Эрос ударил, как молот кузнечный,
И от доспехов посыпались искры.
Он охладил мое сердце слезами,
Как остывает железо в потоке.
Странное происшествие
Когда я по заданию властей проводила караваны через резервацию маасаи, случилось нечто странное, повторения чего мне потом уже не доводилось лицезреть. Дело было в середине дня, когда мы ехали в высокой траве.
В Африке воздух играет гораздо большую роль в пейзаже, чем в Европе: он полон причудливых виражей, отчасти именно он — арена всех здешних событий. В полдень воздух колеблется, как скрипичная струна, слоями поднимает высоко в небо траву, деревья и холмы и творит в сухой траве серебристые водные зеркала. Мы плыли в живом прокаленном воздухе. Я, вопреки обыкновению, далеко обогнала фургоны; со мной были только Фарах, мой пес Даск и мальчишка, присматривавший за Даском. Мы помалкивали, потому что в такое пекло не до разговоров. Внезапно весь горизонт пришел в движение: эти волны были вызваны уже не колебаниями нагретого воздуха, а, по всей видимости, перешедшим в галоп стадом антилоп, помещавшимся до того в правом углу пейзажа, а теперь бросившимся наискосок.
— Посмотри, сколько гну! — сказала я Фараху.
Но уже через несколько минут я не была уверена, что это всего лишь гну. Я попыталась воспользоваться биноклем, но в разгар дня этот прибор практически бесполезен.
— Как ты думаешь, это гну? — спросила я Фараха.
Даск сделал стойку на стадо, навострив уши и провожая животных острым взглядом. Я часто пускала его в саванне вдогонку за газелями, однако в такую жару предпочла поберечь его и велела мальчишке взять его на поводок. Но было поздно: Даск взвыл и совершил такой прыжок, что мальчишка не устоял на ногах. Мне самой пришлось схватиться за поводок и удерживать пса что было мочи. Глядя на стадо, я снова спросила у Фараха:
— Что это такое?
В саванне очень трудно правильно определить расстояние. Причина и в дрожании воздуха, и в монотонности пейзажа, и в форме одиночных колючих деревьев, которые издали ничем не отличаются от могучих лесных великанов, хотя на самом деле имеют высоту не больше двенадцати футов, так что за ними даже не могут прятаться жирафы. Размер животных, перемещающихся в отдалении, совершенно невозможно определить правильно: в полдень в порядке вещей принять шакала за большую антилопу канну или страуса — за буйвола.
Через минуту Фарах ответил:
— Это дикие собаки, мемсагиб.
Обычно дикие собаки появляются группами по три-четыре, хотя иногда можно натолкнуться и на дюжину. Африканцы боятся диких собак и называют их убийцами. Однажды, прогуливаясь верхом неподалеку от фермы, я натолкнулась на четырех диких собак, которые долго преследовали меня на расстоянии пятнадцати ярдов. Два маленьких терьера, которые в тот раз сопровождали меня, жались к моей лошади и норовили нырнуть ей под брюхо, пока мы не переправились через реку и не оказались на территории фермы. Ростом дикая собака уступает гиене и приближается к овчарке; она черная, с белыми кончиками ушей и хвоста. Шкура дикой собаки никуда не годится: ее шерсть груба, клочковата и дурно пахнет.
Сейчас перед нами было, наверное, с полтысячи диких собак. Они передвигались неторопливой рысью и как-то странно, не глядя по сторонам, словно их кто-то напугал или их путешествие преследовало определенную цель. Сблизившись с нами, собаки немного заволновались, но не сбавили шаг. Между ними и нами было теперь не больше пяти-десяти ярдов. Они бежали длинной колонной, по трое-четверо, поэтому прошло немало времени, прежде чем они скрылись из виду.
— Собаки идут издалека и очень устали, — сказал Фарах.
Когда опасность миновала, мы вспомнили про свой караван. Он сильно отстал, и мы, взволнованные зловещей встречей, сели в траву, дожидаясь фургонов. Даск был вне себя: он рвался с поводка, горя желанием броситься вдогонку за дикими сородичами. Я обняла его за шею. Если бы я вовремя его не привязала, дикие собаки разорвали бы его в клочья.
Погонщики, оставив фургоны, бросились к нам, чтобы узнать, что произошло. Я не могла объяснить ни им, ни самой себе, откуда взялось такое количество диких собак. Африканцы восприняли это как дурное предзнаменование, символ надвигающейся войны, так как дикие собаки питаются мертвечиной. Впоследствии они почти не обсуждали это происшествие между собой, хотя любили вспоминать все другие события тех дней.
Я многим описывала это событие, но мне никто не верил. Тем не менее, я говорю правду и могу призвать в свидетели слуг.
Попугай
Старый датчанин-судовладелец вспоминал свою молодость. Однажды в возрасте шестнадцати лет он провел ночь в сингапурском борделе. Он явился туда в компании матросов с отцовского корабля и разговорился со старой китаянкой. Узнав, что он родом из очень далекой страны, она принесла своего старого попугая. По ее словам, тот попугай был давным-давно преподнесен ей возлюбленным-англичанином голубых кровей. Юноша решил, что птице не меньше ста лет. Она могла трещать на всевозможных языках, удачно дополняя космополитическую атмосферу заведения.
Однако была одна фраза, которой возлюбленный китаянки научил попугая еще до того, как отдал его ей; эту фразу она никак не могла понять и неоднократно прибегала к помощи посетителей, которые тоже разводили руками. Уже много лет назад она рассталась с надеждой узнать у кого-нибудь значение таинственного изречения. Но юноша приплыл из такой далекой страны! Вдруг попугай произносит нерасшифрованную фразу на его языке?
Предложение одновременно растрогало и напугало юношу; при мысли, что из чудовищного клюва птицы могут вырваться датские слова, он едва не выбежал из борделя, но все же остался, не желая огорчать старуху.
Однако изречение оказалось на классическом греческом языке. Птица произносила слова очень медленно, и юноша достаточно помнил греческий, чтобы узнать отрывок из Сапфо:
Ушли Плеяды и луна,
Уж полночь минула,
Часы текут, текут,
А я лежу одна.
Услышав перевод, старуха пожевала губами, закатила свои узкие глаза и попросила продекламировать строки еще раз. Слушая, она кивала головой.
ПРОЩАНИЕ С ФЕРМОЙ
Тяжелые времена
Ферма располагалась слишком высоко для выращивания кофе. В холодные месяцы на почве в низких местах случались заморозки, после чего по утрам молодые отростки кофейных деревьев с ягодами становились бурыми и быстро вяли. С равнин до нас долетал сильный ветер, и даже в благоприятные годы у нас не бывало такой урожайности, как в Тике и Киамбу, расположенных на высоте всего четырех тысяч футов над уровнем моря.
Кроме того, в Нгонг ощущалась нехватка осадков, и мы трижды переживали настоящую засуху, приводившую к сильным убыткам. Если за год выпадало пятьдесят дюймов дождя, то мы собирали восемьдесят тонн кофе, если пятьдесят пять — то девяносто. Но было и два особенно плохих года, с двадцатью пятью и двадцатью дюймами дождя, когда урожай составил лишь шестнадцать и пятнадцать тонн. Для фермы это стало катастрофой.
Одновременно падала цена на кофе: прежде мы выручали за тонну сто фунтов стерлингов, позже стали получать только шестьдесят-семьдесят. Наступили тяжелые времена. Нам нечем было расплачиваться с кредиторами и платить за работы на плантации. Мои родственники-совладельцы фермы стали засыпать меня письмами с требованиями продать землю.
Я перебрала множество рецептов спасения фермы. Однажды я решила выращивать на пустующих землях лен. Льноводство — прекрасное занятие, однако оно требует опыта. Я пользовалась советами знающего бельгийца. Он спросил меня, какую площадь я намерена засеять. Я ответила, что три сотни акров, и он тут же воскликнул:
— Ca, madame, est impossible[14]. Пять, от силы десять акров, никак не больше.
Десять акров ничего бы не дали, и я отвела под лен сто пятьдесят. Голубое поле цветущего льна — великолепное зрелище, а само льняное волокно, плотное и глянцевое, чуть маслянистое на ощупь — доходнейшее сырье. Приятно думать о том, как оно превращается в простыни и ночные сорочки. Однако кикуйю оказалось невозможно быстро научить вытягиванию, вымачиванию и трепанию льна без всякого присмотра, поэтому от замысла со льном в итоге пришлось отказаться.
Многие восточноафриканские фермеры напряженно придумывали в то время различные схемы выживания, и некоторых посещало вдохновение. Так, удача сопутствовала Ингрид Линдстром из Нгоро: ко времени моего отъезда она двенадцать лет промучилась с огородом, свиньями, индюшками, касторовым маслом и соевыми бобами и не добилась успеха, однако, в конце концов спасла ферму и всю свою семью, высадив пиретрум, который переправляли в Лондон для изготовления инсектицидов.
Мне же мои эксперименты не приносили удачи, и когда устанавливалась сушь, сопровождаемая ветрами с равнин Ати, мои кофейные деревья сникали, а их листья желтели; некоторые участки плантации были поражены болезнями кофе — трипсами и антестией.
Для спасения кофе мы пытались удобрять плантацию навозом. Впитанные в Европе представления о земледелии не позволяли мне, убрав урожай, оставить посадки без удобрений. Арендаторы, узнав о моем намерении, натащили мне весь навоз, скопившийся за десятилетия на их скотных дворах. Это был легкий перегной, который было совсем не трудно вносить. Мы пропахали в междурядьях борозды, воспользовавшись недавно приобретенными в Найроби небольшими плугами, для каждого из которых хватало одного вола; заехать в посадки с телегой было невозможно, поэтому навоз разбрасывали женщины, таскавшие его в мешках на спине. На одно дерево ушло по мешку. Потом навоз запахали. Наблюдать за этой работой было приятно, и я ожидала хороших результатов, но мои ожидания не оправдались.
Нашим бичом была нехватка средств, растраченных в прежние времена, еще