я поправок вождем.
Поражает противоречивость подписанного военными текста директивы: войскам БЫТЬ В ПОЛНОЙ БОЕВОЙ ГОТОВНОСТИ, а части ПРИВЕСТИ В БОЕВУЮ ГОТОВНОСТЬ. По поводу этого противоречия многие исследователи и историки спорят до сих пор. В связи с этим есть смысл рассмотреть содержание термина «полная боевая готовность». Под полной боевой готовностью ныне понимается состояние наивысшей степени боевой готовности войск, при которой они способны немедленно (или в установленные сроки) приступить к выполнению боевых задач. К сожалению, в 1941 году в Красной Армии, в отличие от Военно-Морского Флота, четкой системы боевых готовностей по мере их наращивания тогда не было установлено[157]. И полная боевая готовность в то время никакими документами не предусматривалась, а ее содержание нигде не было расписано. Судя по всему, в Красной Армии в то время различались следующие степени готовности: мобилизационная, при которой войска, укомплектованные по штатам мирного времени, несут службу по законам этого времени и готовы к отмобилизованию[158], и боевая, содержание которой было подробно расписано в порядке действий войск при подъеме их по боевой тревоге. При этом боевая тревога объявлялась по двум вариантам: без вывода всей матчасти и с выходом части в полном составе. В последнем случае соединения (части) выходили в районы сбора (сосредоточения) с последующим занятием назначенного участка (подучастка) прикрытия в готовности выполнить боевые задачи только при получении шифротелеграммы (кодограммы): «Командиру № корпуса (дивизии). Объявляю тревогу с вскрытием «красного» пакета. Подписи». Но такое распоряжение командующий армией (командир корпуса) опять-таки мог дать ТОЛЬКО по получении соответствующей шифротелеграммы Военного совета округа о вводе в действие плана прикрытия.
Фраза, приведенная в директиве: «Одновременно войскам ‹…› округов быть в полной боевой готовности встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников», по нашему мнению, лишь подчеркивала, что командующим (командирам) и войскам надо быть в максимальной готовности (с указанными ограничениями) ВСТРЕТИТЬ возможный внезапный удар врага — и не более того. В ней не говорилось о полной боевой готовности, как вполне определенной степени готовности войск. Не исключено, что слово «полной» вписал Сталин, так как Жуков везде говорил о приведении частей только в «боевую готовность».
Это просматривается и из содержания последующих пунктов. Приказано в течение ночи на 22.6.41 г. лишь скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе[159]. И далее: «‹…› все части привести в боевую готовность». Но соединениям армий прикрытия выход в назначенные районы прикрытия не разрешен, так как в директиве особо было подчеркнуто, что «никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить. Войска держать рассредоточенно и замаскированно». Легче всего было рассредоточить и замаскировать части, находившиеся в лагерях и на полигонах. Но там они имели, как правило, ограниченное количество боеприпасов, достаточное лишь для выполнения учебных задач. Остальное боевое имущество, в том числе и имущество «НЗ», находилось в пунктах постоянной дислокации. Командующим армиями не позавидуешь: им пришлось разгадывать этот ребус — как подготовить войска к отражению внезапного нападения врага и при этом не спровоцировать немцев. В штабы округов и в Москву пошел вал недоуменных запросов.
Если согласиться с тем, что упомянутая выше директива была утверждена и подписана на совещании у Сталина, закончившемся в 22.20, то не ясно, чем же была вызвана двухчасовая задержка с ее передачей? Все ли было сделано, чтобы предупреждение о возможности внезапного нападения немцев как можно скорее было доведено до войск? Из рассказа Жукова это понять невозможно: он уклонился от указания времени — «вечером» и ничего конкретного… Жуков лишь заметил: «Что получилось из этого запоздалого распоряжения, мы увидим дальше». О том, что получилось, мы кратко рассказали в начале книги. Объяснить задержку несогласованной работой отделов Генштаба вряд ли уместно: там все было готово к получению текста директивы, ее шифровке и передаче в войска. Фраза Жукова — прямой намек на Сталина, на его упрямство. Не зря «рецензенты» из ГлавПУРа настояли на исключении этой фразы из первого издания мемуаров[160].
На задержку с передачей директивы № 1 обратили внимание многие историки. Начни передачу даже такой противоречивой директивы на пару часов раньше, ее успели бы довести до каждого соединения. Это позволило бы войскам приграничных округов более организованно и с меньшими потерями встретить нападение. Ведь массовый вывод из строя проводных линий связи начался примерно за два часа до немецкого вторжения — в 2.00 22 июня. В войска директива поступила только к рассвету. Штаб ЗапОВО получил ее в 01.45 и продублировал в армии в 02.45 22 июня. Но проводная связь была уже выведена из строя, и штаб 4-й армии, например, получил ее в 03.30, штаб 10-й — только в 16.20. А штаб 3-й армии вообще не смог ознакомиться с содержанием директивы, так как связь с ним так и не была восстановлена. И большая часть соединений в приграничной зоне так и не успели получить предупреждение о возможном нападении немцев, не говоря уже о выполнении предписанных мероприятий.
Некоторые исследователи высказали предположение, что Сталин мог распорядиться отложить передачу уже подписанной директивы до особого указания. Дело в том, что как раз в то время он ждал сообщение из Берлина от советского посла Деканозова, которому было поручено лично выяснить создавшуюся обстановку у Риббентропа. Существовала вероятность того, что текст директивы придется еще раз изменить в зависимости от ожидавшейся информации из Берлина. Лишь получив известие о том, что Риббентроп явно избегает встречи с нашим послом, Сталин сопоставил это с уклончивой позицией германского посла Шуленбурга во время встречи с Молотовым и с другими известными ему фактами и распорядился отправить директиву в войска. Но это предположение противоречит вышеприведенному утверждению авторитетного источника, что решение по докладу военных так и не было принято. Кроме того, оно не объясняет некоторые неувязки и нестыковки в мемуарах маршала.
Прежде всего не ясно, о каком перебежчике доложил Жуков Сталину 21 июня? В течение 21 июня и в ночь на 22-е на нашу сторону перебежало несколько военнослужащих вермахта. В 21.00 переплыл Буг и был задержан ефрейтор А. Дисков. Его советские пропагандисты объявили первым немецким перебежчиком, для пущей важности «присвоив» ему звание фельдфебель. При задержании тот сразу же заявил: 22 июня на рассвете немцы перейдут границу. Таким образом, к началу совещания у Сталина (20.50) сведения о перебежчике А. Лискове в Москву поступить не могли[161]. В то же время трудно допустить, что Жуков доложил вождю о показаниях фельдфебеля, задержанного еще 18 июня (через три дня?!). Его, конечно, все это время допрашивали, чтобы убедиться, что он не провокатор или шпион[162]. Это первая, но не последняя загадка.
Рассказ Жукова не стыкуется с известными теперь сведениями о времени совещания в кабинете Сталина. Он пишет:
«Я тотчас же доложил наркому и И.В. Сталину то, что передал М.А. Пуркаев.
— Приезжайте с наркомом минут через 45 в Кремль, — сказал И.В. Сталин[163].
Захватив с собой проект директивы войскам, вместе с наркомом и генерал-лейтенантом Н.Ф. Ватутиным мы поехали в Кремль. По дороге договорились во что бы то ни стало добиться решения о приведении войск в боевую готовность».
Но Тимошенко в это время находился на предыдущем совещании у Сталина, которое закончилось в 20.15. На нем, в частности, был принят важный проект Постановления Политбюро ЦК ВКП(б) об организации Северного и Южного фронтов и назначении командного состава (см. Приложение 13). А в 20.50 нарком опять появился в кабинете вождя уже вместе с Жуковым. Когда же они могли составить проект директивы войскам, вместе выехать из наркомата в Кремль и по дороге еще о чем-то договориться? И еще одна «неувязка»: Н.Ф. Ватутина, о котором говорит Жуков, в кабинете Сталина не было, зато был СМ. Буденный. О нем и его предложениях, касающихся мер по подготовке к отражению возможного нападения Гитлера, включая предложение объявить мобилизацию, Жуков вообще не упоминает[164].
В связи с этим попробуем высказать несколько парадоксальную мысль: никакой задержки с передачей в штабы округов директивы № 1 не было. Она была подписана военными позже. На это прямо указывают авторы вышеупомянутого труда, непосредственно работавшие с документами закрытых фондов различных архивов, в том числе и с теми, которые до сих пор не рассекречены:
«Военно-политическое руководство государства лишь в 23.30 21 июня приняло решение, направленное на частичное приведение пяти приграничных военных округов в боевую готовность» [876].
В свете высказанного предположения события могли развиваться следующим образом. На совещании у Сталина, начавшемся в 20.50, предложение военных о вводе в действие плана прикрытия не прошло[165]. Но вопрос, как повысить боевую готовность войск к отражению возможного нападения немцев, несомненно обсуждался. После совещания Тимошенко и Жуков, вероятно, и намеревались заняться разработкой директивы о приведении войск в боевую готовность с ограничениями, которые должны были исключить саму возможность провоцирования немцев. Нельзя исключить, что к этому времени Жукову мог поступить доклад М.А. Пуркаева о перебежчике.