И ни Струве, ни мои коллеги в Москве не сплоховали. Сразу по приезде в столицу тогда еще СССР со своей выставкой, посвященной ИМКА-Пресс, Никита Алексеевич передал рукопись с припиской от Солженицына о праве на публикацию прямо в надежные редакторские руки.
Сидя в далеком городе, прочитал «Как нам обустроить Россию», уже изданную в специальной вкладке. О значении статьи столько написано, да и не мой это хлеб. А в чисто журналистском, газетном плане стала она политической бомбой.
Сколько уж лет тому. Просматриваю «Как нам обустроить…» изредка, а дивлюсь всегда. Далеко заглядывал Александр Исаевич. Такие открываются глубины…
Мы — шотландцы, не британцы
Страна Шотландия мне относительно близка и, как кажется, понятна. Именно в Глазго я старательно проучился несколько месяцев в аспирантуре университета Страфклайда, параллельно проходя практику в крупнейшей шотландской «желтой» газете «Дейли рекорд».
Но первое впечатление о Шотландии оказалось жутким. Нас, группу из двенадцати весьма подкованных в английском, да и неплохо сведущих в британской жизни московских журналистов, прибывших на учебу, посадили в автобус. Вскоре в него заглянул шофер и что-то вежливо сказал. Мы все дружно ахнули: это чего, это он о чем? Никто не разобрал ни слова. А красавица, сидевшая со мной, прошептала: «Ой, зачем мы сюда приехали?»
Нас тут же успокоили: не волнуйтесь, это драйвер обратился к вам на местном языке — скотсе. А мы, успешно прошедшие тесты и экзамены за право поучиться на аспирантских курсах, о таком и не слышали.
Но ничего, обошлось. На скотсе между собой общается в основном народ простой. Мы же вращались в кругах интеллигентских — на английском. Правда, когда собеседники переходили на англо-шотландский, первый месяц приходилось трудно. Однако ничего, вскоре привыкли.
И искренне благодарили основателей Фонда Святого Эндрю за возможность поближе познакомиться со страной, получить навыки «Управления людьми в журналистике» — так назывался наш аспирантский курс, поработать в шотландских СМИ, да еще и получать за это стипендию.
Я и слыхом не слыхивал ни о каких британских грантах. Но позвонил товарищ по «Комсомолке» Саша Лопухин и твердо наказал: «Это — твое. Иди и сдашь». Я пришел, чем вызвал гнев своего будущего хорошего знакомца, тогда одного из секретарей Союза журналистов России. Сначала он вежливо объяснил мне, что от «КП» в Англию уже едет один достойный представитель, а двоих из одной газеты «я не пошлю».
Это «я» меня и раззадорило. Уперся, обменялся с секретарем неприятными репликами, потребовал представить меня пред очи британских экзаменаторов. Тот быстро понял, что наткнулся на твердый экземпляр, небрежно кинул мне листочков пять с вопросами и на прощанье приказал отдать заполненное ему в приемную. Не предупредил, что чем быстрее ответишь, тем больше баллов получишь, да и был там еще какой-то дедлайн. Я по-пижонски сделал пару звонков по стоявшему в комнате телефону, достал ручку.
Вопросник показался примитивным. В свое время Британия представлялась мне сказочным королевством, которое я заочно, однако крепко, полюбил. Не до потери памяти, но читал о ней все, что только было можно. Да и в специальной средней школе № 1 в Сокольниках, а потом в Инязе нам, как говорят англичане, втерли в мозги массу интересных и полезных знаний об этой стране. Английскую литературу вел у будущих переводчиков сам великий шекспировед Александр Аникст, на лекциях которого вместе с нами сидели специально приехавшие в СССР совсем уже взрослые аспиранты из Австралии и Новой Зеландии, а на семинарах парила изящная профессор Головня, предложившая мне пойти в аспирантуру. Но какая там аспирантура, когда надо было вкалывать, помогать вышедшим на пенсию родителям.
Так что на вопросы я ответил быстро, расстроив тем самым сотрудницу в приемной секретаря, которой и сдал листочки.
Обо всем этом как-то забылось в вихре наваливавшихся на страну и на газету перемен. Вдруг через пару недель раздался звонок: меня как выдержавшего экзамен вызывали на собеседование. И уже не секретарь, а англичане, удивившие лишь одним вопросом: «Как вы думаете, нужны ли вам эти аспирантские курсы?» В милой беседе, не признаваясь ни в каких чувствах к матушке-Англии, я сказал, что учиться «управлять людьми в журналистике» как раз и есть задача заместителя главного редактора «Комсомольской правды». Седой профессор-британец милостиво кивнул. А когда почему-то затесавшаяся среди иностранных членов комиссии наша московская дама деловито осведомилась на плохом английском, не лучше ли мне уступить это право одному из других претендентов, я откровенно признался, что не уступил бы эту честь даже ей.
Британцы честно отобрали из почти четырех сотен 12 лучших, которых и поздравили с присуждением стипендии Фонда Святого Эндрю. Потом к нам присоединилась еще одна приятная женщина, хотя и очень (как без этого) блатная.
Меня лишь слегка тревожили две буквы OQ, выведенные красным на моей анкете с вопросами. Но лишних вопросов решил не задавать: вдруг вспугну экзаменаторов. Уже в Глазго, сидя в пабе, осведомился у профессора относительно двух загадочных «иероглифов». Выяснилось, что мои опасения были не напрасны. Висел я на волоске. Комиссия сочла меня OQ — over qualified — чересчур квалифицированным, потому и спросили, нужны ли мне курсы. Полагали, что дать они мне могут уже немного. Да, в жизни, и не только на экзаменах у англичан, быть OQ не всегда полезно.
Здесь вам не Лондон
В университете профессора-кураторы сразу поправили нас, выразивших радость от приезда в Британию: «Извините, вы — в Шотландии». Тогда, в середине 1990-х, слишком озабоченные своими переменами, мы, продвинутые, равнодушно относились к тому, что Шотландия по-прежнему гордится своей независимостью. Любому из нас было известно, что в 1707 году Англия и свободолюбивая, но покоренная Шотландия подписали Акт об унии, то есть о присоединении.
И в ту, средневековую, пору, чтобы шотландцы не слишком роптали, Лондон стращал их тем же, чем и сегодня. Попытаетесь от нас отделиться, мигом отрежем вас от любого транспорта, вы не сможете пробиваться в другие страны со своими товарами, а останемся вместе — одарим вас торговыми преференциями.
Мне думалось, что стремление к свободе растет и зреет где-то на рабочей стороне, в доках Глазго, на верфях, на заводах или фабриках, производящих виски. Ничего подобного. Простому народу на все это — глубоко наплевать.
Именно шотландский истеблишмент веками ратует за независимость. И всегда — безуспешно. В университете Страфклайда, где особенно гордились, что его окончили все (ну почти все) ведущие деятели Лейбористской партии Соединенного Королевства, профессора были настроены весьма патриотично. К англичанам относились довольно холодно. Сетования на то, что Лондон с удовольствием принимает шотландские налоги и очень скупо отдает малую толику на развитие нашей страны (то бишь Шотландии), слышались со всех кафедр.
А самым настоящим пугалом была экс-премьер Маргарет Тэтчер. Вообще консерваторов ненавидели. Но Тэтчер… Это она разорила шахтеров. Ввела непомерные налоги. Этот проклятый в Глазго «тэтчеровский» капитализм мы изучали на лекциях, где профессора клеймили его как самый зверский и неприемлемый для населяющих Британию, а заодно и мир народов.
Отголоски этой классической нелюбви и неприязни к «железной леди» ощущают, по-моему, все премьеры-консерваторы. И так будет вечно. Шотландцев не переделать. Они стремятся к независимости, при каждом опросе «быть или не быть» оставаясь в шаге от отделения. Ведь боятся попасть в изоляцию. Очень хотят стать самостоятельными, однако последнее усилие предпринять не в состоянии. Так что полной свободы им никогда не видать. Таковы законы британского политического жанра.
Лермонтов — тоже наш парень
В Шотландии любят своих, исконных, из недр страны вышедших. Возможно, это покажется странным, но пять миллионов 404 тысячи 700 шотландцев абсолютно уверены, что по всему миру их раскидано больше 70 миллионов. В одних Соединенных Штатах, по прикидкам из Глазго, живут миллионов 30—40, считающих себя выходцами с родины Роберта Бёрнса. Немало их в Канаде, Австралии да и по всей Европе.
Узнав, что ты русский, любой шотландец в пабе начнет вспоминать, что есть такой русский поэт, который — настоящий шотландец. Это Лермонтов, предки которого Лермонты, или, как говорят в Глазго, Лермоны, в свое время уехали в Россию, чтобы прославить ее и свою страну великими поэмами.
В Шотландии живет прямая, как она считает, потомок Пушкина. Графиня не говорит по-русски, но о многочисленных родственниках поэта нарассказала мне немало.
К россиянам в принципе относятся неплохо. Только ничего о нас не слышали. Москва, Достоевский, Большой театр… Обычный набор незнаек, на который не следует обижаться. Он интернационален, с этим, полагаю, уже никогда и ничего не поделаешь. Удивляться не надо.
Шон Коннери сроднился с Бёрнсом
Еще одно, что вызывало удивление. В Глазго, конечно, знали Шекспира. Но мои умные разговоры о его творческом наследии как-то быстро пресекались даже на кафедре литературы. Тут были иные герои. И главный — Роберт Бёрнс. 25 января — день рождения поэта и национальный праздник Шотландии.
На семинаре по литературе я нагло продекламировал заученные еще в школе стихи Бёрнса. Стал героем, удостоившимся чести проехаться на уик-энд вместе с тичером по памятным, связанным с поэтом местам.
В каком-то городке устроили чтения. Поэмы Бёрнса декламировали местные интеллигенты и мой профессор. Народ аплодировал еще яростнее, чем футболистам «Селтика» или «Глазго рейнджерс». На сцену вытолкнули даже меня с московским квазианглийским.
А потом началось настоящее: зачитывание его стихов на скотсе. Не понимал ни слова. О чем это? Мне объясняли, что поэт писал специально для своего народа, но издавали его плохо, и поэтому все основные его поэмы — все же на английском.
Самым же ярым шотландцем, выступающим за независимость державы, является семикратный исполнитель роли Джеймса Бонда великий актер Шон Коннери. О его почти что кровных, без шуток, связях с настоящим прототипом Джеймса Бонда я напишу в следующей части книги.
Коннери — идол, символ Шотландии и самый популярный ее гражданин. И хотя к королевской династии в Эдинбурге и Глазго относятся скорее с иронией, чем с уважением, шотландцы могли бы при случае посадить на трон именно Коннери. В знак протеста английскому засилью он обосновался далеко от Шотландии, где-то в районе Бермудского треугольника. Но обещал вернуться тотчас после того, как шотландцы вновь обретут самостоятельность.
Многие в Глазго с неким пренебрежением относятся к чужим английским звездам типа «битла» Пола Маккартни и двух «камней» — Мика Джаггера и Кейта Ричардса.
Тут с шотландцами спорить бесполезно. У них есть четкое, для чужаков абсолютно непонятное деление на «свой — чужой». К примеру, Конан Дойл и его Шерлок Холмс — свои, не знаю почему, но, как нас учили и научили в университете Страфклайда, шотландские. А вот Диккенс… Да, Чарлз великий писатель. Но чужой — английский. А что скажете о нашем Вальтере Скотте? Вот кто настоящий шотландец.
Только не хаггис
У каждой страны есть свои национальные понятия, блюда, символы. У Шотландии это волынка, виски, килты, чертополох и ужасный (для меня) хаггис.
Ну, волынка и килты — это понятно. С чем ассоциируется страна, которая в принципе может занять не такое и низкое 137-е место в мире по площади, если не с волынщиками, веками выхаживающими в клетчатых килтах? Не буду их в сто первый раз описывать, хотя после нескольких месяцев учебы привык к бесконечным маршам разряженных в яркие одежды оркестров волынщиков.
Чертополох, изображенный на местном фунте, — тоже объясним. Враги, напавшие на древних шотландцев, как раз в нем и заблудились. А когда, обессиленные, выбрались, то были разбиты храбрыми шотландскими воинами.
Виски — нужны ли здесь комментарии? Если уж по пятницам и приходилось глотать этот напиток, то шотландцы, подливая, одобрительно качали головами: «Такого чистого, отборного нет нигде в мире. Пейте. Вы не в Лондоне».
А вот хаггис… Это жирнющий суп из всех оставшихся после разделки мяса потрохов. Почки, легкие, сердце и что-то из внутренних органов смешиваются, туда же добавляются лук и толокно. Получается нечто невообразимое, хотя и быстро утоляющее голод. К счастью, хаггис подается обычно с картошкой. И я «халтурил», съедая ее и стараясь оставить остальное подальше от желудка.
Тот же Бёрнс воспевал это страшнейшее для переваривания блюдо в поэмах:
В тебе я славлю командира
Всех пудингов горячих мира, —
Могучий Хаггис, полный жира
И требухи.
Строчу, пока мне служит лира,
Тебе стихи.
Дородный, плотный, крутобокий,
Ты высишься, как холм далекий[1]…
Не прочитать этого стихотворения или не выслушать его с благоговейным вниманием и умным видом во время трапезы в Глазго было не принято.
И беда вам, если откажетесь попробовать эту любимую шотландскую мешанину, приготовляемую специально для дорогих гостей. Вас не то что не поймут, могут обидеться. Шотландцы, они такие.
А теперь о шотландском фунте. Я получал в этой странной валюте еженедельную аспирантскую стипендию и газетные гонорары. В Лондоне шотландский фунт с грехом пополам, с нарочитым презрением, но принимали. А в Манчестере мне язвительно посоветовали «оставить эти бумажки для Абердина». Англичане тоже предпочитают свое. Но если так, почему бы не дать это право и шотландцам?
Поползем по пабам?
Это пятничное занятие в Шотландии называется pub crawling — ползание по пивным. Заказываешь с друзьями пару сдвинутых столиков и гордо пробираешься сквозь густую очередь. Тебя сажают и начинается. Одна кружка, вторая. Пора и закусить жестким (это вам не гастрономически гениальная Франция) куском мяса с пересоленным жареным картофелем или зажаренной сухой рыбой с той же картошкой. Отказавшись от хаггиса, лучше взять на прощание с этим питейным заведением еще одну кружечку. И всей ватагой — во вторую пивнушку. Тут уже и очередь выстоишь, но не всухую: вынесут пивка, раздадут вроде всем подряд, но именно тобою выпитое включат, непонятно каким образом, в твой до пенса точный счет. Дождешься, усядешься, тебе нальют. Часть людей тихо, по-шотландски, отколется, а с остальными — в третий паб.
Это и называется ползанием по пабам. Потому что если добраться до четвертого или даже пятого, то трезвости ни на шиллинг не останется. Выносливые шотландцы доползали и до седьмого-восьмого. Это даже не пьянство. Тогда что же еще? А национальное шотландское увлечение, если хотите — хобби. Настоящая пятничная пьянка — в ирландском Дублине, и я о ней еще поведаю.
Захотели всей московской компанией познакомиться с жизнью рабочего класса. И отправились на окраину. Откуда позорно, зато быстро бежали. Вошли, и все сидевшие разинули рты, поставили на столы свои недопитые кружки. Мы сели, и через минут пять к нашим девчонкам стали приставать. Не потому, что русские или сербы. Просто чужаки, не туда заехавшие. Классовое, не национальное расслоение витало в пропитанном пивом воздухе рабочей харчевни. Мы удачно смылись, получив в спину лишь пару плевков. Все же в России такая ненависть между вдребезги расслоенным обществом не так чувствуется. Мы ее дома не знали, в гостях же почувствовали на собственной шкуре.
Чтобы избежать надоевшего ползания по «приличным» пабам, наша российская группа пошла на отвлекающий маневр. Глазго — это не какое-нибудь захолустье. Бывали в опере. Я с блатной и очень симпатичной соотечественницей, что была у нас номером 13, сходил на концерт любимых «Битлов» — конечно, их двойников, но каких классных. Отдал честь оркестру Гленна Миллера. И всюду, предварительно договорившись, брал интервью. Зашел на шекспировскую пьесу заезжего театра. Это не лондонский «Олд Вик», но общее представление дает. А перед стипендией брели в кинотеатр. Все мировые кинопремьеры были в нашем распоряжении.
А в память врезалось ползание по пабам.
Репортера спасают длинные ноги
С восьми и до четырнадцати меня учили в университете Страфклайда «управлять людьми в журналистике». А потом все — на трудовую практику. Меня отправили не в издательство, не в пиар-контору, а в «Дейли рекорд», старинную шотландскую газету-таблоид со столетней историей. Именно шотландскую, потому что в Глазго или Эдинбурге других не бывает.
В «Дейли рекорд», где я писал о пожарах, проститутках, кражах, Горбачеве и о футболистах из киевского «Динамо», игравших за «Глазго рейнджерс», меня сразу наставили на путь истинный:
— Тебе посчастливилось работать не в какой-нибудь лондонской «Дейли телеграф», а в мировой газете. Нас читают шотландцы на всех пяти континентах. Гордись и старайся побыстрее двигать длинными ногами.
Уж не знаю, мировая ли это газета — не мировая, но где бы я ни был, в каких бы зарубежных краях ни мотался, шотландская «Дейли рекорд» была повсюду. Проникнувшись гордостью, частенько встречал ее в киосках множества стран — от США и до Кипра, где она шла нарасхват. В кипрском Пафосе я всегда просил киоскера ее для меня оставить — загорающие на острове шотландцы читали только свое, родное.
Тираж «Дейли рекорд» около 300 тысяч. После футбольных туров с подробнейшими описаниями баталий локальных идолов «Глазго рейнджерс» и «Селтика» он иногда еще и возрастал.
Где таблоид, а где нет, уразумел на практике, поглощая бизнес-ланч в переполненном ресторане Глазго, и это не анекдот. Между закуской и основным блюдом перелистывал здоровенный лондонский «Телеграф». Видно, невзначай пару-тройку раз залез на сторону соседа по столику. И вскоре получил от него по-шотландски лаконично-язвительное: «Вам бы лучше читать таблоиды». Конечно, они форматом поменьше, да и намек остряка был понятен: только читатель таблоида может вот так неловко шелестеть страницами и мешать соседу, перелезая здоровенными полосами на святую — для него — сторону. Для меня в этом вся разница между таблоидом и качественной, как говорят у них, и гораздо большей по размеру газетой, которую читают люди соответствующего интеллектуального уровня.
Вот и первое задание
В «Дейли рекорд» меня определили в отдел новостей и отправили в зал, где за большим столом роились с десяток репортеров. Теперь абсолютно то же происходит и во всех еще выживших российских газетах.
И с кем бы из коллег в Глазго я потом ни разговаривал, эта толкотня никому не нравилась. Идея, которую взяли все от того же газетного магната Мердока или такого же нехорошего человека Максвелла, была проста. Все журналисты под присмотром. И тут не забалуешь, жене или девушке звонить не будешь. Типичное, как мне поведали, заблуждение. Наоборот, толкучка, а вырваться из-под контроля — запросто, ибо у редактора отдела новостей не хватит глаз, чтобы опекать всю толпу. Но все почертыхались, подчинились, попривыкли и невзирая ни на что делали свои личные дела. Правда, в такой обстановке очень сложно сосредоточиться, если только пишешь не о каком-нибудь дежурном пожаре.
На него меня поздним вечером или ночью и послали. Горело нечто вроде склада на горе. Все окружено полицейскими, и я подумал, что близко к месту действия не пробиться. Но фотограф из отдела новостей, который меня опекал, сказал копу лишь два слова: «Дейли рекорд», и нас моментально пропустили к догоравшему складу.
Вообще я был поражен, как в Британии относятся к журналистам. Даже не удостоверение, которого у меня не было, а одна лишь ссылка на газету открывала многие двери. Британцы приучены к тому, чтобы делиться информацией с прессой. Это всасывалось в кровь десятилетиями и уж точно всосалось. А пожар был как пожар, и крошечная заметка о нем не отличалась от остальных.
Нельзя ли автограф, сэр?
Вскоре мне поручили интервью с игравшим в «Глазго рейнджерс» бывшим форвардом киевского «Динамо» Алексеем Михайличенко. Я занервничал, ибо еще по СССР помнил капризы киевских динамовцев: завтра, на следующей неделе, через месяц.
Тут все произошло сегодня и сейчас. Из «Дейли рекорд» позвонили пресс-офицеру «Рейнджеров», и через пару часов я уже брал длиннющее интервью. Мы сидели в ресторане клуба, и Михайличенко в деталях описывал свою шотландскую эпопею.
Я написал огромное интервью на своем простом английском, которое без правок и особых сокращений вышло уже на следующий день, — первая полоса плюс две таблоидные странички, по-журналистски — разворот в спортивном разделе. Несколько отличных фото Михайличенко и, к удивлению, мое собственное. Плюс чек на солидную сумму.
Через день совсем немолодая уборщица особо тщательно драила мою крошечную комнату университетского общежития. Потом подошла с двумя номерами понятно какой газеты: «Можно ваш автограф, сэр? Для меня и для сына». С тех пор у меня на столике ее молитвами всегда было вдоволь пакетиков с кофе-чаем и крекеров. После занятий с такой же просьбой об автографе обратился профессор, читавший у нас политологию. Я удивился: неужели в чопорном университете Страфклайда читают таблоиды? «Они очень хорошо и подробно пишут о футболе, — признался седовласый наставник. — А я болею за “Рейнджеров”».
На стадионе «Рейнджеров» я показал интервью с Михайличенко, и меня без всякого пропуска или билета провели в ложу. Было холодно, и стюарт укрыл ноги пледом, притащил эль, похвалил за статью: «Я и не знал, что Михайличенко такой умный».
На матчах царил идеальный порядок. А вот покидать стадион сразу после игр я побаивался. За его пределами шли бесконечные драки, похожие на толкотню. Фанаты выкрикивали непереводимое. То ли выплеск энергии, то ли агрессия. Полиция вмешивалась редко, если только начиналась массовая драка.
Пару раз я сдуру полез в метро, даже по утрам в час пик чинное с обязательными «плиз» и «экскьюз ми». Болельщики, селедками набившиеся в подземку, раскачивали маленькие вагончики так, что те едва не переворачивались. В руках у многих пакеты, постоянно прикладываемые к глоткам. Пили, однако порядок в определенной мере соблюдали: в общественных местах спиртное распивать нельзя, а если засунуть бутылку в коричневатый бумажный пакет — пожалуйста. Вот они, хваленые западные демократия и свобода, как написали бы году в 1954-м.
Меня чуть не побили. Все фаны в шапочках и шарфиках цвета любимых команд. А я с 1987 года неизменно ношу красный. И ко мне, что называется, прикололись: кто, откуда, что это за д… нацепил и за кого болею. Еле отвязались, и путешествовать в подземке после футбола зарекся.
Свобода читать и писать. Под диктовку
Журналистов ценили, обласкивали. Боялись или уважали? В Британии каста репортеров — особая. Здесь привыкли, можно я напишу так, на слово верить слову. Любому не любому, но сила британской печати ковалась веками. И вот выращены послушные верующие, которые внимают, доверяют и, кризис не кризис, покупают приручившую их газету.
Та же «Дейли рекорд», мне это было видно, поддерживала не высоко парящих тори, а лейбористов. Никаких афиш и признаний в любви, но читатель — простой человек с пресловутой британско-шотландской улицы. Зачем ему консерваторы? И партия лейбористов умело, без особого нажима подавалась честной, справедливой, помогающей как раз тем, кто и читал «Дейли рекорд».
Несколько раз был удостоен редчайшей чести беседовать с главным редактором. И так хотелось поговорить о свободе прессы. Редактор, заметьте, не местный, шотландец, а англичанин, долго не распинался. Он был откровенен. Прислан из Лондона и на время, как и все его предшественники. Зачем? Не затем, чтобы устанавливать добрые отношения с работающими тут журналистами и «хлопать их по плечу». Поддерживать порядок. Задача: направлять. Давать на полосу верные статьи. Установить точный баланс между убийствами, наркоманами, любимым футболом и политической составляющей. Понятно, из какой партии должен быть премьер. Хотя и в тори тяжелых камней не кидали. Выяснилось, что моя газета частично связана с семейством лондонских «Дейли». Да, тут не забалуешь.
Репортеры должны быть исполнительны. В первый месяц моей стажировки уволили парня, увлекавшегося поглощением пива в ньюсруме (помещение, где работают журналисты). Да, неплохой репортер с быстрыми ногами. Но это урок для других. Теперь пива на работе никто не пьет. А после нее — да хоть залейся.
Меня интересовало, как добывается вся эксклюзивная информация. Почему полицейские говорят с нами как со своими и пропускают туда, куда остальным от ворот поворот? Редактор объяснил: отношения устанавливаются десятками лет. Сдача (или слив) новости именно нам — привилегия первой в стране Шотландия таблоидной газеты, которой почитала себя «Дейли рекорд».
Бывают у журналистов и поощрения. Скромные подарки к Рождеству, к юбилеям. Зато пенсия, если отработаешь всю жизнь в этой профессии, приличная. На нее обычно выводят сразу, не дают засиживаться. К тому же газета иногда по-прежнему дает подработать и олдтаймерам (ветеранам), вызывая их на подмогу в период рождественских или летних отпусков.
Да, порой поступают иски от обиженных антигероев опубликованных статей: в основном жалуются на вторжение в частную жизнь. Но их немного. По крайней мере, деятели свободных профессий прекрасно сознают, что такое пусть и излишне назойливое, однако, внимание создает им дополнительную рекламу. И бесплатную. Так что сегодня, сейчас мне понятно, почему так долго процветал беззастенчивый Мердок. Почва была хорошо им же и взрыхлена. Читатели ждали того, что он им щедро преподносил, — желтеньких сенсаций. И им было все равно, что читают-то они заказуху или незаконно добытую информацию. И только тогда, когда его писаки перешли всякую допустимую грань, громыхнуло. Заметьте, мердокские копатели захлебнулись в грязи, когда взялись не за каких-то футболистов или кинозвезд. Дошли, подобрались к святому — истеблишменту, высшему руководству.
А журналисты… Что они — небогатые, послушные, изобретательные, с быстрыми ногами. Всегда и в любой стране (не беру телевизионщиков) скромно оплачиваемые и на все готовые ради сохранения места и права заниматься любимой профессией.
Что поражало в «Дейли рекорд», так это дисциплина. И какая! Ни разу не слышал, чтобы рядовой журналист спорил с редактором отдела или двумя замами, если те его сочинение вдвое сокращали, а то и браковали. А уж возражать главному редактору! Разве перечат всемогущему местному богу? Никто ни днем ни ночью не отказывался бежать на любое изнасилование, опознание трупа, убийство, встречу в аэропорту не важно кого и в какой час. Да куда угодно.
Атмосфера была не дружеской, но благожелательно-спокойной. Только однажды, уже под конец, я вдруг почувствовал: что-то не так. Редактор отдела без всякого спросил меня, знаю ли я, зачем меня вызывает главный. Я сказал, что, видимо, попрощаться, и шеф новостей как-то странно ухмыльнулся.
Короче, сделав из длинной истории короткую, как говорят британцы, напишу, что главный предложил мне постоянное место в редакции.
Я знаю, о чем сейчас подумали некоторые: ага, вот она, вербовка, хотел склонить к невозвращению. Мелькнуло и у меня. И сразу угасло. Уже в то время Британия была наводнена россиянами, мечтавшими любой ценой тут остаться. Да и кому я был нужен здесь в каком-то вообще качестве?
Удивило лестное предложение. А как же мой простецкий английский? Для таблоида и он подходит. А ошибки в spelling (орфографии) и грамматике? Исправят переписчики-рерайтеры, за это деньги и получающие.
Я отказался. Главный не понял и чуть прибавил жалованья. Но мне не нужна была Британия с ее Шотландией. Набравшись опыта в университете и в «Дейли рекорд», я торопился в мою родную газету, в которой на тот период вкалывал больше двадцати лет и которую основал еще и мой отец.
Правда, вскоре она превратилась, хотя бы по формату, в нечто вроде таблоида и перестала быть моей.
Зато в отличие от многих-многих остальных изданий выдержала и выжила. Как и «Дейли рекорд».
Что это было?
Помогла или не помогла учеба? Помогла — и еще как. Мне кажется, что она продвинула вперед на годы. Я понял настоящую цену журналистики и ее полную бесценность. Это как? Да вот так. Везде и всюду репортер — слуга общества, которое он обслуживает, выполняя поставленную владельцем издания задачу. А тот исполняет приказ высшего руководства. Высшее же руководство стелется перед наивысшим. Есть такая пословица, которую я услышал позже. Трудно переводимый, однако глубокий смысл: «Отличники нанимают хорошистов, а те доверяют работу троечникам». В журналистике — мы самоотверженные троечники.
И тем не менее профессия наша прекрасна. В Британии она признана, престижна, относительно неплохо оплачиваема и уважаема, пусть и не всегда заслуженно.
Полагаю, именно в Соединенном Королевстве работать в прессе легче, чем где бы то ни было. Сравниваю, к примеру, с Францией. Там журналистов, особенно зарубежных, держат на коротком поводке. Когда говоришь: помогите, я все-таки иностранец, могут сделать большие глаза: «Месье, у нас и для своих не хватает места, что тут говорить о вас». А уж тому, кто заговорит по-английски, — горе. Беседа прерывается, едва начавшись.
Чтобы взять интервью, попасть в Париже на престижную пресс-конференцию, иногда приходится переворачивать горы. Порой тебя с французской галантностью посылают: «Давайте вновь вернемся к вашей просьбе в августе». Да это же еще хуже, чем матом, ибо все, хоть капельку знакомые с парижскими реалиями, в курсе, что после 14 июля любой нормальный житель шестиугольника, не говоря уж о Париже, уезжает отдыхать. Вот такой дальний посыл. Частенько тебе вежливо говорят, что поставили в очередь на прием к звезде: вы — двадцатый или еще какой-нибудь …атый. Меня больше всего обижало другое: «Спасибо за ваш звонок (письмо), но с такой же просьбой к нас обратились представители Нигерии, Кении, Свазиленда».
Но во Франции столько событий и ньюсмейкеров, что при особой настойчивости без дела настоящий журналист не останется. Ты проникаешь, пролезаешь, заводишь связи со свитой, она же окружение, великих. Шанс всегда есть, хотя и не очевидный.
В Британии — не так. Доступ к телам интересующих тебя персонажей, конечно, более демократичный. Я на первых порах терялся: «Сегодня и завтра не получится. Давайте в конце недели». Да это же счастье, везение. Лишь бы не обманули. Но в конце недели я действительно в четверг после обеда спешил на встречу. Лафа!
Удавалось побеседовать и с политиками, и с людьми к ним близкими. В Фонде Святого Эндрю состояла и Элизабет Смит — жена лидера теневого кабинета лейбористов Джона Смита. С ней всегда было приятно общаться. Захаживала на многие мероприятия Фонда и поздними вечерами укатывала на электричке из Глазго в свой Эдинбург. Ситуация складывалась так, что ее супруг должен был стать британским премьером: скоро выборы, а у 55-летнего Смита соперников практически не было. Не считать же таковым выскочку Тони Блэра. И, поначалу отказываясь, стесняясь, миссис Смит все же рассказала мне о житье-бытье в высших сферах. Прямо дожидайся голосования и обратно, только не в Шотландию, а в Лондон, куда должна была после выборов переехать эта чета.
Но как можно предсказать что-то в этом непредсказуемом мире. Джон Смит, человек совсем не старый, на вид крепкий, может, лишь чуточку полный, скоропостижно скончался через несколько месяцев после нашего отъезда — сердце. Бедная Элизабет… Хотелось ее утешить. А как утешить старушку Британию, попавшую тогда под власть Тони Блэра, в недавние времена Терезы Мэй, а теперь Бориса Джонсона, по сравнению с которыми «железная» Маргарет Тэтчер просто лапочка.
Мне учеба принесла и еще одну неожиданность. Время подтвердило: выносившие мне вердикт экзаменаторы — не ошиблись. Нас все время тестировали. Сдавали IQ, заполняли еще какие-то бесчисленные бумажки с крестиками и минусами. Разок с каждым долго беседовал средних лет преподаватель, задававший впрямую, без бумажек, что для Британии редкий случай, множество вопросов, на которые в отличие от всех университетских экзаменов надо было отвечать устно и быстро, еще быстрее.
Был уверен, что это — продолжение, только более детальное и тщательное IQ, которое вел шотландский интеллектуал. Ошибся. То был психолог. В последнюю неделю нам тет-а-тет сообщили результаты. Профессор полагал, будто я обрадуюсь: «Ники — вы идеальный второй номер любого крупного медийного издания. Мои поздравления».
Я жутко расстроился: что не так? И профессор, хотя и не слишком такое принято, растолковал мне выводы, сделанные и по IQ, и по тестам, а главное — по собеседованию. Выходило: да, именно второй номер. Не первый. Все было так, и всего хватало, кроме… Нет уж, оставлю при себе.
И все, прямо как в сказке, сбылось. Не скажу, что «к сожалению». У каждого в большой журналистике свое, отведенное способностями место. Мое — заместителя главного, тоже призовое.
Правда и то, что некоторые методы управления, действовавшие без осечки в Британии, для России с ее не везде черноземной, в основном даже глинистой почвой, оказались абсолютно непригодны. Не буду вдаваться в подробности. Назову лишь то, что дома на командных высотах никогда не понадобилось. Ораторское искусство. Знание нескольких языков. Освоенный церемониальный протокол. Заповедь: никогда не сближаться с подчиненными, но и ни в коем случае не орать на них или, по крайней мере, не делать серьезных замечаний, не распекать, выстроив по стойке смирно при посторонних.
Пригодилось нам по одежке иное. Умение уговаривать людей — в Британии был для этого даже термин «уговорщик». Способность быстро и сугубо самостоятельно делать в критических временных рамках дедлайна (кратчайший срок) рерайтинг (переписывание, редактирование, правку) статей…
Не все пришлось к специфическому российскому двору. Да и могло ли прийтись? В первую же ночь после приезда в аспирантском общежитии объявили пожарную тревогу. Все здание было пронизано тревожным воем сирен, лестницы (никаких лифтов при пожаре!) содрогались от топочущих ног. Внизу мы с девчонкой, тем самым номером 13 из нашей группы, искали в густеющей толпе своих соотечественников: где еще одиннадцать человек? Что случилось? Ничего. Все, как выяснилось утром в столовой, дружно проигнорировали тревогу, не до нее: устали после перелета, дайте поспать. Да и красавица 13-й номер выбежала только потому, что не поняла слов «пожарная тревога». Такой шум… Думала, может, началась война.
У нас — и методы управления свои, нашенские. Коэффициент IQ ни при чем.
А Шотландия мне понравилась.