— Мишка-то Шмагин выкинул фортель: автоматчика захватил в плен! В первой рукопашной оглоушил прикладом по кумполу и уволок к нам! Пленный калякал по-русски!..
— По-русски? Побожись! — Карпухин изумлен.
— Не шибко грамотно, а понять можно. Из немцев Поволжья он, пацаном уехал с родителями в Германию… Так он показал: германский генштаб отводил на ликвидацию советских погранзастав тридцать минут. Этот поволжский немчик недоумевал, почему мы до сих пор не сдались…
— Шлепнуть бы его! — Карпухин выматерился.
— Опоздал ты, Сашка, — сказал Шмагин. — Немецким снарядом нашего бывшего соотечественника разорвало на клочки.
В траншее говор. Буров высунулся из стрелковой ячейки: идет политрук Завьялов, за ним старшина Дударев. У политрука левая рука на перевязи, на скуле глубокая ссадина, фуражка и лицо припорошены кирпичной пылью, глаза запавшие, колючие, с нестерпимым блеском.
Буров собрался доложить политруку о прибытии с границы, но тот опередил, сурово произнес:
— Товарищи, атака отбита. Готовьтесь к следующей. Используйте передышку: раскопайте завалы в траншее, проверьте исправность оружия, правилен ли прицел… Не тратьте зря патроны, подпускайте фашистов, чтоб стрелять наверняка. Пойдут танки — в ход связки гранат… Приказ Родины: стоять насмерть!
Он зашагал по траншее, но, обернувшись, прибавил:
— Без нужды не собирайтесь в группы. Снаряд ахнет — всем крышка. При артобстреле надо рассредоточиваться…
Он удалялся, горбясь и оступаясь, и Буров подумал: «Как же политрук без Марины-то будет?» И еще подумал о том, что его встреча с Завьяловым произошла не так, как представлялось.
Карпухин сопровождал Бурова до его окопа. Откашливался, сплевывал. Потом сказал:
— Кабы не немцы, товарищ сержант, мы бы с вами выспались после наряда, пообедали…
— Пятнадцать тридцать на часах, — сказал Буров. — По распорядку дня мы бы занимались строевой подготовкой.
— Я испил водицы, и взыграл аппетит… Рубануть бы теперь супа горохового, перловой каши с мясом… Что у нас было бы на обед?
«Как он может распространяться сейчас о жратве?» — подумал Буров, но сказал:
— Ты не спутал, меню сегодняшнего обеда назвал безошибочно. Плюс компот на третье.
— Точно, из сухофруктов!.. А в данный момент хрен целых, хрен десятых: кухня и продсклад сгорели…
— Были б боеприпасы, это главное. Ну, топай к себе. Не забывай, что говорил политрук…
Вспомнив политрука, Буров размыслил: «Я понимаю его суровость, я тоже посуровел и одновременно помягчел к тому же Карпухину. Вот так и перемешались во мне новая суровость и новая мягкость».
5
Снаряд прошелестел и рванул за траншеей, во дворе заставы. И десятки их, прошелестев, взрывались за траншеей. Буров соображал: коли шелест услыхал, нестрашно, стало быть, снаряд уже пролетел. А которые падают вблизи тебя, тех не услышишь в полете, услышишь разрыв. А может, и разрыва не услышишь, коли в тебя всадят.
Снаряды кромсали полосу обороны; в ушах стояли грохот, визг, звон; воздушные волны толкали окоп. Буров оглох, смотрел в небо, и отсюда, из окопа, оно действительно виделось с овчинку. Дым перекатывался через траншею то назад, то вперед, то закручивался воронками.
Немцы подымутся в атаку, когда кончится артподготовка. Перестанут стрелять пушки, тогда не зевай, поглядывай из-за бруствера, не видна ли серо-зеленая цепь. А сейчас не высовывайся, слушай, не загудят ли немецкие танки… Эх, наши бы загудели! Ничего, подойдут и они, будет подмога от комендатуры, отряда, от стрелковых дивизий. Продержаться бы только до них, любой ценой. Да не ошалеть бы от грохота жары и жажды. Встретить вражеских автоматчиков как положено. На берегу Буга он, Буров, и Карпухин угостили налетчиков, на заставе тем более приголубят.
Глыба суглинка шмякнулась о бруствер, комки скатились в ячейку, пыля в глаза. Буров зажмурился. И сразу будто отошел куда-то знойный, слепящий солнцем и огнем день, и наступила ночь, и разрывы вроде бы приглушились.
Да нет, разрывы все те же — мощные, как бы наслаивающиеся. Окоп качает, со стенок осыпается земля, взрывные волны перекатываются поверху, опаляют лицо. А ведь войне нету и суток. Точно: всего полсуток войне. Всего? О, как это много — полсуток! Получить бы хоть какой-никакой передых. Нет, не будет передыха: немцы хотят овладеть заставой, мы хотим удержать ее. Все ясно.
Гул терял мощь и слитность, в нем стали различаться отдельные разрывы, их все меньше, меньше… Пять разрывов… три… один… И на барабанные перепонки надавил иной гул — танковых двигателей. Буров проворно положил автомат на бруствер, выглянул. Еще не осела пыль, еще стлались дымные клочья, а из рощи неуклюже выползали танки: башни облеплены автоматчиками, и сзади к машинам, еле поспевая за ними, жались группы солдат. Значит, атаковать будут с танками. Четыре машины.
Две из них, крайние, направились на фланги, обтекая заставу, а две двинули прямиком в центр. Бронированные громады, переваливаясь на неровностях, взбивая пыльные хвосты, плюща кусты и трупы, надвигались на траншею. Расплющить могут и живого. Вполне.
Буров связал шпагатом три гранаты вместе, вставил запалы. Связка оттягивала руки, но класть ее не хотелось: груз в ладонях придавал Бурову уверенность. Ему вдруг подумалось, что танки подорвет он, ну не оба, а хотя бы один. Только спокойно! Подпустить их и бросить связку под гусеницы наверняка! Спина напряглась, напружинились ноги, приобретая устойчивость и крепость, будто врастая в дно ячейки.
Из траншеи — винтовочные выстрелы, очереди ручного пулемета и автоматов. Десантники спрыгивают с танков, пристраиваются к тем, кто жмется к выхлопным трубам. Надо бить по пехоте, отсекать ее от машин! Буров прицелился, надавил на спусковой крючок. А «максима» не слышно. Что с ним?
Часть немецких автоматчиков залегла, часть бежала за машинами, но те и другие стреляли. Повели огонь и танковые пушки, окоп Бурова тряхануло.
Левый танк надвигался прямо на Бурова, проваливаясь в ямы, задирая днище, поблескивая отполированными траками. Временами из жерла пушки выплескивался белый огонь, коротко и резко стегал выстрел и землю рвало на куски. Но в окопчике не укроешься, надо стрелять и следить, когда можно метнуть связку. Она громоздилась у бруствера, и Бурову почудилось: связка, как живое существо, и никого кроме нее, с ним нет. Он и связка гранат. Вдвоем против ревущего, скрежещущего, изрыгающего огонь чудища. Или они танк, или он их…
Расстояние до бронированной громадины стремительно сокращалось, словно она заглатывала эти метры рябой от воронок поляны. Танк был черный, как воронки. Пушечный ствол покачивался, выискивал Бурова. Ищешь? Вот он я. Что ж, потягаемся.
Обеими руками Буров занес связку вбок и назад и кинул под танк. Гранаты взорвались с такой силой, которой он не ожидал. Будто сама мать-земля вздыбилась и разверзлась, дохнула пламенем и смертью, подбросила и уронила танк. Он прополз несколько метров и остановился, объятый огнем и чадным дымом, раскатав сорванную гусеницу и опустив пушечный ствол. Словно склонил повинную голову.
«Его поджег я», — подумал Буров, тщетно пытаясь заменить магазин в автомате. Надо было стрелять по шарахнувшимся от танка автоматчикам, однако силенок не осталось, каждая жилка молила: нет мочи, дай отдохнуть. Он не мог дать им отдыха, но и не мог заставить повиноваться себе. Уткнувшись подбородком в бруствер, он улавливал объявившиеся вновь звуки: пушечная пальба на западном участке и на фланговых; здесь, у них, — пулеметы, автоматы и винтовки.
Второй танк пятился, автоматчики, отступая, отстреливались. А этот не попятится, стоит намертво, багровые языки лижут его башню. Не звали, сам заявился. Ну и копти!
А «максим» молчит. Без него будет худо всей заставе.
И Буров отвалился от бруствера, шагнул. А шагнувши, сумел и побежать.
На пулеметной площадке кренился «максим» с пробитым щитком, его обнимал Федя Лобанов, лицо залеплено сгустками крови; наводчик лежал навзничь на дне. Буров приподнял Лобанова, уложил рядом с наводчиком, пощупал пульс, приложил ухо к груди — сердце бьется. А наводчик с развороченным животом не дышит.
Буров осмотрел Лобанова, ощупал: раны на голени, бедре, пояснице. И на виске. Из кармана лобановских шаровар вытащил остатки индивидуального пакета, стал бинтовать раны. Не докончил: услыхал перед траншеей крики немцев. Подскочил к пулемету, схватился за рукоятки, стиснул так, что занемели суставы пальцев. Невредимый танк уже не пятился, стрелял с места, автоматчики бежали в рост.
Отгоняя мысль о том, что поврежденный пулемет откажет, Буров нажал на гашетки. Простучали выстрелы — «максим» еще даст жизни!
Буров выпустил очередь, поведя пулеметным рыльцем справа налево, выкашивая цепь. Затем повел слева направо. Гильзы сыпались под ноги. Пулемет заставлял Бурова трястись вместе с собой и прислушиваться к заполошному своему бормотанию.
Автоматчики падали наземь, отбегали за пни и бугорки, отползали в ямы. Буров израсходовал ленту до конца, вставил новую и нагнулся над Лобановым, чтобы добинтовать раны. Федор смотрел в упор пустым, безжизненным взглядом. Буров потормошил его, поискал пульс. Распрямился, снял фуражку. Молча постоял, натянул фуражку и вернулся к «максиму».
Из-за деревьев на опушку выехала грузовая машина с крытым кузовом, с антенной, с репродуктором — полевая радиостанция, что ли? Динамик разнес над полем:
— Внимание, внимание! Красные пограничники! К вам обращается немецкое командование с ультиматумом: немедленно прекратить сопротивление и сдаться, иначе заставу сравняем с землей…
Говорили с бездушным, металлическим акцентом, монотонно, коверкая слова. Повторяли: прекращайте сопротивление, сдавайтесь, вам будет гарантирована безопасность. Буров припал к пулемету, дал длинную очередь по машине.
В траншее затопали сапогами. У входа на пулеметную площадку старшина Дударев гаркнул: