пускаем, а лишь прислушиваемся к тому, что уже есть в нас. Пока мы прислушиваемся, оно растет внутри нас, срастается с нами — и только тогда становится нашим. А если так не делать, то выходит, что мы просто копим факты, пока они не начнут бренчать в нас, как монеты в копилке. И мы ходим и бренчим, бренчим, но ничего не чувствуем.
Дети слушали молча. Я продолжала:
— Я собрала очень много фактов о Микеланджело и об «Ангеле». А потом они стали расти во мне. И теперь я чувствую. Я чувствую, что я знаю. И больше мне ничего не надо. Хотя… кое-что мне все-таки хотелось бы испытать. Не узнать, а испытать. Почувствовать. Но, к сожалению, это невозможно.
— Нет ничего невозможного! — с преувеличенной бодростью воскликнула Эмма — мне даже на миг показалось, что передо мной плохая актриса, а не Эмма Кинкейд.
— Девочка моя, — сказала я терпеливо. — Когда человеку восемьдесят два года, ему не нужно каждый день узнавать что-то новое. А кроме того, он знает, что некоторые вещи, увы, невозможны.
— Я бы хотела почувствовать то, что чувствует сейчас ваша мама.
— Вы же сами сказали, что она с ума сходит от волнения. Вы что, тоже хотите сойти с ума?! — воскликнула Эмма.
Вот теперь это была настоящая Эмма Кинкейд!
— Видите ли, я никогда не переживала ничего подобного. Но очень хотела бы.
— То есть… вы хотели бы стать мамой?
Джимми придвинулся к Эмме и горячо зашептал ей на ухо:
— Вот видишь! А ты говоришь, нет ничего невозможного. Сама подумай, как она может быть мамой? Муж-то у нее помер, а без мужа мамой не станешь.
— Никогда не говори о людях «помер»! — одернула его Эмма. — Можно сказать «скончался» или «отошел в мир иной».
— Ладно, ладно, дети, — вмешалась я. — Кладите папку на место и пойдемте. Вы еще должны рассказать мне всё о своих приключениях. И что вы думали, и что вы говорили, и как вам вообще удалось осуществить этот безумный замысел!
Глава 10
Мы засиделись допоздна, потому что я должна была выспросить у детей все до мельчайших подробностей. Мы с Джимми играли в «войнушку», а Эмма сидела перед магнитофоном и рассказывала. В итоге у Джимми на руках оказалось два туза и на двенадцать карт больше, чем у меня. Он выиграл тридцать четыре цента. Я так и не поняла, как он это делает. Колода-то моя! Наверно, я отвлекалась — слушала Эмму, задавала вопросы. И потом еще этот телефонный звонок от родителей. Я так и знала, Саксонберг, что вы им расскажете! Я знала! Такой уж вы человек — мягкосердечный, но твердолобый. А какого труда мне стоило уговорить их, что не нужно приезжать за детьми прямо сейчас и что утром я сама отправлю их домой! Миссис Кинкейд все спрашивала, нет ли у них синяков, ссадин и прочих следов побоев и издевательств. Похоже, начиталась в газетах всяких ужасов о пропавших детях. Вы понимаете, почему я настояла, чтобы дети остались у меня на ночь. Во-первых, уговор есть уговор. Они обязаны были выполнить свою часть сделки — выложить все подробности побега. Во-вторых, я обещала им, что домой они приедут на «роллс-ройсе», — а вы знаете, что я никогда не обманываю, если ставки высоки.
Когда настала очередь Джимми говорить в микрофон, дело застопорилось. Он все время баловался с магнитофонными кнопками. Казалось, этому не будет конца. Скажет слово — и тут же сотрет; отмотает пленку назад, снова скажет — и опять стирает… Наконец у меня лопнуло терпение:
— Джимми, ты что, сэр Лоренс Оливье[11] в роли Гамлета? Мне нужны от тебя только факты, чувства и мысли. А без театра я как-нибудь обойдусь.
— Но вы же хотите точно?
— Точно, но не бесконечно!
Пока Джимми произносил свой монолог, Эмма попросила меня показать ей дом. Мы поднялись на лифте на третий этаж и оттуда пешком спустились вниз, обходя комнату за комнатой, и Эмма обо всем расспрашивала, а я отвечала. Я уже сто лет не осматривала весь дом целиком, так что мне тоже понравилась эта экскурсия. А еще мы много болтали, и это тоже нравилось нам обеим. Эмма описала мне свои домашние обязанности. Когда мы дошли до черной мраморной ванной, она рассказала, как принимала в ней ванну. А я разрешила ей самой выбрать для себя спальню.
Рано поутру Шелдон повез их в Гринвич. Прилагаю его отчет о поездке — исключительно затем, чтобы повеселить вас, Саксонберг. Надеюсь, вы уже в состоянии веселиться.
В течение первых пяти минут поездки, мадам, мальчик тыкал во все кнопки задней приборной панели. А кнопок там предостаточно — я ведь повез детей на «роллс-ройсе», как вы велели. Первые кнопки он нажимал раз двенадцать подряд, не меньше, — а дальше я после пяти раз ухе и не считал. При этом, мадам, вид у ребенка был такой, словно перед ним не приборная панель, а клавиатура — не то пишущей машинки, не то ЭВМ, не то фортепьяно. Он, кстати, нахал и кнопку переговорного устройства, сам того не заметив. Включить включил, а выключить забыл — пришлось мне выслушивать весь их разговор, от начала до конца. Они — то думали, что через стеклянную перегородку мне ничего не слышно. Правда, пока мальчик тыкал во все кнопки без разбору, слушать было нечего. Но потом сестра повернулась к нему и спросила:
— И все-таки, как ты думаешь, почему она продала «Ангела»? Почему не могла просто подарить его музею?
— Потому что жадина, вот почему. Она же сама сказала, что не любит делать подарки.
— Нет, дело не в этом. Если она жадина и при этом знает, сколько стоит такая вещь, она ни за что не продала бы ее за жалкие двести двадцать пять долларов!
К счастью, ее братец заинтересовался беседой и перестал нажимать на кнопки. Кроме переговорного устройства, он оставил включенным и стеклоочистители на заднем окне. Замечу, мадам, что дождя не было и в помине.
— Но она же продала его на аукционе!
Ты что, забыла? А на аукционе все достается тому, кто заплатит больше всех. Значит, за «Ангела» давали двести двадцать пять долларов и ни центом больше. Все очень просто.
— Да нет, — медленно произнесла девочка. — Она продала ее не ради денег. Сам подумай: она же могла выложить доказательства подлинности и получить целое состояние. Она ее просто так продала. Ей так захотелось, и все.
— А может, у нее для «Ангела» места не нашлось?
— Это в ее-то огромном домище? Не смеши меня, Джимми! Ты бы видел, какие у нее наверху хоромы! А статуэтка всего в два фута высотой. Ее можно поставить в любом углу.
— Ну хорошо. Тогда ты скажи: по-твоему, почему она ее продала?
Девочка задумалась. (Я очень надеялся, мадам, что она не будет думать долго, потому что ее брат снова начал поглядывать на кнопки.)
— Наверно, когда слишком долго хранишь тайну и никто о ней не догадывается, то становится неинтересно. Конечно, ты не хочешь, чтобы другие ее разгадали; но хочешь, чтобы они узнали, что она у тебя есть!
Мальчик — я поглядывал на него в зеркало — немного посидел, наморщив лоб, потом повернулся к сестре и сказал:
— Эм, я вот чего придумал. Я начну копить карманные деньги, и все, что выиграю в карты, тоже буду откладывать, и мы поедем в гости
к миссис Франквайлер. — Помолчав, он добавил: — А то я кое-что забыл вчера рассказать. Ну, в магнитофон.
Девочка ничего не ответила.
— Поедем, Эм, а? Тайно, чтоб никому ни слова.
— Сколько ты вчера выиграл? — спросила она.
— Всего тридцать четыре цента. Старушенция — это вам не Брюс. Она королей с дамами не путает.
— А может, и мои двадцать пять центов
за хлопья уже пришли… — Девочка помолчала немного, а потом спросила: — Как ты думаешь, она правду сказала? Насчет того, что хотела бы почувствовать, как быть мамой?
Мальчик пожал плечами.
— Давай навещать ее время от времени, как только накопим на билеты. Съездим — и в тот же день вернемся. Маме с папой скажем, что пошли играть в боулинг или еще чего-нибудь такое. А сами на поезд — и к ней.
— А что если мы ее усыновим? — предложила девочка. — То есть удочерим. То есть наоборот. Мы вроде как сами станем ее детьми.
— Не, Эм, это невозможно, она сама сказала — помнишь? Да и вообще у нас есть своя мама.
— Тогда давай считать ее бабушкой! Наших — то бабушек давно уже нет.
— И это будет наша тайна! Которую мы никому не расскажем. Даже ей самой! Она будет единственной бабушкой в мире, которая никогда не была мамой!
Я привез их по адресу, который они мне назвали. Шторы были подняты, и за окном мелькнули хозяева дома — как мне показалось, довольно приятная молодая пара. И еще мне показалось, что я вижу нашего мистера Саксон— берга. Мальчик распахнул дверцу, когда машина еще не до конца остановилась, — весьма опасный трюк, мадам. Первым из дома выбежал другой мальчик — видимо, самый младший, — а за ним уже все остальные. Разворачиваясь, я успел услышать вопль младшего:
— Ничего себе машинища! Эй, Эм, будешь теперь за мной подсматривать аж до самого…
Кстати, мадам, «спасибо» от брата с сестрой я так и не дождался.
Ну вот, Саксонберг, теперь вы знаете, почему я завещаю эскиз «Ангела» Эмме и Джеймсу Кинкейдам, вашим внукам, которые сбежали из дому и причинили вам столько волнений. Поскольку эти дети вознамерились сделать меня своей бабушкой, а вы и так уже их дедушка, то, выходит, отныне мы с вами, в некотором роде… Нет, даже думать об этом не хочу! Вот если бы вы получше играли в покер…
Перепишите мое завещание и включите в него пункт о том, что я оставляю им в наследство эскиз Микеланджело. Включите также еще один пункт — про кровать, о которой я упоминала. Видно, придется все- таки передать ее в дар Метрополитену. Только не подумайте, что мне вдруг взбрело в голову заняться благотворительностью. Непременно отметьте, что и дети, и музей получат мое имущество, только когда я умру. Ах, простите, я должна была сказать «скончаюсь» или «отойду в мир иной». Когда вы внесете все эти поправки, я подпишу новый вариант завещания. В качестве свидетелей пригласим Шелдона и Паркса. Акт подписания состоится в Нью-Йорке, в ресторане музея Метрополитен. Так что вы, Саксонберг, все-таки пойдете туда со мной. Пойдете-пойдете, никуда не денетесь, иначе потеряете в моем лице своего самого выгодного клиента.