Банджо отвечал:
— Мы ели яичницу.
— Вы ели яичницу? Где же вы брали яйца?
— А во время шторма наше судно так и неслось.
В течение первых пяти лет этот каламбур смешил публику до судорог, но потом он намозолил уши населению Соединенных Штатов до такой степени, что зрители к нему совершенно охладели и встречали его укоризненным и негодующим молчанием, так же как и другие анекдоты того же сорта, утратившие всякую занимательность от частого повторения.
В бродячих труппах бывали хорошие голоса, и пока балаганы существовали, я с наслаждением слушал и хоровые и сольные номера. Вначале песенки были грубо комические: "Девчонки из Буффало", "Скачки в Кэмптауне", "Старик Дэн Тэккер" и т. п., а немного позднее появились и чувствительные романсы, как, например: "Голубая Джуниата", "Милая Эллен Бейн", "Нелли Блай", "Жизнь на волнах", "Лево руля" и т. д.
Балаган появился на свет в сороковых годах и процветал лет тридцать пять, затем он выродился в варьете, и его программа стала обычной программой варьете, за исключением двух-трех случайных негритянских номеров.
Настоящий негритянский балаган вот уже тридцать лет как умер. На мой взгляд, балаган был просто прелесть, там умели смешить как нигде, — мне очень жаль, что его больше нет.
Как я уже говорил, сперва в негритянский балаган ходили только те жители Ганнибала, которые не отличались набожностью. Лет через десять двенадцать балаган стал таким же общепризнанным развлечением в Америке, как и праздник Четвертого июля; однако моя мать так и не побывала ни на одном представлении. Ей было в то время лет шестьдесят, и она приехала в Сент-Луис с одной милой и славной дамой ее возраста, тетушкой Бетси Смит, старожилкой Ганнибала. Собственно, Бетси не была чьей-нибудь тетушкой, она была тетушкой всего Ганнибала, благодаря своей нежной, доброй и любящей душе и подкупающей простоте обращения.
Как и моя мать, тетушка Бетси никогда не бывала в негритянском балагане. Обе они были очень живые старушки, и годы совсем на них не сказывались: они любили развлечения, любили всякую новизну, любили принимать участие во всем, что не считалось грехом и не противоречило их правилам. Они вставали ни свет ни заря, чтобы полюбоваться, как цирк входит в город, и очень огорчались тем, что их правила не позволяют им войти вслед за процессией в палатку. Они никогда не отказывались присутствовать на процессии Четвертого июля, на празднике воскресной школы, на собраниях в Обществе религиозного возрождения, на лекциях, на конференциях, молитвенных собраниях. Словом, они принимали участие во всех развлечениях, не противоречивших христианской религии, и не пропускали ни одних похорон.
В Сент-Луисе им захотелось новых впечатлений, и за помощью они обратились ко мне. Они мечтали о чем-нибудь таком, что было бы весело и вполне пристойно. Я сказал, что не знаю ничего по их части, кроме собрания в большом зале Коммерческой библиотеки, на котором выступят четырнадцать африканских миссионеров, только что вернувшихся с черного материка, и продемонстрируют образцы туземной музыки. Я сказал, что если они в самом деле хотят послушать что-нибудь поучительное и возвышающее душу, то советую пойти на это собрание, а если им хочется чего-нибудь более легкомысленного, я поведу их в другое место. Но нет, мысль об этом собрании привела старушек в восторг, им не терпелось пойти именно туда. Я сказал им не всю правду, и сделал это сознательно, но беда была невелика: не стоит тратить силы на то, чтобы говорить людям правду, когда они и так принимают за чистую монету все, что бы им ни говорили.
Те, кого я называл "миссионерами", были актеры труппы Кристи, одной из лучших и самых известных в то время трупп. Мы отправились заблаговременно и получили билеты в первом ряду. Скоро все места в просторном зале были заняты, собралось тысяча шестьсот человек. Когда негры-комедианты вышли вереницей на сцену в своих шутовских костюмах, у старушек дух захватило от изумления. Я объяснил им, что в Африке так одеваются все миссионеры.
Тетушка Бетси сказала укоризненно:
— Но ведь они же негры!
Я сказал:
— Это не беда, можно считать, что они американцы: ведь они состоят на службе в американском миссионерском обществе.
Тогда старушки начали сомневаться, прилично ли смотреть на то, что проделывают негры, где бы они ни служили, а я сказал, что в зале присутствует цвет общества Сент-Луиса, весь он налицо, стоит только оглянуться по сторонам; и уж, конечно, эти люди не сидели бы тут, если бы показывалось что-нибудь не совсем приличное.
Старушки успокоились и самым бессовестным образом радовались тому, что сидят здесь. Новизна положения приводила их в восторг, они прямо сияли от счастья; им нужен был только предлог, чтобы успокоить свою совесть, и теперь эта совесть молчала, как мертвая. Они с жадным любопытством разглядывали комедиантов, сидевших перед ними полукругом. "Аристократ" начал свою речь. Скоро дело дошло и до старого анекдота, о котором я только что рассказывал. Все в зале, кроме моих старушек, слышали его в сотый раз; все тысяча шестьсот человек торжественно и негодующе молчали, и в этой гнетущей атмосфере несчастный Банджо старался как можно скорей досказать анекдот. Но для моих почтенных дебютанток это было полнейшей новостью, и когда Банджо дошел до конца, они откинули назад головы и залились таким искренним смехом, захлебываясь, фыркая и чихая, что удивили и привели в восторг всю залу. Публика встала как один человек, стараясь разглядеть, кто же это до сих пор не слышал такого старого анекдота. Мои дебютантки смеялись так долго и заразительно, что за ними начали смеяться все тысяча шестьсот человек, и стены балагана долго еще дрожали от громовых раскатов хохота.
В этот вечер моя мать и тетушка Бетси создали комедиантам блестящий успех, потому что для них все шутки были настолько же новы, насколько они были знакомы всем прочим зрителям. Каждую шутку они встречали взрывом смеха, и их веселье заражало других: зрители выходили на улицу еле живые, ослабев от смеха и благодаря про себя наивных старушек, которые доставили их окостеневшим душам такое редкое и драгоценное удовольствие.
[ГИПНОТИЗЕР][198]
1 декабря 1906 г.
Приезд гипнотизера в наш городок явился необыкновенным событием. Кажется, это было в 1850 году. В этом я не совсем уверен, но месяц помню хорошо: тогда был май. Эта подробность удержалась в моей памяти, несмотря на пятидесятилетнюю давность. С этим месяцем связаны для меня два незначительных случая, оттого все это и сохранилось так свежо в моей памяти; оба случая настолько незначительные, что их не стоило бы бальзамировать, однако моя память бережно их сохранила, отбросив все более ценное, чтобы им было удобнее и просторнее. Поистине, память человека не умнее его совести и ничего не смыслит в относительной ценности вещей и их пропорциях. Однако не будем заниматься пустяками; теперь мой предмет гипнотизер.
Он шумно рекламировал свои вечера и сулил чудеса. Входная плата обычная: двадцать пять центов, дети и негры платят половину. Наш городок кое-что слышал о гипнотизме, но еще не встречался с ним лицом к лицу. На первом сеансе побывали немногие, но на следующий день они рассказывали такие чудеса, что весь город загорелся любопытством, и после этого недели две дела гипнотизера шли очень недурно. Мне было тогда лет четырнадцать-пятнадцать, а в этом возрасте мальчишка готов все вытерпеть, все перенести, даже сгореть заживо, лишь бы обратить на себя внимание и пощеголять перед публикой; и как только я увидел на эстраде "медиумов", вызывающих смех, шум и восхищение публики своими идиотскими выходками, мне самому страшно захотелось стать медиумом.
Три вечера подряд я сидел на эстраде среди кандидатов и, держа магический диск на ладони, силился заснуть, но ничего не выходило: я никак не засыпал и должен был удалиться с позором, как и большинство кандидатов. Кроме того, меня глодала зависть к Хиксу, нашему поденщику: я должен был сидеть сложа руки и смотреть весь вечер, как он порывается бежать и подскакивает на месте, когда гипнотизер Симмонс восклицает: "Змея! Вы видите змею!", или слушать, как он говорит: "Боже, какая красота!", когда ему внушают, что перед ним великолепный закат солнца, и т. д.
Я не мог смеяться, не мог аплодировать; мне было горько, что другие это могут, горько, что Хикса возвели в герои и что люди толпятся вокруг него по окончании сеанса, расспрашивают, какие чудеса он видел под гипнозом, и всеми способами стараются показать, что гордятся знакомством с ним. Это с Хиксом-то, вы подумайте только! Я не мог этого перенести; я кипел в собственной желчи.
На четвертый вечер искушения я не в силах был ему противиться. Поглядев некоторое время на диск, я притворился, будто засыпаю, и начал клевать носом. Профессор сейчас же ко мне подошел и стал делать пассы над моей головой, вдоль всего туловища и ног, заканчивая каждый пасс щелчком в воздух, чтобы разрядить лишнее электричество; потом он начал "притягивать" меня диском, держа его в руках и объясняя, что теперь я не могу отвести от него глаз, сколько бы ни старался; я медленно поднялся, уставившись на диск, и, не разгибаясь, пошел за диском по всей эстраде, как на моих глазах ходили другие. Потом меня заставили проделать и другие штуки. По внушению я убегал от змей, выливал ведра воды на огонь, с волнением следил за пароходными гонками, ухаживал за воображаемыми девицами и целовал их, закидывал удочку с эстрады и вытаскивал огромную рыбу, тяжелее меня самого, — словом, проделывал все то же, что и другие. Но не так, как другие. Сначала я боялся, как бы профессор не обнаружил мое самозванство и не изгнал меня с позором, но как только я понял, что эта опасность мне не грозит, я решил покончить с Хиксом как с медиумом и занять его место.
Это оказалось довольно легко. Хикс был от природы честен, а у меня такой помехи не было, — это я от многих слышал. Хикс видел только то, что видел, и докладывал соответственно, а я — гораздо больше, да еще прибавлял разные подробности. У Хикса совсем не было воображения, а у меня — вдвое больше, чем нужно. У него был спокойный характер, а я отличался восторженностью. Никакая галлюцинация не могла довести его до экстаза, и язык у него был деревянный, а я, стоило мне что-нибудь увидеть, сразу высыпал весь свой лексикон, да еще вдобавок лишался последних остатков разума.