— Наверно, миллионер бросил… — прошептал Джимми.
— Вряд ли, — возразила Эмма. — У миллионера и так все есть, зачем ему тратиться на такие дорогие желания?
Вместе они насобирали два доллара восемьдесят семь центов — больше все равно не умещалось в руках. Дрожа и стуча зубами, брат и сестра выбрались из бассейна, кое-как вытерлись бумажными полотенцами (их Эмма позаимствовала там же, где и мыло) и торопливо, путаясь в рукавах и штанинах, влезли в пижамы и обулись. Потом вернулись в спальню, слегка перекусили и решили, что теперь уже можно идти в Большой зал к «Ангелу».
— Как бы я хотела обнять ее! — прошептала Эмма.
— Вот этого не надо! Как только ты начнешь ее поднимать, сработает сигнализация — все как завоет!
— Я сказала «обнять», а не «поднять»! С какой стати мне ее поднимать?
— А обнимать-то зачем?
— Зачем-зачем! Вот и видно, что ты еще маленький. Чтобы понять человека, обязательно надо его обнять. Только тогда можно узнать о нем самое важное.
Джимми пожал плечами.
Оба долго не отрывали глаз от «Ангела».
— Ну, что скажешь? — спросил наконец Джимми. — Микеланджело это или нет?
— Настоящий исследователь сначала изучает все факты, а уж потом делает выводы.
— Это ты-то настоящий исследователь? Исследователи, между прочим, со статуями не обнимаются!
На это Эмма не нашлась, что ответить, поэтому просто сказала:
— Сейчас мы пойдем к себе, ляжем и будем думать об «Ангеле». Думать изо всех сил. И не смей засыпать, пока не подумаешь как следует про нее, про Микеланджело и про весь итальянский Ренессанс. Понятно?
И они отправились в постель. Однако в те минуты, когда ты уже лег, но еще не уснул, очень трудно думать о чем-то конкретном. Тем более «изо всех сил». Это время свободного полета. Мысли носятся над тобой, как облачка на легком ветру. Джимми лежал на спине, усталый, сонный, и никак не мог сосредоточиться. Но ничего не поделаешь, раз Эмма велела… В конце концов, она лучше знает, о чем сейчас надо думать, она так здорово все умеет планировать. Джимми наморщил лоб… Но непослушные облачка разлетались. Все мысли об итальянском Ренессансе куда-то уплыли, и теперь над Джимми кружилась одна только мысль — о доме.
— Ты по дому скучаешь? — спросил он сестру.
— Не очень, — призналась Эмма. — Я о нем почти не думаю.
Джимми с минуту лежал тихо, потом сказал:
— Может, мы бессердечные, а? Или мама и папа нас неправильно воспитали… Они ведь у нас ничего, правда? Значит, мы должны по ним скучать?
Эмма молчала. Джимми ждал ответа.
— Ты слышишь меня, Эм? — не выдержал он наконец.
— Слышу. Я думаю. — Она еще немного помолчала. — У тебя когда-нибудь была ностальгия?
— Это что такое?
— Ностальгия — значит тоска по дому.
— A-а. Была, конечно.
— И когда последний раз?
— Когда папа оставил нас у тети Лотти, а сам повез маму в больницу.
— У меня тоже. Именно в тот самый день, — призналась Эмма. — Правда, я тогда была маленькая.
— Как ты думаешь, почему тогда у нас была ностальгия, а сейчас — хоть бы что?
Эмма задумалась.
— Наверно, тогда мы беспокоились, хотя сами не знали почему. А знали бы, что домой мама вернется вместе с Кевином, — беспокоились бы еще сильнее. Помню, ты весь день сосал палец и таскал за собой плюшевого мишку. Тетя Лотти все пыталась его у тебя отобрать и постирать.
Джимми хмыкнул.
— Наверно, ностальгия бывает, когда не знаешь, что тебя ждет.
— Или когда не знаешь, что надо делать, — добавила Эмма. — А мы-то с тобой знаем! Смотри, как здорово мы устроились. Так что, если мы не скучаем по маме с папой, значит, они сами виноваты.
Этот вывод утешил Джимми. Эмма тоже была довольна.
— Хорошо, что мы с тобой поговорили про ностальгию. Я будто почувствовала себя старше. Хотя это, конечно, потому, что я всегда была старшим ребенком в семье. И всегда знала, что делать.
И дети уснули, предоставив Микеланджело, «Ангелу» и всему итальянскому Ренессансу терпеливо дожидаться утра.
Глава 6
Наутро они проснулись затемно, но все же позже, чем обычно. Музей открывался только в час. Первой встала Эмма и принялась одеваться. Джимми открыл глаза.
— Знаешь что, — сказал он, — все-таки воскресенье есть воскресенье. Даже здесь чувствуется.
— Ага, — кивнула Эмма. — Надо бы пойти в церковь, как думаешь?
— Давай лучше помолимся в зале Средневековья, — предложил Джимми. — Там еще такие красивые разноцветные стекла, помнишь?..
В средневековой часовне с настоящими витражными окнами они опустились на колени и прочли «Отче наш». А еще Джимми напомнил Эмме попросить у Бога прощения за украденную газету. Теперь, после утренней молитвы, воскресенье стало совсем настоящим.
— Идем, — поторопила Эмма, поднимаясь, — идем же скорее к ангелу!
Они долго и пристально рассматривали статуэтку, но никаких путеводных нитей так и не обнаружили — даже после всего, что прочли в библиотеке. Жизнь в музее разбаловала их: они привыкли видеть в каждом зале подробные схемы, указывающие верный путь…
— Как все-таки обидно, что мы не можем ее потрогать, — пожаловалась Эмма.
— Зато мы живем с ней под одной крышей! И нас таких всего двое на свете!
— Миссис Франквайлер тоже жила с ней под одной крышей. Она наверняка трогала ее…
— Ага, и обнимала, — ухмыльнулся Джимми.
— Вот она точно знает, Микеланджело это или нет!
— Еще бы ей не знать! — Джимми обхватил себя руками, склонил голову набок и мечтательно забормотал: -
Каждое утро, просыпаясь, миссис Франквайлер крепко обнимала статую, заглядывала ей в глаза и говорила: «Ну, детка, скажи мне, кто тебя изваял?» И вот в одно прекрасное утро…
— Ну все, хватит! — оборвала его Эмма. — Я не желаю больше этого слушать!
И, демонстративно отвернувшись от брата, она снова уставилась на «Ангела». Но тут из зала итальянского Ренессанса послышались шаги. Это охранник спускался по главной лестнице!
Сердце у Джимми заколотилось вдвое быстрее. Конечно, в воскресенье музей открывается поздно, вот они с Эммой и потеряли бдительность. Давно пора сидеть в укрытии, а они крутятся в центре зала… да еще эта подсветка — «убицца»!
Джимми схватил Эмму за руку и затащил за будочку, из которой желающим выдавали напрокат плейеры с наушниками и кассеты для самостоятельных экскурсий. Они присели на корточки, затаились в полумраке, но все равно чувствовали себя такими же голыми, как толстая дама на картине в зале итальянского Ренессанса.
Когда возле «Ангела» шаги смолкли, Джимми решил снова прибегнуть к телепатии. «Идти дальше! Не останавливаться! Да-альше… Да-альше…» — бомбардировал он охранника мысленными посланиями. Метод, как всегда, сработал: охранник послушно двинулся дальше, в сторону египетского крыла. Дети не позволили себе даже вздоха облегчения. Все-таки они уже многому успели научиться.
Выждав — «на всякий пожарный!» — двенадцать минут, Джимми дернул Эмму за край курточки, и они поднялись на ноги, стараясь не издавать ни звука. Джимми бесшумно сделал шаг в направлении главной лестницы. Эмма сразу поняла, что он задумал. Какое счастье, что Джимми умеет так быстро соображать и так четко действовать. И как хорошо, что площадь музейных залов — целых двадцать акров. Охранник снова объявится здесь не раньше чем через час.
Они крадучись поднимались по широкой лестнице, держась поближе к перилам. Шаг — пауза, шаг — пауза. Так, замирая и прислушиваясь после каждого движения, они добрались до укрытой бархатом платформы, на которой еще вчера стояла статуэтка. Эмма остановилась посмотреть — отчасти по привычке, а отчасти потому, что ее притягивало все связанное с «Ангелом». Джимми тоже остановился, но лишь затем, чтобы перевести дыхание.
— Смотри, — шепотом сказала Эмма, — раньше на подставке был золотой бархат, а теперь синий. Интересно, почему?
— Мало ли, может, тот запачкался, стирать пора. Все, уносим ноги!
В музее уже начинало светать. Эмма снова принялась рассматривать темно-синий бархат — и на этот раз кое-что привлекло ее внимание.
— Видно, когда статуэтку переносили, кто-то из работников пил пиво.
— Ну и что тут такого? — пожал плечами Джимми. — Многие любят пиво.
— Но посетителям же запрещено приносить в музей пиво. Так почему работникам разрешено? А если бы он пролил пиво на «Ангела»? Ты только посмотри, он ставил свою банку прямо на бархат! Видишь круглые следы?
— Да, — сказал Джимми, — точно, пиво «Баллантайн». Узнаю эти три колечка. — И он принялся мурлыкать мелодию из рекламы «Баллантайн». Прошлой весной, во время чемпионата по бейсболу, эту рекламу крутили раз сто, не меньше.
— Нет, — перебила Эмма, — это три следа от самой банки, а не один след от трех колечек. Ведь колечки просто нарисованные, как бы они отпечатались на бархате? Так что тут могло стоять любое другое пиво. «Шлиц», например, или «Рейнгольд».
Джимми пристально всмотрелся в синий бархат.
— Ты права, Эм. Вот только…
— Что — «только»?
— Если бы это был след от банки, то ворсинки на бархате были бы примяты вниз. А они, наоборот, примяты вверх — видишь?
— «Примяты вверх», Джимми! Кто так говорит?
— Убицца! Опять она к словам придирается! Лучше бы о смысле думала, а не о словах. Видишь, на том месте, где была статуэтка, ворс примят вниз. Весь. Кроме этих трех колечек. О чем это говорит? О том, что эти колечки были высечены снизу на мраморе, понимаешь? Смотри, и в одном из них — буква W! И она тоже примята вверх!
— Джимми, это не это перевернутая М!.. Микеланджело?!
Джимми протер глаза, словно не доверяя собственному зрению.
— Знаешь, Эм… а ведь я видел вчера точно такой же знак на обложке какой-то книги.
— Какой книги, Джимми? Ну же, вспоминай скорей!
— Да откуда я знаю? Мы же договорились, что ты читаешь, а я только смотрю картинки и ищу разгадку.
— Ну, Джеймс! У меня нет слов. Просто нет слов. Ты что, не мог даже название книжки прочитать? Одно только название, больше ничего!