— Приснится ж! Навроде вышагиваю я по Туле-матушке, июнь, тополевый пух кружит, нос от него чешется. И навроде объявляет Прибытков Денис Елизарыч, мастер мой: «Нос чешется — к выпивке». Денис Елизарыч исчезает, а примета оправдывается: я уже в кругу гуляк, сосу водку из стакана, гармошка надрывается, загулявшие мужики пляшут. Которые хотят выйти с круга, тех бой-баба вталкивает обратно, вталкивает и повизгивает: «И-и!» — машет платочком, поводит плечами, плечи — во, сажень. И я пляшу как угорелый, хочу остыть — и не могу…
— Недаром сучил ногами во сне, — сказал Буров без одобрения.
— А чуток ранее привиделось: навроде старшина Дударев посылает меня с донесением к лейтенанту Михайлову: «Судорожно-срочно!» — а я не сдвинусь, ноги отказали… То не сдвинусь, то откалываю коленца. Ну и сны!
— Поел, подкрепился?
— Поел, товарищ сержант. Но я не договорил про Дударева. Значит, так: не двигаюсь с места, а старшина за невыполнение приказания прорабатывает меня при всем честном народе. Аж вспотел я!
— Карпухин, — сказал Буров, — ты веришь, что это война?
— Чего ж тут верить или не верить, товарищ сержант! — удивленно протянул Карпухин. — Война доподлинная. Вы же сами про то говорили!
— Говорил. — Буров поморщился, пожевал губами, опустил тяжелые, набрякшие веки. — Собирайся.
— Заступаем в наряд?
— Заступаем, — сказал Буров.
Оставив дверь раскрытой, они покинули охотничий домик, прошли межболотной тропкой. Сапера, узбека, казаха ли, — надо бы в партбилет заглянуть — уже не было: трясина засосала. Она чмокала, пучилась, зловонно дышала испарениями.
Они шли по лесу, как в наряде, — впереди Карпухин, сзади Буров — по тропинкам и бездорожно. Деревья и кустарник были мрачные, настороженные. И пограничники были насторожены. Часто останавливались, оглядывались, вслушивались. Чащоба немо, угрожающе затаилась, и шаг невольно замедлялся. Под каждым кустом мог оказаться немец.
Покамест же немцев не было. «Нет, и хорошо, — подумал Буров и тут же поправил себя: — Но мы ведь вышли искать с ними встречи. Добыть оружие, боеприпасы и показать врагам, что они находятся на советской территории!»
У валуна, обросшего лишайником, залегли. Никто не появлялся, если не считать лис, зайцев, коз, бесшумно пробегавших по поляне. Звезды перемигивались, будто подсмеивались над тем, что происходит на планете, называемой Земля. Шуршала листва под нехолодным и несильным ветром. И оттого, что было тепло, клонило в сон. Карпухин широко зевал, мотал головою, отгоняя сонливость. Буров ему замечаний не делал, сам позевывал. В ушибленной коленке то кололо, то ныло, в висках постукивали молоточки, затылок будто сдавлен обручем.
— Товарищ сержант! — заговорил Карпухин громким шепотом.
— Чего тебе?
— Как считаете, сколько война продлится? Дней десять? Шарахнем их — и до Берлина!
— После об этом потолкуем, — ответил Буров.
— Когда после? Теперь мы круглые сутки в наряде.
Буров не нашелся, что возразить Карпухину. Действительно, все двадцать четыре часа они будут, по существу, на службе. До подхода своих выдюжат. А свои где? На востоке, откуда доносит несмолкающую канонаду. Учат там фашистов уму-разуму.
— Товарищ сержант!
— Ну?
— Шум машины на шоссейке!
На шоссе еле слышно гудел мотор; гудение постепенно крепчало, стало быть, машина приближалась. Карпухин и Буров обменялись взглядом, и Карпухин сказал:
— А ежели это наш автомобиль? Из комендатуры либо из отряда? Нам на подмогу?
— Автомобиль чужой, мотор гудит-то как, — сказал Буров. — Коли свернет с шоссе, попадет на проселок, нас не минует.
Вытянув шеи, оба напряженно вслушивались. Словно толкая перед собой шум мотора, машина двигалась по шоссе и не свернула на проселок. Прямой дорогой — к переправе через Буг. Моторный гул стал стихать и вовсе стих в Забужье.
— Дьявольщина! — пробормотал Карпухин. Буров раскрыл рот, чтобы сказать: «Помолчи», — и не сказал. Но Карпухин сам умолк, лишь возился на валежнике, устраиваясь поудобнее, смачно зевал, покряхтывал.
Они поднялись, не отряхиваясь от палой хвои и листьев, походили по участку, снова залегли подле сосны, у которой могучий ствол разветвлялся на четыре ствола поменьше, и все четыре стояли прямо, как свечи.
Наверное, всю ночь в кустах щелкали соловьи, теперь их забивало лягушиное кваканье. Перед рассветом, словно придя соловьям на помощь, начали подавать голос остальные птахи — чем ближе рассвет, тем они громогласнее. Лягушки замолкли, а птичье песнопение достигло вершины, когда солнце выбросило лучи: лесные птицы славили светлый день.
Пограничники спустились в лощинку и по ней, поросшей лопушником и папоротником, выбрались к проточной пойме, вдоль протоки, по пояс в траве — к березнику, и здесь, в березнике, их обстреляли немцы в черных мундирах и черных фуражках.
Буров и Карпухин скрылись в березовом колке, из него перескочили в ельник, а позади, не отставая, — автоматная пальба, собачий лай, подстегивающие крики. Сначала Карпухин бежал рядом, изредка оборачиваясь и навскидку стреляя на звук, затем Буров потерял его. Немцы отстали, не слыхать было и Карпухина. Буров хотел позвать, да побоялся — фашисты засекут по голосу, — ходил, стоял, сторожил, не хрустнет ли валежником Саша Карпухин.
Саши не было. Вот так-так, как же это случилось, что потерял Сашку? Либо сам потерялся? Что с Карпухиным, жив ли, не поранен ли опять, не попал ли в лапы фашистам? От мысли, что он может остаться один, без Карпухина, Бурову сделалось не по себе. Где же Карпухин?
Буров кружил по березняку и ельнику. Парило. Было волгло и удушливо, как в предбаннике.
Окликнуть Сашу по имени, аукнуть, прокуковать кукушкой, просвистать синицей? Поймет ли он, что за птица его зовет? А если немцы вблизи, будет крышка и Бурову и Карпухину. Ежели он еще цел, Карпухин.
Буров колесил по лесу — восьмеркой, кругами. Иногда присаживался на пень, на траву. Вставая с пенька, услышал, как трещит сорока, перелетает с дерева на дерево. Сопровождает, может быть, кого? В полста шагах примерно.
Откуда ни возьмись, сорока залетала над Буровым и, опустившись на ветку, раскачала ее, затрясла хвостом, забалабонила. И та и эта сороки трещали вовсю, словно спорили, у кого интересней. Буров замахнулся на сороку, она вспорхнула и затрещала еще громогласней.
Сторожко ступая и оглядываясь, он пробирался туда, где мог находиться человек. Сорочьи голоса сближались, и Буров сближался с тем, неизвестным. Кто он? Если б Карпухин!
Своя сорока едва ли не присаживалась ему на фуражку, чужая выпорхнула из кустарника. Буров затаился, выжидательно уставившись на кусты. Вероятно, и тот, неизвестный, выжидал.
Среди ветвей никакого движения. А сорока порхает. Кто-то в кустах есть. Натренированные глаза Бурова наконец поймали: в зеленой листве зеленая фуражка. Свой? Пограничник?
Это был Карпухин. Буров с размаху обнял его.
— Молодцом маскировался, я еле обнаружил.
У Карпухина рот до ушей, Карпухин возбужден, радостен.
— Маскировке у вас обучался, товарищ сержант! Вы наставляли раба божьего красноармейца Карпухина Александра!
— Ну, Карпухин Александр, куда ж ты запропастился? Я думал, не встретимся.
— Да и у меня были такие думки. Мы же с вами жали на третьей скорости. Как зайцы! То как зайцы отлеживались в борозде, то деру даем, загонял нас германец. Кыш! — Карпухин запустил в сорок сучком. — Разболтались!
— Не трогай их. Будет больше крику. Карпухин поплевал на ладони:
— Закурим, товарищ сержант?
— Закурим.
Буров вдохнул папиросный дымок. Закружилась голова, затошнило. Это с голодухи, со слабости. И от контузии. Но, может, куревом они отобьют голод. Карпухин подтянул пояс.
— В черепке стукотит дурная кровушка. Разогнать бы ее чаркой. В Туле разгонял под руководством мастера Прибыткова Дениса Елизарыча. А мастер на заводе — все едино что командир отделения или, бери выше, начальник заставы! Баловался водочкой Прибытков Денис Елизарыч, разгонял дурную кровь в городе оружейников Туле. И меня маленько привадил к водочке.
Вразумлял: рабочий класс должон употреблять крепкое.
— Саша, — сказал Буров, — Что-то мне опять худо. Посидим.
— Вы командир, вы и решайте, — сказал Карпухин.
В дремучем, мрачном ельнике, где ни травы, ни цветов, одни прелые прошлогодние иголки, они сняли оружие, сумки, ремни, перемотали портянки. Карпухин лег, сладко потянувшись, свернулся калачиком, зевнул.
— О-хо-хо! Клонит меня, грешного, в сон! Товарищ сержант, как вспомнится прежняя житуха, тоска одолевает. Ночь в секрете, — ждешь нарушителя, опасаешься… Тогда это было трудно, а теперь ценишь: нормально было! По сравнению с тем, что стряслось нынче.
«Воюем! — подумал Буров. — Не струсили и красноармеец Карпухин и сержант Буров. Но воевать нужно как-то хитрее. Приспособиться к обстановке. Свою тактику выработать…»
— О-ох, в сон клонит! Но разве ж можно дрыхнуть, когда наши на заставе побиты насмерть!
— Не растравляй ты меня, не растравляй, — сказал Буров. — Мы живы, значит, жива и застава.
Нижние отростки елей были усохлые, в паутине, по ней сновали пауки, норовили перелезть на лицо, Буров смахивал их. Опускавшийся с неба зной давил. Сосало под ложечкой, поташнивало.
Буров погладил коленку — раздувает, черт бы подрал! — и спросил:
— Саша, как ухо, болит?
Карпухин не отзывался: подложив под щеку ладонь, скорчившись, он спал и во сне почмокивал. Паук переполз ему на подбородок. Буров смахнул паука.
Золотистая жирная муха зажужжала над Карпухиным, Буров веточкой отогнал ее. Карпухин чмокнул во сне губами, промычал, сменил позу, в ней — неудобной, с подтянутыми к животу коленями, с запрокинутой головой — была детская беспомощность. Прикрыв рот, на манер Карпухина, ладошкой, Буров звучно зевнул. Вздремнуть бы, но обоим спать нельзя. И вообще не время дрыхнуть.
— Карпухин, подъем!