Эмма покосилась на часы. Она даст Герберту еще семь минут и только потом поднимет голову.
Семь минут истекли, но Джимми и Эмма хотели проверить, могут ли они потерпеть еще немножко. Поэтому они провели скрючившись еще секунд сорок, но было так тесно и неудобно, что эти секунды тянулись, словно скучный школьный урок.
Наконец они встали, глянули в окно и расплылись в улыбках — путь свободен! Спешить было незачем, и они потихоньку двинулись к передней двери автобуса — Эмма впереди, Джимми за ней. Дверной рычаг был слева от водительского сиденья. Эмма собралась было потянуть за него, но замерла, услышав, как сзади что-то звякает.
— Джимми, — обернулась она, — что это там бренчит?
Джимми замер на месте. Звяканье смолкло.
— Где бренчит?
— Да ты же и бренчишь, — определила Эмма. — Что там на тебе? Кольчуга, что ли?
— На мне то же, что всегда. Трусы — одни, синие; футболка — одна…
— Ой, Джимми, уймись. Я спрашиваю: что это на тебе издает такие ужасные звуки?
— Двадцать четыре доллара и сорок три цента.
Только тут Эмма заметила, что джинсы на брате провисли под тяжестью карманов. Между краем рубашки и ремнем белел зазор шириной в ладонь. В центре по- зимнему бледной полоски кожи красовался пупок.
— Слушай, а почему у тебя все деньги мелочью? Звенит же — оглохнуть можно!
— Потому что Брюс платит мелочью — монетками по центу и по пять. А чем он, по-твоему, должен платить? Векселями?
— Ладно, ладно! — махнула рукой Эмма. — А на поясе что висит?
— Компас. Мне его на прошлый день рожденья подарили.
— На что он тебе сдался? Только лишний вес!
— Компас нужен, чтобы находить дорогу в лесу. И дорогу из леса. Без компаса нельзя.
— В каком таком лесу?
— В лесу, где мы заляжем на дно.
— Это еще что за словечки?
— Словечки как словечки. Нормальные. А что?
— Да кто тебе вообще сказал, что мы заляжем на дно?
— Ты! — ликующе завопил Джимми. — Ты только что и сказала.
— Я? Я ничего такого не говорила!
— Еще как говорила! Ты сказала: «Да кто тебе вообще сказал, что мы заляжем на дно?» Вот прямо этими словами и сказала.
— Ладно, пусть. Сказала так сказала. — Эмма изо всех сил старалась сохранять самообладание. Она ведь командир отряда, а командир никогда не должен выходить из себя — даже если отряд состоит только из самого командира и его противного мелкого братца.
— Вот именно, сказала! Я сам слышал: «Да кто тебе вообще сказал, что мы…»
Ну уж дудки, подумала Эмма, я не дам ему еще раз договорить это до конца.
— Знаю, что слышал. А теперь слушай дальше. Мы заляжем на дно в музее Метрополитен в Нью-Йорке.
— Ну вот! — подпрыгнул Джимми. — Ну вот! Опять ты это сказала!
— Я сказала «в музее Метрополитен в Нью-Йорке».
— Ты сказала «заляжем на дно»!
— Хорошо. Не будем цепляться к словам. Мы едем в музей Метрополитен.
До Джимми наконец-то дошло.
— Музей Метрополитен? Убицца! Кому пришла в голову такая чушь?
Эмма окончательно взяла себя в руки. Опять они спорят и ругаются, как дома, а ведь теперь все должно быть по-другому! Они просто на минуту забыли, где они, почему и зачем.
— Значит, так, — решительно сказала она. — Сейчас мы выйдем из автобуса, сядем в электричку и поговорим обо всем подробно.
Джеймс Кинкейд почувствовал, что его надули.
— В электричку?! Мы что, не можем добраться до Нью-Йорка автостопом?
— Ну конечно! Автостопом. Чтобы нас похитили и ограбили, да?
— Ну, ограбят. А чего ты так волнуешься? Денежки- то мои.
— Но мы же вместе! Деньги твои, идеи мои. Так что едем поездом.
— Тоже мне, идеи. Девчачьи сюси-пуси, — пробормотал Джимми, но Эмма расслышала.
— Сюси-пуси?! Кто так выражается?
— Я так выражаюсь! Джеймс Кинкейд, вот кто!
Они снова забыли, что им нельзя привлекать к себе внимание, и вышли из автобуса, громко препираясь. Но все обошлось благополучно.
По пути на вокзал Эмма опустила в почтовый ящик два письма.
— Одно — маме и папе, — пояснила она. — Что мы сами ушли из дому и что не надо звонить в полицию. Завтра- послезавтра они его получат.
— А второе?
— А во втором две крышки от коробок с кукурузными хлопьями. Ты им шлешь две крышки со звездочками, а они тебе — двадцать пять центов. На молоко для хлопьев. Там так написано.
— Эх, послала б ты их раньше, было бы у нас сейчас на двадцать пять центов больше.
— Но хлопья-то мы только сегодня доели! — напомнила Эмма.
Они как раз успели на пригородный поезд, который отправлялся из Гринвича в десять сорок две. Народу в нем было немного (все, кому надо было в Нью-Йорк на работу или за покупками, уехали еще утром), поэтому Эмма придирчиво осмотрела целых два вагона, прежде чем нашла места, показавшиеся ей более или менее сносными: во всяком случае, их синяя бархатная обивка была не слишком пыльной.
До Нью-Йорка было двадцать восемь с половиной миль. Семь из них Джимми уговаривал сестру изменить план и «залечь на дно» в Центральном парке. Но Эмма осталась непреклонна. Зато она назначила Джимми казначеем. Ему предстояло не только хранить их финансовые средства, но и распоряжаться ими, принимая решения по всем расходам. Что ж, подумал Джимми, пожалуй, и от музея Метрополитен может быть польза.
Именно здесь, в электричке, Эмма окончательно перестала жалеть о том, что взяла Джимми с собой. А когда они вышли на нью-йоркском вокзале Гранд-Централ и по длинному подземному переходу направились в зал прибытия, она поняла: на самом деле это очень, очень здорово, что Джимми с ней. (Ах, как хорошо я знаю это ощущение звенящей пустоты, когда идешь по тускло освещенному бетонному пандусу!) И вовсе не из-за его денег и не из-за транзистора. Просто, чтобы бросить вызов Манхэттену, требовалась храбрость как минимум двух Кинкейдов.
Глава 3
Как только они вышли из перехода, Джимми принял свое первое казначейское решение:
— В музей идем пешком.
— Пешком? — Эмма ушам своим не поверила. — О чем ты говоришь? Отсюда до музея кварталов сорок!
— А сколько стоит билет на автобус?
— Про автобус никто не говорил. Я хочу взять такси!
— Эм, ну ты вообще… — Джимми покрутил пальцем у виска. — Какое такси? Скажи еще «вертолет»! Нам больше никто не дает денег, у нас нет доходов, понимаешь? Одни расходы. Ты не имеешь права швыряться деньгами направо и налево. Мы ведь не мои денежки тратим, а наши. Мы вместе, ты не забыла?
— Ты прав, — вздохнула Эмма. — Такси слишком дорого. Автобус дешевле, конечно, — всего двадцать центов за билет. Так и быть, едем автобусом.
— Ничего себе, всего двадцать центов! На двоих это уже сорок. Никаких автобусов. Только пешком.
— Да у нас подметки сотрутся как раз на сорок центов, — все еще сопротивлялась Эмма. — Ты уверен, что надо пешком?
— Еще как уверен. Выбирай дорогу.
— Точно не передумаешь? — Эмма с надеждой взглянула на Джимми, но тут же поникла: ответ ясно читался на его лице.
Не мудрено, что Джимми накопил целых двадцать четыре доллара с лишним. Во-первых, он игрок, а во-вторых — скряга. Раз он такой, подумала Эмма, я никогда, никогда больше не попрошу у него денег на автобус; я буду страдать, но не выдам этого ни словом, ни взглядом. Он еще пожалеет, когда я, изможденная, безмолвно рухну на тротуар…
— Пойдем по Мэдисон-авеню, — сказала она. — На Пятой слишком много соблазнов. Шикарные магазины и все такое. Туда пойти — и плакали наши денежки.
Сначала они шли рядом, но Джимми все время спотыкался об Эммин футляр, поэтому он ускорил шаг и обогнал сестру. Чем медленнее плелась Эмма (она была отличницей и потому точно знала: это все из-за того, что у нее в организме скопилось слишком много углекислого газа), тем размашистее шагал Джимми. Эмме удавалось поравняться с ним, только когда путь ему преграждал красный сигнал светофора. В одну из таких встреч Эмма велела ему подождать ее на перекрестке Мэдисон-авеню и Восьмидесятой улицы, откуда нужно было повернуть налево, на Пятую авеню.
Дойдя до этого перекрестка — наверно, самого оживленного перекрестка одного из самых многолюдных городов мира, — Эмма обнаружила родного брата с компасом в руке. Джимми с важным видом заявил, что им предстоит «держать курс на норд- вест». Эмма устала и вспотела в теплой куртке, а вот ее руки, ноги и нос, наоборот, замерзли. Она не любила ни жару, ни холод, ну а то и другое вместе — это было уже слишком!
— Курс на норд-вест! — передразнила она. — Ну почему не сказать просто «направо» или «налево», как все люди? Тоже мне, морской волк нашелся! Да на Манхэттене со времен Генри Гудзона[4] никто не пользовался компасом!
Не отвечая, Джимми нырнул за угол, на Восьмидесятую улицу, и стал вглядываться вдаль, приставив ладонь ко лбу. Но Эмме необходимо было поспорить. Раздражение закипало в ней, подогревая углекислый газ. Если не дать ему выход, он взорвется!
— Ты что, не понимаешь, что мы скрываемся и нам нельзя привлекать к себе внимание?
Джимми огляделся по сторонам.
— Знаешь что, Эм? А ты умница. Если хочешь скрыться, то Нью-Йорк — лучшее место в мире. Тут никому до никого нет дела.
— Ни до кого, — машинально поправила Эмма.
Она посмотрела на Джимми, который улыбался от уха до уха, и смягчилась.
Брат совершенно прав: Нью-Йорк — лучшее место в мире, а главное — она умница. Усталость отступила, пузырьки углекислого газа испарились. И когда они дошли до музея, Эмме больше не хотелось ссориться.
Они вошли в Метрополитен с Пятой авеню, через главный вход. Музейный охранник щелкнул счетчиком: вошло двое. Охранники всегда считают, сколько народу вошло в музей, и никогда не считают, сколько вышло. (У Шелдона есть приятель Моррис, который работает охранником в Метрополитене, так что Шелдон выведал для меня много интересного. Моррис обожает говорить о своей работе. Он выболтает вам все на свете — кроме того, что касается безопасности. Попробуйте спросить у него что-нибудь, о чем он не хочет или не может говорить, — и услышите в ответ: «Не имею права. Вопрос безопасности!»)