолжал неспешно осматривать комнату. В дальнем углу весело и уютно потрескивал дровами камин. В стене слева от кровати были прорублены два высоких — почти от пола до потолка — окна, задернутых частично плотными бархатными шторами, частично — легчайшим и тончайшим розовым тюлем.
Полностью окна закрыты не были, и, чуть приподнявшись, Тоуд разглядел за ними обширные владения хозяина усадьбы, земли, которые Тоуд уже видел сверху и на которые его зашвырнула судьба. Обежав взглядом спальню, Тоуд, как истинный ценитель, отметил единство стиля в подборе соответствующих кровати шкафов, туалетного столика и прочей мебели. В одном из углов из-за ширмы торчал бок тонкого фарфорового кувшина, над которым клубился пар от горячей, ароматизированной розовым маслом воды.
Тоуд вздохнул еще раз и решил предпринять осмотр и освидетельствование собственной персоны. Перекатившись для этого с боку на бок, потянувшись и пошевелив лапами, он убедился в том, что болит у него все тело, хотя и не так сильно, как можно было ожидать после столь неудачного приземления и висения между небом и землей. На всякий случай Тоуд решил постонать и покряхтеть — скорее ради собственного успокоения.
— Ничего не сломано, — признался он себе. — Все на месте. — Приподняв одеяло и оглядев себя целиком, Тоуд добавил: — Нет ни крови, ни свежих шрамов, ни смертельных ран… Похоже, я выживу. Да, я буду жить!
Пощупав лоб и не обнаружив признаков жара, он понял, что и кошмар пневмонии обошел его стороной.
— Я победил ее! Я переборол эту страшную болезнь! Я сильнее ее, сильнее, чем я сам думал. Я побывал в экстремальных условиях и выжил, даже без особого вреда для себя.
Ободренный такими выводами, Тоуд решил на всякий случай получше рассмотреть пейзаж за окном (мало ли что), но прежде, чем подойти к окну, он выглянул за дверь, убедился, что в коридоре никого нет, и заперся на ключ.
День клонился к вечеру, но за окном было еще достаточно светло, чтобы разглядеть пусть не всю усадьбу, но — вполне четко — великолепную ухоженную лужайку, живую изгородь, прогулочную галерею, розовые кусты и вековые, изящно подстриженные деревья.
— Роскошно, — заметил Тоуд. — Впрочем, как раз этого и стоило ожидать от дома, удостоенного чести принимать такого великого авиатора. Тем не менее нельзя терять бдительности. Эти места, похоже, кишат судьями, комиссарами и неприветливыми епископами. Да и Замок с его темницами, насколько я понимаю, в двух шагах отсюда. А следовательно, мне нужно сматываться отсюда, и чем скорее…
Тут его мысли были прерваны каким-то звуком. Тоуд увидел, что кто-то аккуратно пытается повернуть снаружи дверную ручку. Обнаружив, что дверь заперта, неизвестный вежливо и ненавязчиво постучал. Вслед за стуком из-за двери послышался голос, принадлежащий, судя по всему, пожилому мужчине:
— Как вы там, сэр?
Тоуд поспешно задернул шторы и прыгнул в кровать, ответив оттуда слабым, дрожащим голосом:
— Я болен, наверное, тяжело, и мне не следует подниматься с постели.
— Сэр, дверь заперта, и я не могу войти, чтобы занести еду, которую прислал вам его светлость. Может быть, оставить поднос за дверью?
Все это было сказано таким вежливо-услужливым голосом, что складывалось впечатление, будто у его обладателя не было в жизни других целей и радостей, кроме как прислуживать Тоуду. Почтительное отношение и еда, еда — совсем рядом, прямо за дверью, — против таких соблазнов Тоуд устоять не мог.
— Подождите, сейчас я доберусь до двери, — страдальчески заявил Тоуд, что не помешало ему оказаться у порога в мгновение ока.
Приоткрыв дверь — самую малость, — он посмотрел в щелочку и обнаружил за ней дворецкого с подносом в руке.
— Мне нехорошо, совсем нехорошо, и больше всего мне сейчас мешает свет, — прошептал Тоуд. — Я попрошу вас подождать, пока я снова лягу в постель, прежде чем вы войдете. И пожалуйста, не зажигайте свет. А если он вам нужен, то поставьте свечи подальше от кровати. Есть и пить я совсем не могу, но не попытаться отведать хоть что-нибудь было бы невежливо по отношению к гостеприимным хозяевам.
Речь, похоже, удалась Тоуду, если не сказать, что слишком. Дворецкий, казалось, был готов расплакаться от сочувствия и сострадания к больному пилоту.
— Бросьте, старина, я еще не так плох, — хрипло произнес Тоуд, залезая под одеяло и укутываясь до самого носа.
Жадно и нервно следил он за тем, как дворецкий манипулирует с благоухающим подносом. Тот же, оставив в комнате лишь одну свечу на дальнем конце стола, поспешил удалиться.
Уже из-за двери он сообщил:
— Его светлость и гости поместья желают вам скорейшего выздоровления, сэр. Для них большая честь то, что вы оказались в этой усадьбе. Кроме того, они готовы предоставить вам любую медицинскую помощь.
— Сон и покой — вот лучшие лекарства, — ответил Тоуд. — Пожалуйста, передайте его светлости и гостям мою благодарность и попросите их подождать. Я думаю, что через день-другой уже ничто не помешает мне лично выразить им мою признательность, а пока что я предпочел бы выздоравливать в одиночестве.
Дворецкий кивнул и закрыл за собой дверь.
Выждав какую-то секунду, Тоуд отбросил одеяло и кинулся к столу, чтобы поближе ознакомиться с подносом. Там оказался омлет, обжаренные кусочки хлеба с хрустящей корочкой, чай, вазочка с фруктовым компотом и бокал сухого белого вина, судя по букету — высочайшего качества.
— Было бы совсем замечательно, если бы этого принесли побольше, — сказал Тоуд, мгновенно осушив бокал. — Как, впрочем, и всего остального. Но я, искатель приключений, должен принимать жизнь такой, какая она есть, и довольствоваться редкими скупыми радостями, что выпадают на его долю.
С этими словами он резво разделался с ужином и стал обдумывать, как быть дальше.
Во-первых, в кожаном обмундировании ему становилось все жарче, и с этим нужно было что-то делать. Во-вторых, на улице стемнело и было бы глупо бежать сейчас, плутая в темноте по незнакомой местности. А в-третьих, если не считать несколько ограниченного питания, здесь он очень даже неплохо себя чувствовал.
— Не будем торопиться, — пришел к заключению Тоуд. — Примем ванну и поспим в хороших условиях. Нужно будет намекнуть дворецкому, что для выздоровления требуется усиленное питание. Подкрепимся, а утром будет ясно, как и когда смываться отсюда.