Мне честь, но каково приходилось ей рядом с таким игрочишкой? Мы встали у стола вместе, сделали пару ударов, и Зоя сразу поняла, кто я и что я. Наставление ее было коротким. «Акула» — такое прозвище прицепилось к Рудновой за всегда низко опущенную челюсть — сразу зашипела: «Ничего не делай. Подавай, отрезай. Все остальное — я». Она выигрывала пять подач подряд. Убивала любой мяч. Но мне тоже хотелось показать себя, и я начал колотить слева — неудачно. На третьем моем промахе «Акула» прошипела: «Еще один такой мяч, и пошел ты на…» Легкий девичий маток помог мне побыстрее усвоить задачу. Дошло до меня наконец, что мировой чемпионке уступать в студенческом первенстве Москвы никому и никак нельзя. Иначе бы по всему миру настольников разнеслось, что Руднова проиграла, уступила каким-то рядовым мастерам спорта из МГУ. «Какой же ты ватник, — приободрила меня Зоя после игры. — Ты понял, что все делаю я, а ты напрасно стараешься ничего не портить». Больше я бить не пытался. И мы, то есть Руднова, конечно, всегда побеждала (и), не давая соперникам набрать больше семи-восьми очков.
Но время шло. Я переходил с курса на курс переводческого, а Руднова за это время переместилась где-то со второго на третий английской заочки. После игры вся сборная заходила куда-нибудь посидеть, выпить пивка. Зое это нравилось больше, чем играть с нами в настольный теннис. Она и жила рядом, в соседнем с институтом переулке, и, когда я как-то провожал ее после игры, пригласила домой и познакомила со старым-престарым папой.
Короче, мы подружились, и даже очень. Оказалось, что великая и я — почти ровесники, а жизнь не замыкается на целлулоидном мячике. Вместе проводили время, иногда заходили в гости к моему товарищу Андрею Пташникову, жившему рядом с той же Метростроевкой.
Ни к чему не обязывающие, добрые отношения закончились с моим отъездом в загранку на два с половиной года. Увиделись лишь раз-другой. Иногда она позванивала, всегда просила немного денег. И я никогда не давал. Мой знакомец по настольному теннису Игорь Татеосов с «Шахтера» предупредил: «Нельзя, жалко не денег, а Зойку. Пьет». Она, гордая, отказывалась играть в ветеранских чемпионатах, за которые хоть немного, но платили. Хотела, чтобы ее помнили великой Рудновой. Иняз, проучившись лет десять, вроде бы не окончила. Работала тренером в детской спортивной школе. Иногда срывалась, и тогда никакие уговоры не могли ее остановить. Рассказывали, что в эти периоды ее из жалости брали уборщицей в «Трудовые резервы». Она осталась только в энциклопедиях и памяти поклонников, даже на международные турниры не ходила. Умерла, прожив 67 лет. Почти 15 лет спортивной славы и полное исчезновение, а теперь и забвение. Что лучше? Вот так греметь и быстро уйти, испариться? Или вести спокойную жизнь, размеренно, подчас лениво плетясь к цели?
Но я здорово забежал вперед, пора снова во вторую половину шестидесятых. Советскую школу сотрясали, как трясут до сих пор, реформы. В 1966-м выдала она сразу два выпуска — десятых и никому не нужных, за партами лишнее пересидевших одиннадцатых классов. Значит, и конкурс в институты увеличивался вдвое.
И тут все сплелось в такой узелок, что придется мне отвлечься от учебы и рассказать о своем Тренере — Викторе Ивановиче Быкове. Он пришел тренировать в Дом пионеров Фрунзенского района города Москвы, честь которого защищали переростки и неудачники, выкинутые из престижных обществ. Сборище спортивных недоумков, бесперспективных, хулиганистых, но влюбленных в настольный теннис. И Тренер занимался с нами на полном серьезе. Мы тренировались в душном подвале, регулярно заливаемом водой после каждого дождя или снегопада. Тряпками собирали воду, сливали в ведра. Так и играли.
Быков никого не отчислял. Не допускал до тренировок лишь в случае появления двоек в дневниках, которые он проверял каждую неделю. И даже босяковатые «гонцы» с Тишинки подтянулись, превратившись в твердых троечников — очень уж хотелось играть. А в один действительно хороший день Быков вдруг приказал нам всем явиться к 19 часам в пятый зал Центрального стадиона «Лужники». Мы ахнули. Ну кто же из настольников не знал, что именно в этом зале собирается на сборы сборная СССР! А заодно несколько раз в неделю там арендовал зал скромный московский «Буревестник», главным тренером которого был пятикурсник МВТУ имени Баумана Виктор Иванович Быков. И наступила такая радость. Три раза в неделю я мотался по вечерам в Лужники. Мы играли в командном первенстве Москвы среди спортшкол, борясь за предпоследнее место с «Трудовыми резервами» — такими же нищими, как «Буревестник». Раз в месяц Виктор Иванович выдавал трем-четырем из нас накладки на ракетки, которые снимали после полугода тренировок мастера спорта из взрослой команды. Это был такой дефицит! В СССР этих накладок и в помине не было. Их закупали только для членов сборной. Дошла очередь и до меня. И я несколько лет играл ракеткой с накладками, доставшимися мне от моего кумира, многократного чемпиона СССР Геннадия Аверина.
Признаюсь честно: игрока из меня не получилось. Когда начиналась бешеная перестрелка и требовалось играть в контрах, используя быструю реакцию, был я совсем неплох. Об этом говорил мне и Виктор Иванович, и однажды даже сам Геннадий Аверин. А во всем остальном оставался ватником — то есть, по-нашему, слабаком. Да еще и брал мандраж, мой верный спутник по жизни.
Отец был очень недоволен «этим дурацким пинг-понгом». Но пришло время поступать в институт, и Виктор Иванович буквально взял меня за руку и отвел в Иняз к тренеру студенческой команды Жене Стоецкому.
Почему Виктор Иванович так возился с нами? Ну не было среди вышедших из подвала на Миусской площади способных, гениальных, и лишь один из нас, Саша Машаров, «сделал» мастера спорта. Знаю ответ. Был Тренер хорошим человеком.
В Инязе я подошел, и Женя Стоецкий сразу расхвалил меня заведующему кафедрой физкультуры. Тот твердо обещал: будешь официально идти в спортивном потоке, поступишь даже с одной, может, и двумя тройками. И не его вина, что как раз в тот год двойного конкурса спортивный поток отменили. Поступил без всякого потока. Набрал 19 баллов из 20, и из нас сделали образцово-показательную группу, из которой, впрочем, мало что выдающегося получилось.
Но пришлось с теннисом завязать. Третий курс в институте давался сложнее. Французский язык казался заковыристее английского. Я стал пропускать тренировки. Тут уж или — или. И Быков тактично провел со мной воспитательную беседу. Сказав, что я могу изредка приходить на тренировки в пятый зал, посоветовал сделать выбор, который для него очевиден: конечно учеба. Посидели, пошутили. Виктор Иванович торжественно поклялся: еще лет пять тебя хватит на игру за сборную института. А до 45 — даже 50 будешь чемпионом всех домов отдыха и санаториев. И точно. Я играл за институт и сборные посольств во всех странах, куда забрасывала судьба. В санаториях был полным, как мы говорили, «королем». В 59 годков выиграл Спартакиаду журналистов в Воронеже. Дальше — инфаркт, и с настольным теннисом было покончено. А с Виктором Ивановичем встречаемся до сих пор, я знаком с его дочерью и зятем. Неожиданно выяснилось: мы с Тренером — почти ровесники. Однако мне и в голову не приходит обращаться к нему иначе как по имени-отчеству, а он зовет меня Колей. Иногда дает советы, в какую медклинику обратиться, рассказывает о ребятах, с которыми я играл. Везет мне на добрых людей.
Ну а если об учебе и институте, то после первого курса хорошо было во всех смыслах слова съездить со студенческим строительным отрядом на целину. Мне там страшно понравилось. Казахстанский поселок Берсуат познакомил со светлыми и с темными сторонами бренного существования.
Больше всего запомнилась катастрофа, в которую мы попали с моим лучшим другом детства и юности Андреем Пташниковым. Возвращаясь с работы, тряслись поздней ночью в кабине допотопного грузовичка. Грянул ливень, и совсем не лихой шофер не удержал пыхтящую машину на скользком мосту. Мы со всего размаху и на приличной скорости рухнули в озеро, а может, и речку. По идее, должен был нам всем троим наступить каюк, честно заработанный водителем. Мы с Птахом, словно два близнеца-акробата пробив лбами переднее стекло, торпедами влетели в воду. И вместо того чтобы вопреки всем законам утонуть, легко выплыли из-под кузова медленно накрывавшего нас грузовика. У Птаха — небольшая царапина, у меня — здоровенная шишка. И всё. И больше ничего! А шофер и вовсе выпал куда-то вбок и вылез целехоньким. Судьба явно предначертала нам нечто большее, чем бесславную гибель близ небольшого казахского поселка.
Неужели мне было дано выжить? Потом военный самолет, в котором я болтался над просторами Арктики, дотянул на одном моторе до гражданского аэродрома в Черском. А вскоре после этого грянула катастрофа уже вселенского масштаба: события на Чернобыльской АЭС в самом начале мая 1987 года я освещал в основном из района 30-километровой закрытой зоны. Далее должен был бы сгинуть в середине 1990-х. Шел в сердце российской столицы передел чужой собственности, и мне чудом привалившей. Генерал, отвечавший за мою «нейтрализацию», впоследствии честно признавался: «Не знали, что с тобой делать. На Ваганьково. Или ногой под зад». Обошлось всего-то «под зад» и полным моим обнищанием. А бедняге-генералу, сделавшему классную карьеру и невзначай превратившемуся в миллионера, пришлось покинуть нашу Родину, исчезнуть. Его искали, но как найти такого зубра, затерявшегося на мировых просторах. Были и еще несколько моментов, происходивших на глазах моей бедной жены, когда чутье подсказывало: месье, ваша песенка спета. Ну никак я уже не мог укрыться от беды, предопределенной чужой злой волей.
Но Бог вытаскивал из чудовищных передряг. Почему? Чем обязан? И как же благодарен я за все эти чудотворные спасения. Вот какие воспоминания навеяло падение в воду с берсуатского моста.
Те места запомнились мне надолго. До и после войны сюда ссылали «лиц немецкого происхождения». И, не ругая ни моих соотечественников, ни казахов, можно было сразу определить, где и кто в поселке живет. В колхозных мастерских, куда нас, безруких, присылали на черную работу, в глаза бросались фотографии ударников труда. Шел 1967-й, немцев еще не выпускали в Германию, и на всех без исключения досках почета красовались ударники-блондины с типично не нашими именами-фамилиями. А еще немцы дисциплинированно, как у них и принято, записывали, на сколько процентов выполнили дневную норму. И опять они были в передовиках, непринужденно опережая по выработке далеко отставших условных Ивановых, не говоря уже о плетущихся во второй десятке коренных Нурусбаевых, обязательно замыкавших это социалистическое соревнование. Держались выжившие в голой раньше степи немцы несколько обособленно, были двуязычными, но между собой говорили только на родном. Их дети тоже не забыли немецкий, при этом прекрасно освоив русский и даже казахский. И ни единой ссоры по национальному, как теперь говорят, признаку.