Хороший журналист должен быть и немного авантюристом. Отсутствие адреналина сушит не только мозги, но и материалы, привыкание к обыденной преснятине загоняет репортера в скучнейшие казенные рамки.
Путешественник Дима Шпаро, почти двадцать лет железной рукой правивший полярной экспедицией «Комсомольской правды», все это время не давал скучать ни журналистам, ни, что главное, читателям. Отправляясь на север под высоким покровительством большой молодежной газеты, он попадал в полыньи, отпугивал белых медведей, боролся с разломами льдин. А также с бюрократами, которые ставили на пути преграды, посерьезнее ледовых торосов. Однако Шпаро с командой непостижимым образом вырывался из их цепких лап, покоряя все, что хотел покорить. Дима — один из редких везунчиков, которым удавалось в жизни всё и вся.
Дмитрий Игоревич — ясно, герой. Он был, чистая правда, чрезвычайно уперт на своем и жестковат. Без этих его качеств никаких экспедиций и в помине не было бы.
Но одна его особенность меня раздражала. Полярная эпопея еще не заканчивалась, впереди оставались километры труднейшего пути, а радисты перегоняли со льдины Димины приказы или наставления, кого и к какой награде представить. Не вязалась эта прагматичность с героическими делами Шпаро и его ребят. Но он был настоящим лидером, вожаком, в которого верили и за которым шли беспрекословно.
При тогдашней всеобщей строгости доцента Института стали и сплавов Д. И. Шпаро беспрепятственно отпускали с работы на целые месяцы и недели. А он ухитрялся тем не менее принимать экзамены и зачеты у студентов и даже прослыл строгим преподавателем.
Но все это лирика. Бесполезная риторика. Потому что Дмитрий Игоревич Шпаро вершил великие дела. Открывал для народа наш Север. Помогал воспитывать молодежь в духе истинного патриотизма. А главное, на практике доказывал: советским все по силам. И если уж ступала на бескрайние северные просторы нога нашего первопроходца, значит, это уже не бесхозные ничейные глыбы льда, а родное — обхоженное и объезженное.
Как он не утонул? Не пропал? Не замерз? Не попал в лапы голодного белого медведя? Ответ мне известен. Есть люди, твердость которых в достижении поставленных запредельных целей столь велика, что ничто и никто их никогда не остановит. И потом — над ними нимб. Ласковый Боженька им ворожит, оберегает, порой спасает. Это точно. Возражений не принимается.
Я гордился знакомством с героем и его парнями. В 1979 году экспедиция «Комсомольской правды» во главе со Шпаро первой в мире на лыжах достигла Северного полюса. И если попадались во дворе мальчишки, игравшие «в Шпаро», переполняло меня чувство радости. Ведь я тоже вписал коротенькую безымянную, пусть никем и не замеченную, но свою личную строчку в эту легенду. Не только Дмитрий Игоревич, но и мы, его команда, не зря гробили силы, время и нервы на все эти бесконечные ледовые побоища.
Бывали годы, когда я ждал новых авантюр Дмитрия со счастливым предвкушением. Он привносил в наше расписанное по всем советским законам и правилам существование новое, неведомое. Непонятное, неизведанное заряжало адреналином, которого так не хватало, так требовалось. Без Димы было бы скучно. Но что-что, а уж скучать с заряженным бешеной энергией обрусевшим потомком французов никому не приходилось.
Дмитрий Шпаро для меня был и остается фигурой героической. Пусть и неоднозначной. А был бы однозначным, никогда не покорить ему Северного полюса.
Противоречиво? А что делать. Жизнь полна противоречий.
И на Шпаро бывает проруха
Но в 1986-м фарт, казалось, закончился. Дима с друзьями прошли в первый и единственный раз полярной ночью от станции «Северный полюс-26» до станции «СП-27». И вдруг проруха — лед на станции раскололся. Снимать героических ребят на обычных самолетах было невозможно: слишком коротка дорожка для посадки и взлета.
На помощь пришли летчики из Киева. Самолет Ан-74, предназначенный для перевозки пассажиров и грузов, только проходил заводские испытания. Среди них и такие, как возможность длительного полета, взлета и посадки с одним двигателем. Военным надо было понимать, как поведет себя машина в случае непредвиденной, экстремальной ситуации.
Многие полагают, будто успех любой экспедиции, особенно полярной, зависит только от ее непосредственных участников. Сидя на уютном и обжитом 6-м этаже «Комсомолки», даже я, далекий от путешественников-первопроходцев, понял, что это совсем не так. Восхищаюсь ребятами, бившимися с холодом, полыньями и прочим. Однако окончательная победа зависела не только от них. В Москве во время всех этих северных походов трудился целый штаб. И кто бы формально его ни возглавлял, неустающим мотором был Владимир Снегирев. Снегиревскому умению преодолевать преграды, иногда идя для этого на рожон, невольно учились и такие московские мальчуганы, как я. Думаю, если и достигал в жизни каких-то высот, то благодаря закалке, полученной в «Комсомолке» как раз во время этих северных переходов.
Шпаро, когда у его экспедиции что-то не ладилось во льдах, обращался, вернее, требовал помощи у оставшихся в Москве. Надо было все это улаживать, доставать, доставлять. Ситуация осложнялась тем, что экспедиция ходила в свои походы хоть и по сугубо северной, но все равно пограничной территории. Значит, тут было не обойтись и без связи с Комитетом государственной безопасности, которому подчинялись пограничники. И думаю, даже Дмитрий с соратниками не ушел бы слишком далеко, если бы у «КП» не наладились отношения с начальником пограничных войск КГБ СССР генералом армии Вадимом Александровичем Матросовым. Он давал разрешения, помогал, а иногда и защищал от мечтавших покончить с экспедицией «КП» — понятно, не физически, а запретным росчерком пера.
Но все это затмевалось настоящим Диминым героизмом. Не понять мне, избалованному неженке, как руководитель серьезнейшей экспедиции, ведущий за собою преданных ему до кончиков обмороженных пальцев ребят, мог подавлять хронические боли в спине, так его мучившие. И не дано постичь, каким все-таки образом за все годы экспедиций никто не погиб, не получил серьезного увечья. Ампутация пальцев и обморожения были не фатальной неизбежностью, а редкостью.
А еще у него была классная команда. Какие хорошие, светлые и чистые ребята! С некоторыми из экспедиции, например с базовым радистом Сашей Тенякшевым, до сих пор дружу. Кое-кто из ребят недолюбливал Диму, зато все равно верил в него, будто в святого. Он им не был. Но порой виделся мне сверхчеловеком, которому все под силу. И везение ему было дано потрясающее. Там, где другие утопили бы всю экспедицию в полынье, Дима Шпаро в буквальном и переносном смысле слова вытаскивал ее, насквозь промокшую, из ледяной воды, чудом отогревал и быстро — да, именно быстро! — вел дальше.
А меня на Север Дима не звал. Я обижался, не подавая виду, а набиваться не хотел. Отец учил меня: «Никогда не проси. А дают — бери». И вот, к великой моей радости, отправили на далекий Черский, откуда мы постоянно связывались и с сидевшей на льдине экспедицией, и с Москвой.
Из всего увиденного на Черском запомнились больше всего стаи пушистых бездомных и почему-то неагрессивных собак, а также представители местных этнических групп. В пору полусухого закона они, люди, а не лайки, яростно атаковали местный магазин, наскребая на пару лосьонов. Прямо на ступеньках втягивали адский напиток и, пройдя несколько шагов, валились в снег. Удивительно, но никогда и в мороз не замерзали, отлеживались, поднимались и брели по домам.
Как-то мы с Тенякшевым должны были почему-то, уже не помню почему, ночевать на аэродроме. То ли ждали какого-то прилета — отлета с оборудованием для экспедиции, то ли еще что. Но было, и точно. Холод, ветер, а меня, уставшего, сморило. Присел на сбитый деревянный помост, покрытый листом фанеры, вроде уснул. И так сладко и тепло спалось, прямо как в Ново-Дарьине на натопленной нашей даче. Проснулся с ощущением тепла во всем теле. Открыл глаза: еще бы. Спал в обнимку с лайкой. Покойная тетя, браня за чистоплюйство и врожденную брезгливость, дразнила меня маленьким лордом Фаунтлероем. Существовал в свое время такой изнеженный литературный персонаж американской писательницы Ходжесс Барнетт. Увидела бы тетя племянничка-чистоплюя, валяющегося с собаками в каком-то аэропорту.
Я гордо передвигался по Черскому в теплой форме полярной экспедиции, да еще в унтах знаменитого главного штурмана полярной авиации Валентина Ивановича Аккуратова. Однажды в аэродромной столовой строгий и по виду бывалый летчик вдруг подозрительно спросил: «Откуда у тебя такие унтяшки?» Видно, бывалый сразу почуял неумеху-новичка, почему-то щеголявшего в не по рангу шикарных для этих мест унтах. Я объяснил, что знаком с бывшим главным штурманом полярной авиации Валентином Ивановичем Аккуратовым по Москве, он мне эти унты и одолжил. Честно признался, что в здешних широтах впервые. И ко мне прониклись незаслуженным уважением. Показывали чуть не пальцем, мол, знает самого Аккуратова.
Всё понимаю. Случайно заброшенный на Север, я открывал для себя новые горизонты. Для других обжитые, не вызывающие удивления привычной обыденностью. Но для меня они были суровой новизной. Нет, ничего героического, но исчез мальчик с улицы Горького, знавший десятки народных артистов и олимпийских чемпионов. Началась еще одна глава жизни. Она не стала ни какой-то решающей, ни поворотной. Просто расширила представления, дала понять, как люди живут. И буквально заставила уважать северян — не слишком счастливых, многих радостей лишенных. После тех северных полетов, кажется, исчезло во мне дурацким происхождением вбитая привычка делить людей на «мы» и «они». Может, и поздновато открыл, как тяжело приходится многим на этой промозглой земле. Но лучше позже…
На волоске
Наш Ан-74 скоро должен был полететь на льдину «за Шпаро». Мы, то есть первый пилот Сергей Горбик и второй пилот Володя Лысенко, как и руководитель полетов Игорь Диомидович Бабенко, должны были сделать непростое общее дело — снять экспедицию Шпаро с расколотой СП. Некоторые умники нас стращали, предрекали неудачу. Владимир Снегирев, и наладивший все эти отношения с киевлянами, вынужден был уехать по неотложным делам в Москву. И старшим от «КП», ведь экспедиция была от газеты, остался я. Должен был лететь на льдину. И боялся не полета. К нему был готов. Опасался окриков, грубости, споров с экипажем: «Нельзя, не положено, не суйтесь, куда не надо…»
Ничего похожего. Нежданно попал в дружную семью, где меня, невежественного в летных делах незнакомца, приняли как своего.
Экипаж был полон твердой уверенности: долетим, снимем, доставим. Бабенко доказал местным властям, что имеет все разрешения на принятие любых решений и что остановить нас нельзя. Я уговорил его взять меня на борт.
— Чтобы не нарушать инструкций, запишем вас радистом, — пошутил Игорь Диомидович.
Вообще он любил похохмить, и гуманитарию, далекому от авиации, было сложно разобраться, где и на чем заканчиваются его шуточки. Я-то действительно подумал, что попал в радисты.
Надо было приземлиться на расколотой льдине. Все шло хорошо, я даже слышал, нацепив наушники, ведь все-таки «радист», переговоры, которые вели наши летчики. Летели уже несколько часов. Было спокойно, над и под нами сплошная белизна. Она убаюкивала. Глазу не за что уцепиться.
И вдруг понял: что-то не так. Уже давно должны были бы сесть на СП. Спокойным голосом Бабенко осведомился о моем самочувствии и предложил подползти к окошку. «Видите эту темную струйку? Так вот, это выливается, обратите внимание, выливается, а не хлещет, горючее из одного нашего мотора. Мы его не используем. Поэтому так медленно. До СП не полетим, приняли решение возвращаться на Черский. Топлива должно хватить». Бабенко был само спокойствие, и я сразу проникся уверенностью, что долетим.
— Вы же у нас радист? — осведомился Игорь Диомидович. — Тогда слушайте, — и протянул мне наушники.
«Летите на остров Жохова. Больше нигде вам не приземлиться. До Черского не дотянуть. Что, если откажет второй мотор?» — надрывались внизу с базы Жохова. Но Бабенко ровным голосом, будто на кабинетном совещании, сказал, что отвечает за этот полет именно он и решение принято.
Короче, мы приземлились в Черском благополучно. Только продолжался полет страшно долго. На аэродроме, это я увидел из иллюминатора, дежурили две машины — красная пожарная и санитарная с крестом. Она и подкатила к нам первой. Медики требовали «отдать штатского», то бишь меня. Вдруг что не так. Однако Бабенко и здесь проявил твердость, заявив, что у них «с радистом все в порядке». Наверное, ему самому понравилась шутка о журналисте, впервые увидевшем бортовую рацию.
Как только легкая суета улеглась и «скорая» отъехала восвояси, механик быстро вскарабкался по лестнице к залитому горючкой фюзеляжу. Через секунду раздалось его недовольное, но без единого матерного слова: «Ну какая же ерунда, но это же просто удивительно». И впрямь: тоненький, непонятно откуда взявшийся волосок попал в головку колпачка, установленного на моторе. На диком холоде волосок впился в колпачок, тот не выдержал, треснул. Колпачок тотчас заменили. Из-за этого проклятого волоска на волоске оказались и все мы.
Может, желая похвалить или приободрить меня, Игорь Бабенко под шумок сообщил, что мы установили рекорд мира по дальности полета на одном моторе. И я, представьте, поверил. Вот и стал я невзначай мировым рекордсменом. Но все это оказалось той же байкой, что и с радистом. Не в том суть.
На следующий день услышал от одного из членов экипажа, что я — «не фартовый». Бабенко деликатно предложил мне на СП не лететь. Но я настоял. На льдине мои друзья по экспедиции с командиром Дмитрием Шпаро. Представителю «Комсомолки» на «СП-27» надо быть там обязательно. И, недовольно похмыкав, меня взяли.
Летчики непостижимо легко приземлились на расколотой льдине. До полыньи оставалось еще далеко. Сергей Горбик пару раз выстрелил в небо из пистолета в знак победы. Мы обнялись с нашими парнями, а ребята в жутчайший мороз загружали самолет добром своей экспедиции. Шпаро и тут проявил себя настоящим Шпаро: не хотел оставлять ничего — все в ту пору было в дефиците. И мы нагрузились экспедиционным скарбом. Потому и тащились до Черского долго-долго.
Награда нашла не героя…
Несколько месяцев спустя неожиданно разыскали из Министерства связи. Торжественно наградили чем-то вроде почетного значка радиста. Какой, к черту, радист! Конечно, рядовой не в свои дела нос сующий пассажир-журналист, дважды взятый на борт под личную ответственность Бабенко.
Я был искренне благодарен Дмитрию Шпаро. Все-таки вспомнил, пробил награду. Пустячок, но какой трогательный. К счастью или сожалению, я ошибался. Знак «Почетный радист» торжественно вручили только благодаря настоящему базовому радисту экспедиции «КП» Саше Тенякшеву. Было у него потрясающее умение налаживать со всеми хорошие отношения, в том числе и с ой как далеким от меня Министерством связи. Вот и наградили.
Недавно попытался разыскать знак и удостоверение в бесконечно глубинном своем архиве. Нашел кучу всего, о чем и сам не знал или успел позабыть. Но «Почетный радист» от меня навсегда спрятался. И в этом — свой знак: ничем я «Почетного» не заслужил, ушел он от меня тихо-тихо, как и пришел.
В Минсвязи предупредили, что это отличие поможет в будущем при оформлении персональной республиканской, не всесоюзной, пенсии. Хоть и приятно, но смешно. Будущая пенсия виделась уж очень далекой.
Знак не помог — не потребовался, ибо вскоре распалось все, даже Советский Союз. Зато осталось чувство благодарности к летчикам, память о том самом полете.
Только дрейфить никогда не надо. Это «не надо дрейфить» потом очень пригодилось. Через несколько месяцев ждал страну катастрофический Чернобыль, куда в первые дни после аварии занесло и меня.
…И настоящих героев
Чувствовал я себя в долгу перед полярной экспедицией «Комсомольской правды». А долги необходимо отдавать. В Париже, где я работал собственным корреспондентом газеты, познакомился с чудесным журналистом, спортивным организатором Янушем Певцевичем. Жил этот поляк постоянно во французской столице, занимаясь среди прочих дел и движением Фейр-плей — честной игры. Собирал от имени Международного комитета Фейр-плей представления на почетные трофеи и дипломы, раз в год торжественно вручавшиеся в помещении ЮНЕСКО представителям разных стран за проявленное спортивное благородство.
В СССР развернулась перестройка, страна наша вдруг начала пользоваться популярностью и даже любовью (недолгой) у тех, кто раньше не был склонен замечать проявлений благородства у ее граждан. И я воспользовался моментом. Как раз в 1988-м все та же экспедиция «Комсомолки» вместе с канадцами совершила героический переход в северных льдах. Канадцы и наши выручали друг друга, проявляя чудеса мужества и храбрости. Первопроходцы двух не совсем и дружественных государств нога об ногу стартовали в СССР, дошли до Северного полюса и финишировали в Канаде. Так победно завершилась совместная операция «Полярный мост».
Сначала мы с Певцевичем хотели представить к Трофею Фейр-плей только нашу экспедицию. 20 лет во льдах — это уже не шутка. Но мудрый Януш рассудил иначе. Вряд ли главный трофей отдадут одним русским. А вот если вместе с канадцами, то наверняка.
И генеральный секретарь Международного комитета Фейр-плей не ошибся. Вскоре в Париж прибыли наши во главе с Дмитрием Шпаро и канадцы под предводительством их лысого вожака Ричарда Вебера. Награждение прошло триумфально. И Дима был всем доволен.
Что ж, долг платежом красен.
Я и сейчас изредка и издали вижу Дмитрия Игоревича Шпаро. Он возглавил клуб «Приключение». С присущим ему умением организует путешествия по свету с упором, понятно, на север. Рядом с ним — сын Матвей. Немного завидую старому знакомому. Как здорово, когда сын продолжает хорошее дело, начатое отцом.
Раннее прощание
В то время я работал далеко от дома. Но у плохих вестей длинные ноги. Узнал, что один за другим разбились оба пилота. И Сергей Горбик, и Владимир Лысенко. Летали в разных экипажах, но конец у двух ребят одинаков. Горбик испытывал Ан-124, Лысенко — Ан-70. Испытательные полеты в экстремальных условиях смертельно опасны, что бы там ни говорили и как бы ни объясняли, будто все под контролем.
А Игорь Диомидович Бабенко раньше даже позванивал из Лондона, куда занесла его судьба. Прислал английскую книгу, которую в Москве не купить, я отправил ему свою. А на Север я больше как-то не летаю.
Есть такое понятие — журналистская этика. Она еще более хрупка, чем мейсенский фарфор. Порой ты на грани. Можешь выдать газетную сенсацию, но повредишь главному герою. Пропустишь, замнешь — и сразу получишь упрек от уважаемых коллег: «Да ты что? Ведь все бы прочитали». И это — правда.
Еще в Черском Игорь Бабенко тихо спросил:
— Николай Михайлович, хотите, чтобы меня исключили из партии?
Я не хотел.
— А чтобы выгнали с работы?
Но как можно.
И Бабенко признался, что если бы кто-то из начальства узнал о самовольных полетах гражданских лиц на борту во время испытаний, не строгач, а «партбилет на стол» был бы ему обеспечен. Донеси какой-то стукач о произошедшем как раз в те часы отказе двигателя, мог бы лишиться и должности. Тут было уже не до шуток.
Даже не давал честного слова. Прилетев вместе с бесконечными посадками и пересадками на каком-то грузовом самолете в Москву, явился в родную редакцию. Написал статью. Обо всем, кроме досадных непредвиденных ситуаций.
Но журналистская среда такова, что здесь все становится известно. Весть о полете с отказавшим двигателем вскоре, не знаю, какими стежками-дорожками, добралась до нашего шестого комсомольско-правдинского этажа. И однажды, глотая суп в столовой для редакционной коллегии, я поперхнулся. Известная дама-журналист выдала речь о непрофессионализме. Главное действующее лицо — я. Как можно было обделить читателя и редакцию такими подробностями: «Представляю, что бы написали об этом Г. или Б. А вы…» В те годы был я не очень и выдержанный. Мог и ответить. За что получил бы по полной. Непонятно как сдержался. Суп остался недоеденным. Потому что этика — она у каждого своя.
Правду о полете на станцию «Северный полюс-27» я написал через четверть века. Нельзя подводить летчиков газетным эксклюзивом. Да и не только летчиков.