За два с половиной месяца бойцы нашего ССО, студенческого строительного отряда, или, в шутку, «секции сексуально озабоченных», заработали по 50 рублей. Полный мизер даже по тем временам.
Но не в деньгах дело. Мы наращивали мускулы. Нас разделили по бригадам. Хиляки со всем присущим им бессилием имитировали строительство коровника, так и оставшегося к отъезду на уровне опалубки. Тех, кто поздоровее и повыше, отправляли на железнодорожные станции и полустаночки грузить-разгружать тяжеленный бут.
Я попал в число «поздоровее» и кое-что повидал. Целина была освоена, родина получила хлеб. Забыли о малом: постоянно выживать в палатках да бараках невозможно и при великом энтузиазме. С запозданием, однако взялись за строительство каменных домов. Требовались больницы, школы, детские сады… Мне кажется, с этим припозднились. И народ не слишком поверил, что скоро поблизости возникнут города-сады. Появилась возможность, и первыми рванули отсюда оставшиеся в живых ссыльные немцы и их выросшие здесь взрослые дети. Не хочу никого хвалить или осуждать. Жили по законам сурового времени в гиблом месте, которое сложно было как-то обустроить.
В Москву мы возвратились с пустыми карманами. Но с сознанием выполненного долга. Делали, что могли и как могли. И не наша вина, что умели немногое.
Давайте снова об Инязе. В конце третьего курса начиналась борьба за «работу с языком». Бродила по вузу нестареющая шутка о студенте-инязовце, бегающем по Москве в бесконечном поиске: «Есть ли у вас работа с языком?» Нигде и ничего не находилось и вдруг: «Есть! Приходите завтра же ко мне на почтамт, будете клеить марки». Тут выкручивались кто как мог. После занятий аккуратно посещали курсы «Интуриста». Обошли с гидами-профессионалами все приличные музеи, соборы, в которые только заглядывали иностранцы. Выучили по три-четыре важнейших маршрута по столице. И, понятно, могли даже в темноте ориентироваться в Мавзолее Владимира Ильича Ленина. По каждому этому объекту сдавали экзамены или зачеты только на английском. Большая морока! Зато со свидетельствами об окончании курсов нас с удовольствием брали в жаркую летнюю туристическую пору в «Интурист». Гости, особенно из США, тогда валили валом. А мы загребали по 100, иногда даже по 120 рублей в месяц, что было классной прибавкой к 35-рублевой стипендии. А самое главное — прибавляли в языке, поражая чинных наших преподавателей полупечатными выражениями и типично американской интонацией. После этого я вкалывал в Госконцерте, а затем и в Протокольном отделе Спорткомитета СССР.
Сначала ездил с американскими сборными по стране. Потом вдруг выяснилось, что подхожу и для поездок в зарубежье. Но какую для этого пришлось пройти школу! Протоколом Спорткомитета СССР руководил Михаил Степанович Мзареулов. Строжайший дядька-кавказец, не стеснявшийся в выражениях. Нас, переводчиков, расставлял по местам его зам — Рамиль, который не давал никому спуску, а уж сопливым, типа меня, и подавно. Я ездил, ездил и ездил, срываясь с занятий. Вот оно, счастье. Познакомился со спортсменами, которых видел лишь по телевидению. Гомельский, Сергей и Саша Беловы, Миша Коркия… — я их раньше боготворил, а теперь — вот они, и я с ними мчусь в автобусе по какому-нибудь Таллину на игру со сборной США.
В столице Эстонской Советской Социалистической Республики перед матчем сборной СССР с американцами почти весь зал поднялся, спев чужой гимн. А когда заиграли наш, все утонуло в свисте. Я, правоверный, возмутился, тотчас поделившись с Гомельским: «Александр Яковлевич, ну чего они нас так не любят?» На что едва ли не впервые в жизни получил откровенное: «А за что, Колюня, им нас любить? Чего такого хорошего мы им сделали?» Вопрос остался открытым. По-моему, было и немало хорошего.
С прекрасными нашими фехтовальщиками, яхтсменами, лыжниками, конькобежцами, пловцами, прыгунами в воду и ватерполистами работать было даже легче, чем с игровиками. Как же они были молчаливы и дисциплинированны.
В Москве к переводчикам относились строго. Да и каким образом отличить нас от фарцы, крутившейся вокруг иностранцев? Однажды в лучшем московском отеле, где Спорткомитет постоянно селил зарубежные делегации, нас с приятелем-переводчиком с настойчивой вежливостью попросили «пройдемте, пройдемте…». В офисе на первом этаже сидел хорошо одетый молодой парень, сурово потребовавший: «Ну, рассказывайте. Только, чур, голову мне не дурить». Мы и рассказали, что переводчики, работаем с иностранными фигуристами, иногда остаемся дежурить на ночь в штабном номере, специально для нас снятом сопровождающим (так это тогда называлось) товарищем Д. Парень нам сразу поверил, набрал телефон, и через пару минут перед ним уже стоял несколько растерянный сопровождающий. «Кузьмич, ты чего своих не представляешь? — Молодой парень был явно выше нашего строгого отставного Д. по должности. — Мои их знаешь за кого приняли?» Фронтовик Д. моментально извинился: «Забыл, забегались мы с этими фигуристами. Вы уж представьте своим. Да вы и на ботинки их посмотрите». Парень ухмыльнулся: «Больше не забывай. Считай, уже представили». Больше никогда нас в отеле не задерживали.
Во всей этой не слишком приятной истории мне обиднее всего было не за нас, а за фронтовика Д. На войне он был серьезно ранен, да так, что никак не мог сам завязать часто развязывавшийся шнурок, всегда просил меня: «Коль, извини меня, помоги». А тут орденоносец и герой испугался. Как-то все это было не так.
О ботинках Д. вспомнил не случайно. Была тогда такая теория: якобы у иностранцев и фарцы классные корочки-ботиночки всегда сияют блеском, а простые советские люди носят убогую нашу обувь, которую чисть не чисть…
Существовала у «работавших с иностранцами», был такой термин, еще одна традиция. После проводов иностранной делегации на аэродроме сопровождающие приглашали весь обслуживавший гостей персонал, включая безусых переводчиков, на заключительную встречу. В «Метрополе» они проходили весело. Интеллигентный официант Женя в золотых очках приносил еду и выпивку, мы рассаживались, сопровождающий произносил тост за благополучный исход, благодарил. Первый раз я подумал, что это, как у студентов, складчина. Но нет. Ели, а кто хотел и пил, из сэкономленного на делегации. Ведь каждый раз кто-то из иностранцев не спускался в зал с фонтаном на обед или ужин, сумма накапливалась. А переведенные на еду деньги обратно вернуть нельзя. Вот и отмечали, чтобы не пропадать добру…
Да, проснулись воспоминания. Я в жизни не забуду пару первых своих туристов. Закончен третий курс, прихожу в «Интурист», мне вручают гостей. Чета старичков-американцев, впервые приехавших в Москву и заказавших для передвижения по городу «чайку», в которой разъезжали только члены советского правительства. Первый день прошел спокойно, на второй американец обратился ко мне с просьбой. Видите ли, в молодости они с женой были коммунистами, знали многих видных деятелей Интернационала. И хотя из партии еще до войны вышли и переехали из Германии в Штаты, сохранили некоторые интересные для истории послания великих представителей разных направлений коммунистического движения. Среди них и письма Владимира Ленина, которые они привезли с собой и хотели бы безвозмездно передать в какой-нибудь музей. Но как это сделать?
Представляете? 1969 год. От американцев ждут подвохов и провокаций. Они мутят воду, а тут… После экскурсии я рассказал о возможно ценном даре штатной сотруднице «Интуриста». Наша прямая руководительница схватилась за голову: «Ну надо же… Только этого не хватало». Тотчас куда-то позвонила, с кем-то посоветовалась. И пошли мы с ней в «Националь», где поднялись, по-моему, на седьмой или девятый этаж здания, что позади основной гостиницы. Там нас уже ждал вежливый человек. Ободрил меня, посоветовал не волноваться — а я и не думал тревожиться, — попросил поподробнее рассказать всю историю. Переспрашивал, интересовался, не ошибаюсь ли, не были ли навеселе мои туристы. Какое навеселе. Старички с длиннющей немецкой фамилией вообще ничего не пили, еле передвигаясь, мне даже в «чайку» приходилось их подсаживать. Вежливый попросил нас с руководительницей наведаться к нему через часок. Мы пришли и получили указание (или приказ?). Надлежало завтра же привезти «немцев», так их называл вежливый, в маленькую гостиницу в тихом переулочке. Но только с их согласия. И попросить не забыть писем Владимира Ильича.
Утром мы с шиком подъехали с «немцами» в отель без названия, поднялись на какой-то этаж. Гостей провели в гостиную, меня попросили подождать внизу. Вскоре вышли старички — счастливые и довольные. В машине наперебой рассказывали мне, что все ими привезенное с благодарностью принято, а они хотели бы продолжить знакомство с Москвой.
После отъезда милой пары руководительница из «Интуриста» попросила меня в час назначенный заехать все в тот же тихий отель. Много позже я узнал: это была гостиница ЦК КПСС. Поднялся, встретил вежливого и еще одного товарища. Оба поблагодарили за хорошую работу. И это всего-то после первых в жизни туристов. Зашли в полупустой зал, пообедали. Вежливый предложил мне купить виски и пару блоков сигарет типа «Мальборо» в торговавшем прямо здесь буфете. Я попросил разрешения позвонить домой: у нас не очень-то пили и уж совсем не курили. Подошел сидевший на бюллетене отец. Реакцию я предвидел: какие сигареты, брось заниматься ерундой. И передал трубку маме. Она, более практичная, спросила, нет ли в этом буфете сырокопченой венгерской колбасы. Может, отпустят полбатона. Тогда это была редкость. Колбаса в буфете была. И я купил целый батон. Вежливый удивился. Его, как я понял, начальник предложил все-таки купить вискаря, но я, обнаглев, попросил: «А нельзя ли еще колбаски?» Начальник удивился, покачал головой, переглянулся с вежливым: «Скажи, чтобы отпустили». И я вернулся домой с двумя батонами заветной венгерской. Хватило на месяц. Вот так завершилась моя первая встреча с интуристами.
А первый выезд состоялся в январе 1971 года в Норвегию. Пришло время.