Сталинградцы воспряли духом. Сбивая атакующий спартаковский пыл, спокойно держали мяч, контратаковали. Действовали самоотверженно, слаженно. Громче и громче покрикивал на форвардов Ермасов: «Давай, ребята, давай!» И они «дали». Мяч попал к Савве Пеликяну. Тот никак не мог найти свободных игроков: спартаковцы всех держали крепко. И вдруг увидел Савва открывшегося Георгия Шляпина. Быстрая передача и, получив мяч, тот, промчавшись по левому краю, сделал прострельный навес. Набежавший Александр Моисеев без всякой обработки ударил в классическую «девятку». Анатолий Акимов, как ласково трактуют сейчас подобные эпизоды коллеги — спортивные журналисты, «был бессилен». Но в 1983-м Акимов самокритично сетовал: «Не ожидал, что так сильно выстрелит. Мяч брался».
Наступил на минуте 70-й момент, когда сталинградцы согласились бы и на ничью. Открывшееся второе дыхание иссякло, а третьему, сверхрезервному, взяться было неоткуда. Держались из последних сил. Когда спасительно прозвучал финальный свисток, выяснилось: силы-то именно последние. По-братски обнявшись, помогали выдохшимся, усталым уйти с поля.
Игра понравилась. Болельщики смотрели, радовались, отходили от военных невзгод. Болели за обе команды и, нестройно скандируя: «Мо-лод-цы!» — стоя проводили футболистов. Сталинградцы доплелись до раздевалки и долго отдыхали на скамеечках: отнялись ноги. И все равно удовольствие получили огромное. Гордость переполняла. Смогли доставить радость людям и себе тоже.
«Банкет» был по-военному строг. Достали несколько буханок ржаного хлеба, мерзлой картошки и селедки со ржавчинкой, но вкусной. С посудой — тарелками и прочим — было туговато, однако никто на это внимания не обращал.
Ну что еще сказать о матче? О нем как об очередном русском чуде писали газеты многих стран. Точнее и ярче других игру оценил английский корреспондент Брюс Харрис: «Сталинград! Это имя — символ невиданной стойкости, храбрости, победы. Но можно ли было думать, что Сталинград после переживаний, какие не выпадали еще ни одному городу, сумеет выставить на футбольное поле команду? Ведь армия Паулюса капитулировала всего три месяца назад. Не есть ли это проявление сталинградского духа, который свойствен русским воинам, и духа столь несокрушимого, который ничто не может сломить».
«Таймс», посвятившая матчу целую полосу, заглядывала на годы вперед: «Если русские могут играть в футбол в Сталинграде, это свидетельствует — они уверены в будущем». Сердечную телеграмму прислали из Лондона скуповатые на проявления чувств британские военные летчики. Сталинградцы поразились: ее доставили на следующий день после игры. Как и откуда узнали о встрече? Каким образом телеграмма нашла адресатов в разрушенном городе? Воистину не знает границ и препятствий спорт со своим полномочным полпредом футболом.
Через пару недель перед тренировкой футболистам зачитали приветственное письмо от обладателя Кубка Англии «Арсенала» и тут же ознакомили с ответом. Письмо динамовцев было вежливо, сдержанно, коротко. Оно напоминало уже известные нам слова Василия Ермасова. Смысл сводился все к тому же: «Сталинградцы могут всё».
Команду Сталинграда приглашали и на родину футбола. После недолгих размышлений было предложено ответить отказом. По-спортивному, по-человечески — жалко, по-государственному — мудро. Проигрывать англичанам тогда нельзя было никак. Несделанное сталинградскими футболистами в 1943-м осуществили через два года в победном турне по Великобритании московские динамовцы.
А сталинградцы включились в бурную, неизменно волнующую футбольную круговерть. Принимали в товарищеских матчах гостей — динамовцев Москвы и Тбилиси, наносили ответные визиты, ездили в Горький, Киров, Баку… В 1944-м играли в возродившемся Кубке СССР, а в 1945-м и в чемпионате страны.
С командировочными было туго, с продуктами — тоже не очень. Нашли выход. Перед отъездом команду снабжали исконно волжским продуктом — селедкой. Добирались на игры в Москву исключительно на поезде, останавливавшемся у каждого столба. За 36 часов пути состав насквозь пропитывался характерным запахом. В столице поезд прозвали «сталинградским селедочным». А рыбешки отведать были не прочь, встречали волжан прямо на вокзале и меняли рыбу на купюры или продукты по обоюдному согласию.
Так жили и играли. К 1949-му старая футбольная гвардия уступила место на поле подросшей юной смене. В следующем году молодые и перспективные поспешили успешно выбыть в класс, именовавшийся буквой «Б». Менялись названия клуба и футбольных пристанищ, где прозябали игроки: «Трактор», «Торпедо», снова «Трактор». Затем «Сталь», «Баррикады» и, наконец, «Ротор».
А слава прежнего, военного поколения жила, не умирала. Футбольные матчи — не люди. Юбилеи и праздники в отличие от нас, грешных, им справляют редко. А тут сделали исключение. Ибо матч между сталинградским «Динамо» и московским «Спартаком» заслужил почестей самых высоких и славы самой светлой. И собирались в городегерое его участники, а потом и совершенно новые поколения футболистов.
А в 1983 году было еще что вспомнить и о чем поговорить игрокам военной эпохи. Вслушиваясь и расспрашивая, я пытался найти в поступках, помыслах футболистов из 1943-го некий подтекст. Особо скрытый и невидимый смысл. Не нашел. Может, потому, что нам всегда хочется необычного, исключительного. И даже простые, очевидные дела мы склонны усложнять, анализировать скрупулезно и тщательно. А если всмотреться в жизнь, в ней обязательно отыщется немало хорошего, доброго и совсем не таинственного. И творим это хорошее, волшебное мы сами. Так и тот матч подарили сталинградцам обычные ребята, которые стремились принести и принесли кусочек отобранного у войны счастья.
Путь в посланцы доброй воли
Как вообще попадали за границу в 1970-е, когда почти вся страна была невыездной?
Съездить в Румынию считалось удачей, в ГДР — счастьем, а в НРБ, о которой хотя и говорили «Курица не птица, Болгария не заграница», было мечтой, часто несбыточной, для многих, грезивших об отдыхе на Черном море.
В капиталистические государства, согласно мудреным правилам, придуманным в ЦК КПСС, туристам дозволялось наведываться раз в три года. Об этих поездках потом еще долго рассказывали, а закупленные там вещи носили пятилетками, если не десятилетиями.
Родина трогательно опекала своих сыновей и дочерей, предпочитая держать их в счастливом неведении о том, как живется остальному миру вдали от пятой части суши.
Вот примерный маршрут на пути к первому выезду будущего переводчика, в данный момент — дисциплинированного студента, отличника или в крайнем случае хорошиста, зато обязательно примерного комсомольского активиста.
В вузы, дававшие вместе с дипломом и путевкой в жизнь определенный шанс на работу в чужих краях, пробиться было сложно. Уже при отборе приемная комиссия безжалостно отсеивала неверных. Иногда и в буквальном смысле, ибо так называемый «пятый пункт» в длиннющей анкете, это когда в графе «национальность» значилось с точки зрения правителей нечто не то, резко снижал шансы на поступление в «выездные» институты типа великой мечты МГИМО или более доступного, хотя тоже трудно достижимого Иняза.
Наличие родственников за границей каралось еще жестче «пятого пункта». Не комсомольцев и имеющих судимость — на переводческий факультет того же Иняза не допускали ни при каких обстоятельствах. Биография родителей имела огромное значение. Если их жизненные дороги были прочерчены не так, как хотелось бы членам приемной комиссии (были в плену, находились на временно оккупированной территории, отсидели в лагере или тюряге), пострадать за это запросто могли и юные отпрыски-абитуриенты.
Поступив, сразу, еще до занятий, предстояло отработать пару-тройку недель на картошке. И я был этому рад: познакомился с будущими соучениками по группе. А заодно пообщался с уголовниками, условно-досрочно освобожденными и строящими вместе с нами, безусыми, какую-то вечно непроложенную дорогу на Тулу или Калугу.
Мы жили по соседству с добившимися УДО в сбитых кое-как бараках. Питались из одного котла, точнее грузовика, развозившего нам всем одну и ту же съедобную баланду. И никто из них к нам не приставал, не оскорблял, не задевал. Только неугомонный бригадир наш Кирюха надоедал с предложением сыграть в подкидного «на рублевич». Но его кореша нас заранее предупредили: у Кирюхи карты крапленые, нельзя. А бригадир, зайдя раз на чаек, объяснил, почему у него на левой всего два пальца — большой и маленький. Три остальных проиграл, и отрубали ему их в лагере аккуратнейше, для анастезии заливая в глотку стакан самогона. Вот такая образовалась смычка — студентов и удошников.
Учиться в Инязе было поначалу, да и потом не очень сложно. Первая специальная школа № 1 в Сокольниках заложила в выпускников немало. Я знал многих старшекурсников из моей школы, в Иняз поступивших. И меня знали, ибо играл за сборную института по настольному теннису: многие приходили за нас болеть и даже ездили в другие вузы на выездные матчи чемпионата Москвы.
Для маленького Иняза настольный теннис — вид спорта любимый. В институте уже лет шесть училась чемпионка мира в одиночном, парном разряде и в команде Зоя Руднова. А рядом с ней время от времени появлялась красавица и бывший член сборной Союза Эля Корешкова-Златогорова. Так что с девчонками все было в порядке, они и тянули команду. С ребятами обстояло похуже — экс- и вице-чемпион Слава Лаврентьев уже заканчивал пятый курс, ездил по командировкам, почти не тренировался. И команде позарез требовался второй верный номер, который бы играл микст с Рудновой и приносил хотя бы половину очков в одиночке и в мужской паре. Им и стал я.
Не могу не вспомнить о Зое Рудновой. Она была и остается в нашем настольном теннисе величайшей. Играла азиатской хваткой — пером и побеждала всех — даже до сих пор лучших в мире китаянок. Мы смотрели на нее с открытым ртом и только издали. Даже когда в пятом зале «Лужников» удостаивались чести подавать ей мячи, не получали ни кивка благодарности. Руднова была неприступна и грозна. И вдруг — мы рядом, в одной инязовской команде. Представляете — играть рядом с многократной чемпионкой мира, кумиром всех, когда-либо держащих в руках ракетку. Я Руднову боготворил. Не пропускал ни единого соревнования с ее участием, а тут мне, за неимением лучшего партнера, привалила честь играть с ней микст — смешанную пару.