И среди этой праздной расхлябанности, летнего зноя, нянчанья годовалого сына — нежданное задание прямо от главного редактора смелой в ту пору «Комсомольской правды». Связаться с Никитой Алексеевичем Струве, известным славистом, профессором Сорбонны и издателем ух как опального Солженицына. Встретиться и убедить Струве, доверенное лицо Александра Исаевича, передать рукопись статьи, посвященной будущему нашей державы, «Комсомольской правде», и только ей.
Сегодня это — естественное и понятное желание первыми опубликовать классика. А тогда, в начале 1990-х, — задание ой какое спорное. Да, перестройка. И Михаил Сергеевич Горбачев, один, почти без охраны, бесстрашно бродящий по Пляс де ля Републик с Раисой Максимовной под руку и чуть не сметенный толпой французских фотографов. Чувство ожидания и предвкушения каких-то, знать бы каких, перемен. Непонятно, что уже можно, а чего еще — или никогда — нельзя. Суровое посольство СССР в бункере на бульваре Ланн с собственными твердыми мидовскими взглядами на перемены. Струве в ту пору — идейный враг, да, именно так, пособник Солженицына и прочих, властью не признаваемых.
А тут: достать рукопись статьи, в которой изгнанник из Вермонта излагает личные взгляды на обустройство страны. И здесь не обойтись без крошечной ремарки. Не рвусь в союзники, в попутчики, в смельчаки и уж тем более в солженицеведы. Тем более что не попадаю ни под один из четырех этих пунктов. Читал много версий того, как добралась до Москвы ставшая знаменитой статья Александра Солженицына «Как нам обустроить Россию». Никого не опровергаю. Со всеми согласен. Но годы наши берут и, к сожалению, уже почти взяли свое, иногда до боли кажется, будто окончательно. И потому не хочу, чтобы эта история осталась только во мне и эгоистично осела лишь в моей памяти. Ведь свое собственное достижение должно или может быть у каждого. Пусть это будет частично и моим тоже. Имею право на свою не версию, на это и не претендую, а воспоминания об эпизоде из жизни собственного корреспондента.
Александр Исаевич издавался в ИМКА-Пресс. Руководил издательством Никита Алексеевич Струве. Как привычно и буднично звучит. А знаете, чем тогда были для вымотанной советской власти все ИМКА и прочие, печатавшие высланных и выехавших? Как жестко с ними боролись? И как боролись они? За провезенный в Москву солженицынский фолиант реально светило превратиться в классического невыездного. Некоторые и превращались.
Нам, собственным корреспондентам больших газет за границей, некоторые эти зарубежные издательства присылали свои изданные на русском книги, которые мы по общепринятому, безоговорочному правилу, должны были сдавать в посольство. Однако уже не сдавали. У меня они, спасибо тогдашним идеологическим противникам, до сих пор на полках.
А в 1990-м — перемены — переменами, но чтобы встречаться, разговаривать с теми, кто шел поперек и против. Да еще недавно мы, собкоры, получали из родных редакций тяжкие приказы хулить получившего в 1987-м Нобелевскую Иосифа Бродского. Вспомнили, поняли, какие были времена и нравы и что значила встреча с главой издательского дома Никитой Струве?
И вот поездка в Пятый район Парижа, где на узкой улочке де ля Монтань Сент-Женевьев, дом вроде бы 11, и сам главный издатель Никита Струве, и книжный магазин. Он пуст. Народу летом, да и не только, совсем мало, да вообще никого.
Зато книг ИМКА-Пресс на стеллажах — прямо русское раздолье. Прекрасно изданный Солженицын — «Август Четырнадцатого», «Архипелаг ГУЛАГ»… И, еще раз, угнетающее, непривычное для нас, русских книгочеев, безлюдье.
Хотя к нему я за годы «там» привык. Помню, как волновался, торопясь на встречу с читателями, а потом даже не матерился, а чуть не плакал классик Виктор Астафьев. На премьеру его книги в просоветский магазин русской книги на улице Бюси пришла жалкая и случайная горсточка людей: пара коммунистов, мы с журналистом «Литературной газеты» Кириллом Приваловым, какая-то эмигрантка из далекого прошлого… На полузабытом нашем языке допытывалась у великого писателя, не пишет ли он сказок, надо бы для внучки, которая «только франсэ и франсэ». Как неловко было. И как трогательно, с какими добрыми чувствами подписывал Астафьев несколько купленных книг, выводя редким покупателям длинные пожелания. Я тоже купил, и Виктор Алексеевич отметил крестиками то, что больше всего нравилось ему самому и что рекомендовал прочитать в первую очередь мне: «Вот это глянь, уважь старого солдатика, вы же здесь такие занятые».
А Солженицын во Франции был известен. И встречавший меня Струве с понятной гордостью говорил, что «первый тираж “Архипелага” был исключительно высок для всей эмиграции — 50 тысяч экземпляров».
Мы разговорились, и Никита Алексеевич, разглядев мою визитную карточку, тихо, полагая, что незаметно для меня, удивился. Вроде как вскользь спросил, слышал ли я, что такое земство. Как не знать, если один из моих коренных и был в относительно далекие времена среди его парижских руководителей. Я, не расколовшись, не приводя никаких подробностей, признался, что про земства слышал, и даже очень хорошо.
Вообще фамилия моя, понятное дело, коверкаемая за границей как только можно, а в Иране, где нет буквы типа нашего «о», и вообще непроизносимая, во Франции открывала многие эмигрантские двери. Тут нет моей заслуги, одна лишь грусть, что в моем роду отец был красный командир, а его сводный брат бежал в благословенную, однако чужую страну.
И, простите, что так много о себе, никогда не любимом. Иначе сложно понять, почему с моей точки зрения сложилось и здесь, в данном конкретном случае, по-моему, помогло. Мы разговорились. Беседа после обмена визитными карточками потекла как-то легче, без возникшего в первые минуты напряжения.
Мы уселись в кабинете Струве в подвале, показавшемся маленьким и каким-то неуютным. Я не сразу понял, что подвальное помещение огромное, а впечатление излишней компактности создается кипами, кипищами книг на русском языке, которыми было уставлено с пола до потолка все помещение. Вот когда я быстро и наглядно понял, что настоящему писателю надо жить там, где все, а не горстка людей, говорят на его родном языке. Наверное, единственным, к кому из классиков ушедшего века это не относится, остается Солженицын, на множество языков переведенный.
Струве, вынянчивший это издательство, был вежлив. Стало понятно, почему Александр Исаевич с ним сошелся. Никита Алексеевич, родившийся на чужбине и чувствовавший могучий русский так, как хорошо бы и нам с вами, почуял в Солженицыне силу.
Цитирую Струве по своей статье. «После 1970-го, когда мы договорились с Александром Исаевичем об издании первого тома “Августа Четырнадцатого”, пришла пора более ответственных публикаций. В 1973-м нам было поручено с Солженицыным издать “Архипелаг ГУЛАГ”. Он просил сделать это в полнейшей тайне от всех, даже близких, и завершить работу как можно быстрее. Мы приступили в августе 1973-го, — неторопливо рассказывал Струве. — А вышел “Архипелаг” в последних числах декабря 1973-го, за чем последовала высылка Солженицына из СССР, в которой я ни минуты не сомневался. Издание “ГУЛАГА” было мировым событием. Горжусь, что сделали его таковым тут, в Париже, и мы… Я сам вычитывал корректуру: все должно было быть крайне секретно… Могли выкрасть рукопись, оказать давление, оболгать, сделать что угодно… Сразу после 1940-х годов рукописи выкрадывались… Потому издание всей книги и должно было быть секретно. Три, нет, четыре человека находились в курсе того, что печатается “Архипелаг ГУЛАГ”. Зато весь мир книгу принял, — заключил Струве».
Набирали рукопись «Архипелага» в типографии Леонида Лифаря. Тут я вздрогнул. Бывают же в жизни совпадения. Брат хозяина типографии, знаменитый французский танцовщик русского происхождения Серж Лифарь был знакомым нашей семьи. При желании мог бы показать Струве даже фото, где Серж Лифарь, Галина Сергеевна Уланова и глава нашего семейства веселятся чему-то вместе на балетном конкурсе в Варне. Но было бы слишком много совпадений, получился бы перебор. О Серже Лифаре я промолчал.
По мнению Струве, после издания «Архипелага» Запад поверил Солженицыну. Многие писали правду и до того, рубили и резче Александра Исаевича. Но все это тонуло и, громыхнув на хорошо поставленной пресс-конференции, отозвавшись тонной рецензий, глохло, растворялось в мирских заботах. Лишь Александр Исаевич заставил понять, что происходило за занавесом, и сделать выводы.
Просьбу передать рукопись «Комсомольской правде» Никита Алексеевич принял. Поведал мне, что писатель, живущий в Вермонте, к телефону не подходит, «может быть, когда что-то исключительное». Я все переживал по поводу разницы во времени, но тут же, при мне, Струве позвонил жене Солженицына Наталье Дмитриевне. Спасительные мобильники были еще не в ходу. Аппарат старенький, но пошло везение: Струве дозвонился сразу. Телефонный разговор был не так долог, но все стороны всё поняли.
8 августа 1990 года в «КП» появилось интервью со Струве. В посольстве строгий дяденька — освобожденный парторг сделал мне серьезный втык. Намекал, что больно долго сижу вдали от Родины, офранцузился, потерял чутье, о чем предстоит поговорить не только с ним, но и на партсобрании, которое в целях советской конспирации повсюду за границей, как уже знает читатель, именовалось профсоюзным. Но был я уже на своей тропе. А парторга мне жаль. Он искренне верил и, когда флаг СССР был спущен, умер от непритворного горя.
Со Струве мы постоянно перезванивались. Точнее, названивал беспрестанно я, испытывая интеллигентное его терпение. Он всегда сам подходил к телефону. Иногда вести бывали радостными. Мол, да, скоро всё будет готово, все в курсе дела. Порой, когда что-то стопорилось, Никита Алексеевич просил позвонить чуть попозже, дня через два. Звонил через один.
И вот, в тот один прекрасный день, Никита Алексеевич сообщил, что он отправляется в Москву на выставку издательства «ИМКА-Пресс». Рукопись статьи «Как нам обустроить Россию» будет передана по назначению. Огромнейшая, важнейшая роль принадлежала здесь, конечно же, это Никита Струве повторил два раза, Наталье Дмитриевне.