– Но ты ведь не убил его?
– Нет, зачем, я ведь знаю, что ты этого не одобряешь, эфенди.
Меня несколько успокоило то, что никто из наших противников не лишился жизни по нашей вине. Это оказалось нам на руку, когда мы попались в руки беббе – они не применили к нам законы кровной мести. Мы продолжали скакать еще с четверть часа. Место боя давно скрылось, но преследователи не отставали. Они разделились. Те, у кого были лошади получше, подобрались ближе, остальные отставали.
– Эмир, они нас догонят, если мы не поскачем быстрее, – заметил Амад эль-Гандур.
– Мы не можем перенапрягать лошадей. К тому же они разделились, и лучше с ними переговорить, чем устраивать эти ненужные гонки.
– Машалла! Ты желаешь говорить с ними? – прокричал Мохаммед Эмин.
– Непременно. Мыслю так – вы их завлечете так далеко, что они откажутся от преследования. Скачите дальше. А я подожду здесь.
Они поскакали в том же темпе. Я слез с лошади, взял в руки ружье, сел и стал ожидать всадников.
Когда они были в тысяче шагов от меня, я размотал свой тюрбан и помахал им в воздухе. Они сразу же перешли с галопа на шаг и остановились где-то на половине означенного расстояния. Коротко посовещавшись, они делегировали ко мне одного, который подошел и спросил:
– Отчего ты сидишь на земле? Это что, такая хитрость?
– Я хочу говорить с вами.
– Со всеми нами или только с одним?
– С одним, которого вы выберете и направите ко мне.
– У тебя есть оружие.
– Он может прихватить свое тоже.
– Положи его подальше, тогда придет один из наших.
– Тогда и он пусть оставит оружие.
– Он отложит его!
Я поднялся, положил оба кинжала и револьвер на землю, повесил ружье и штуцер на седло. Потом снова сел.
Эти люди наверняка не знали, сколько у меня с собой всякого оружия, я мог спокойно припрятать револьвер под одеждой, но мне хотелось быть честным, чтобы с их стороны ожидать такое же отношение.
Я насчитал одиннадцать мужчин. Тот, с которым я говорил, вернулся к своим и переговорил с ними. Потом спешился, снял ружье, нож и кинжал и пешком пошел ко мне. Это был пятидесятилетний стройный мужчина приятной наружности. Его черные глаза горели ненавистью, но он сел безмолвно передо мной.
Я молчал, и ему пришлось начать беседу со слов:
– Чего ты от нас хочешь?
– Я хочу с тобой говорить.
– Так говори!
– Я не могу.
– Аллах! Почему?
Я показал назад.
– Посмотри, у меня с собой было много оружия, и я отложил его, то же должен был сделать ты. Ты ведь обещал оставить свое. С каких пор беббе стали лжецами?
– Я – лжец?!
– А как расценить дубинку под твоей накидкой? – И я указал на заметно выпирающую из-под одеяния рукоятку.
Он заметно смутился, залез под накидку и отбросил оружие подальше.
– Я забыл о ней, – признался он, как мне показалось, искренне.
Это убедило меня в том, что вероломства мне от него ждать не надо. Он мне не доверял, опасался меня и допускал непредвиденную ситуацию.
Я начал:
– Так пусть будет между нами мир хотя бы до тех пор, пока наши переговоры не закончатся. Обещаешь мне это?
– Да, обещаю.
– Тогда дай мне руку!
– Вот она.
– Почему вы нас преследуете? – спросил я затем.
Он удивленно взглянул мне в лицо.
– Ты что, глупец? – вскричал он. – Вы ограбили нас, вы пришли как враги на наши границы, а ты еще спрашиваешь, за что мы вас преследуем?
– Мы пришли не как разбойники, не тем более как ваши враги.
Он еще больше удивился.
– Разве нет? Аллах-иль-Аллах! И взяли при этом наш скот и наши палатки со всем, что в них было!
– Ты ошибаешься! Это не мы, а беджат!
– А вы и есть беджат!
– Нет, мы пятеро мирные люди. Один из них и я – воины из далекого Франкистана, третий – мой слуга, араб, родившийся по ту сторону Мекки, а еще двое – бениарабы, уроженцы западных земель, которые не числятся у вас в недругах.
– Ты говоришь, чтобы сбить меня с толку. Так тебе не удастся одурачить нас. Вы – беджат!
Я сорвал бурнус и отвернул белый рукав моей куртки, затем отогнул и нижнюю рубашку.
– Такие руки у арабов, беджат или курдов? – спросил я.
– Он белый, – ответил он. – А все тело тоже такое?
– Конечно. Умеешь читать?
– Да! – заявил он высокомерно.
Я достал свой блокнот и открыл его.
– Это язык арабов или, может быть, курдов?
– Это чужая письменность.
Я захлопнул блокнот и достал паспорт.
– Тебе знакома эта печать?
– Аллах! Это печать великого господина.
– Ты должен знать эту печать, потому как ты воин паши Сулеймании, который должен давать отчет султану. Теперь ты веришь, что я не беджат?
– Да, теперь верю.
– Также правда то, что я сказал тебе о других.
– Но вы были среди беджат!
– Мы встретили их во время своего путешествия на севере отсюда. Они приняли нас на правах гостей и сообщили, что направляются на праздник джиаф. Мы и не подозревали, что они – враги беббе; не догадывались мы и о том, что они собираются напасть на вас и обокрасть. Вчера вечером мы заснули в их лагере; они куда-то уехали, а когда вернулись, поняли, что ели хлеб разбойников. Я вступил в спор с их ханом Хайдаром Мирламом, и в этот момент вы напали на них.
– О Аллах, не дай Хайдару Мирламу уйти от нас! А вы обращали оружие против наших?
– Да, мы были вынуждены это делать, ибо вы напали на нас.
– Вы кого-нибудь убили?
– Ни одного.
– Поклянись.
– Я не клянусь, я христианин.
– Христианин, – повторил он, пораженный, с сочувственной миной. – Теперь я вижу, что ты не курд и не турок, потому как мусульманин никогда не скажет, что он христианин. И я верю, что вы не убили наших, а бежали. Разве может христианин убить поклонника ислама?
В его голосе было столько уверенности, что я с удовольствием залепил бы ему увесистую оплеуху; но нужно было сдерживаться ради нашей же безопасности. Я находился в довольно щекотливом положении, ибо остальные беббе потихоньку подошли близко и соединились с другими, так что всего в пятистах шагах от меня стояли более тридцати врагов. Любая неосмотрительность могла стоить мне жизни.
– Так ты видишь, что мы не ваши враги, и сможешь нас отпустить?
– Куда вы собираетесь ехать?
– В Багдад.
– Побудь здесь. Я поговорю со своими.
Он поднялся и отошел назад, так и не подняв свою дубинку. Последовали долгие переговоры, причем очень оживленные, как я видел по их лицам, после чего спустя четверть часа он вернулся ко мне.
На землю он снова не сел, поэтому и мне пришлось подняться на ноги.
– Ты мог бы уже идти, – решил он, – но мы еще не видели твоих спутников. Позови их. Со мной будут еще четверо беббе. Тогда нас окажется поровну.
Такое предложение таило в себе большую опасность. Я не поворачивался пока в сторону моих спутников, чтобы не терять из виду противника, но мне все же пришлось обернуться, и я заметил их на расстоянии двух тысяч шагов от нас. Должны ли они отказываться от такого преимущества? Мне нужно было проявлять осторожность.
– Ты заблуждаешься, – возразил я, – нас не будет поровну.
– Почему же? Вас пятеро и нас тоже.
– Посмотри, какое преимущество у моих братьев, и подумай, чего они лишатся, если подъедут сюда, а вы не предложите им мира!
Он сделал пренебрежительный жест рукой.
– Не бойся, гяур! Мы беббе, а не беджат. Мы снова представим вам то же преимущество.
При других обстоятельствах за своего «гяура» он бы ответил; сейчас же я посчитал за самое умное не заметить этот выпад. Я лишь сказал:
– Я доверяю тебе. Твои четверо будут вооружены?
– Как пожелаешь.
– Вы можете оставаться при оружии, и мы оба заберем с собой наше.
Он молча кивнул и вернулся. Я заткнул кинжалы и револьвер за пояс и сел на лошадь. Потом я махнул рукой своим спутникам. Воздух был столь чист и прозрачен, что они видели на большом расстоянии любое мое движение. Они подъехали. Скоро мы уже стояли в ряд напротив пятерых беббе.
– Где другой франк? – спросил их предводитель.
Я указал на Линдсея.
– Вот он.
Суровые лики курдов скривились от ухмылок, и говоривший произнес:
– Я уверен, что он франк и христианин, потому что у него нос как у свиньи, который называют хоботом.
Этого я уже не мог стерпеть.
– Такой тип носа я видел в Алеппо и Диярбакыре у многих верующих, – ответил я.
Он шагнул вперед.
– Молчи, гяур!
Я тоже двинул лошадь на шаг.
– Послушай, человек, ты говорил мне, что умеешь читать. Может, ты и Коран читал?
– А в чем дело?
– А то, что ты, мусульманин, должен знать, что повелевал Мухаммед! Разве он не говорил, что того, кто почитает врага, уважают мужественные, а того, кто врага позорит, любят трусы? Ты перенял свое учение у Пророка и думаешь, что все делаешь правильно; а мы переняли наше учение у Исы бен Мариам – у Иисуса Христа – и думаем, что оно главное; мы оба имеем право называть друг друга гяурами. Ты сделал это, я – нет, потому что это некрасиво – унижать другого. Кто обсыпает пылью своего спутника, тот сам непременно запачкается. Запомни это, беббе!
Несколько мгновений он стоял, пораженный моим красноречием, а потом вдруг с гневом выхватил из-за пояса кинжал.
– Человек, ты вздумал учить меня? Ты, христианин, проклятый Аллахом и Пророком! Я сейчас порежу тебя на куски, как тряпку. Я был готов отпустить вас на свободу с миром, теперь я приказываю вам – убирайтесь отсюда, нечистые, пусть вас заберет шайтан в джехенну![6]
Я видел, что все это произносилось от чистого сердца, но видел я и то, что глаза обоих хаддединов и Халефа остановились на мне в гневном ожидании. Англичанин тоже смотрел на меня строго и внимательно, чтобы сразу соотнести свои действия с моими. Поскольку он ничего не понял из разговора, я вынужден был ему бросить:
– Сэр, если я выстрелю, стреляйте тоже, и сразу по коням!