Мой дядя, красноармеец-мотоциклист штрафной роты Николай Николаевич Долгополов, погиб в бою близ Кёнигсберга 13 апреля 1945 года.
Судьба его сложилась неудачно. Так бывает. Беды мчались за ним настойчивой чередой. Мне было даровано его имя.
Коля был самым младшеньким из пяти детей — четырех братьев и сестры. Родился, как и было положено в обедневшем, однако некогда известном роду, в Ялте в 1910-м, куда мои предки отправляли рожать своих жен.
После бегства белых из Крыма ялтинский дом был сразу реквизирован, превращен в санаторий. В 1959-м моя мама привезла меня в Ялту к единственной оставшейся в городе родственнице — бабе Жене. Куда делись остальные? Часть уехала далеко-далеко, куда-то в район Лазурного Берега и французской столицы. Патриотично настроенные, не желавшие покидать Родину были очень быстро расстреляны после прихода новой власти, и, как рассказывали у нас в семье, не сохранилось даже могил: для верности их сбрасывали в море, привязав к ногам камни.
Осталась одна бабушка Женя — бывшая оперная певица, жена крупного чиновника. Ее, высокую и, полагаю, красивую, почему-то не тронули. Всю жизнь проработала со своим высшим образованием кассиршей, получая что-то около 47 рублей. Каждый месяц отец отправлял меня в длиннющую очередь на московскую почту, посылая ей 25 рублей.
После освобождения Ялты от немцев бабушка думала, что ее расстреляют. Ведь работала кассиршей все в том же магазине. Вызвали в органы, допросили: «Где работали при оккупации?» И высокая женщина с несгибаемой спиной (они с моей тетей Лелей и сидели до последних дней за столом, будто аршин проглотили) сказала, что в кассе продуктового. Комиссар, не мой термин, сразу приказал отпустить. Оказалось, что все, до нее вызванные, убеждали: мы партизанили. Так что спасает иногда и честность.
Наверное, пара лет в Крыму и была самым счастливым для дяди Коли временем. Потом его отец (мой дедушка) внезапно скончался, многодетная семья получала какую-то пенсию от царского правительства, но денег не хватало. И моя родная бабушка превратила принадлежавший нам этаж в Трубниковском переулке на Арбате в пансион. Так не без труда и сводила вдова с пятью детьми концы с концами. Отец, в 17 лет окончив гимназию, уже подрабатывал в том же доме дворником.
А Колю держали в строгости. Рос он чересчур шустрым, никак не мог понять, почему после 1917-го его, да и всех наших дразнили барчуками, дрался с обидчиками и по ошибке забегал в ставшие чужими комнаты бывшего своего этажа, превращенного в огромную коммунальную квартиру, заселенную новыми жильцами иного происхождения.
К счастью, выселять бывших хозяев не стали, гуманно выделив огромной семье целых три комнаты в коммуналке, где все благополучно просуществовали до войны. Относительно «благополучно». Ибо посадили, как ни странно, Колю и его сестру Елену (Лелю), а не, что подразумевалось и ожидалось, старшего брата — золотопогонника Георгия, в просторечии Жоржа, в квартире проживавшего. Тот, впрочем, не стал ждать приближавшегося часа расплаты (за что?) и остался вместе с театром Михаила Чехова в зарубежье, став известным французским художником. Мой отец, словно искупая грехи (тоже за что?) рода, пошел добровольцем в Красную армию, где честно бился против своих в Гражданскую.
Коля учился в школе, и вдруг у него, длиннющего, пробудились способности к танцам. Великая Айседора Дункан, наехавшая в СССР и закрутившая с Есениным, приняла в школу босоножек, где работала бухгалтершей моя тетя Леля. Вроде бы наше родовитое и уже потому недостойное прошлое было прощено.
И тут началось. Тетю за старые, еще октября 1917-го, ошибки для острастки ненадолго выслали в холодную губернию. Надо же, вспомнили. Через несколько лет милостиво простили и даже разрешили обосноваться в том же Трубниковском.
А Коля, несколько хулиганистый, жил по собственному разумению. Своенравный, порывистый, остро чувствовавший несправедливость. И будучи мальчишкой, не понимал, что бороться с ней абсолютно бесполезно. С несколькими ребятами из класса попытался организовать нечто вроде маленького школьного общества, которое помогало, чем могло, детям арестованных и, в понимании старшеклассников, невиновных. Общество успело просуществовать несколько недель, а затем всех его членов бдительно обезвредили. Ученика Николая Николаевича Долгополова судили, отправили в тюрьму, затем в колонию. Закончились танцы босоножки.
Из тюрьмы Коля вернулся через несколько лет сильно пьющим, прокуренным, однако, Бог миловал, здоровым.
Хороша семейка. Старший брат — эмигрант, сестра, пусть и за мелкие прегрешения, — на поселении, а младший только-только отсидел срок. И лишь мой папа работал в «Комсомолке». Но все, даже отец, признаны лишенцами, никому не дали закончить институт, получить высшее образование.
А Коле после тюрьмы вроде бы повезло. Любил он, единственный из нашего рода, копаться в технике. В школьника, так и не завершившего обучение, поверили и взяли в механики.
Двухметровый симпатичный малый пользовался успехом у женщин. Его женитьба на родственнице Антона Павловича Чехова, сохранившей фамилию гениального писателя, кажется, должна была поставить все на свои места. В СССР Чехова уважали: по-простому, от Коли могли бы отстать — отвязаться.
Между прочим, когда в 1960 году праздновали столетие Чехова, в нашей квартире раздался звонок: просили к телефону Николая Долгополова. Я подошел, и меня пригласили на торжественный юбилейный вечер Антона Павловича. Тут отец растолковал звонившей, что она разговаривает с ребенком, а Николай Николаевич Долгополов, действительно какое-то время близкий к семейству Чеховых, погиб на войне.
Но и до этого пришлось дяде Коле испить горькую чашу. Нет, дело не в разводе с урожденной Чеховой. Классно гонял на мотоцикле, и его пригласили в спортивный клуб. Выступал на московских и даже всероссийских соревнованиях. Тетка рассказывала, что его поругивали: уж слишком бесшабашен, надо бы поосторожней. В беленькой книжице в твердом переплете с большими красными буквами среди участников всесоюзных состязаний значится имя удачливого мотогонщика Николая Долгополова.
На этом удачи и закончились. Коля на своем мотоцикле сбил женщину у железнодорожного переезда. Одна судимость уже была, нарушитель — лишенец. Добавили, естественно, вторую. Он клялся, что был трезв и невиновен, да дали срок — и щедрый. Тут мой папа вступил в борьбу за брата. Уже известный журналист обратился к знакомому следователю Льву Шейнину, впоследствии автору многих уголовных повестей и романов. В моем семействе это имя произносили с огромным уважением. Шейнин пошел навстречу, поручил разобраться, и безнадежное дело раскрутили. Выяснилось, что свершилась несправедливость. Женщина перебегала дорогу не в том месте, рядом нарушил правила водитель грузовика. И моего дядю, тройку лет отсидевшего, освободили и даже взяли на работу.
Отец рассказывал, что Коля вернулся разочарованным, усталым, ни во что не верящим. Работал, выпивал, жил незаметной жизнью, а свой мотоцикл забросил. Зато снова женился. Избранница, кажется, была геологом.
Пришла война. Отец — фронтовой корреспондент, Коля — с семьей в эвакуации. Его и призвали-то не из Москвы, а из Нижнего Тагила, где он трудился на военном заводе.
В армии, по-моему, он с конца 1942-го — начала 1943-го. И использовали дядю, можно сказать, по специальности. Служил в мотоциклетной роте в почетном звании рядового.
Калининский фронт прошел без ранений. Писал матери, которая, если правильно понимаю, любила невезучего младшенького больше остальных. Иногда письма получал и отец, редко бывавший в Москве из-за фронтовых командировок. Тем временем убили на войне среднего брата Володю — полуслепого ополченца.
А Коля, попавший непонятно как в штрафную роту, судя по последнему письму маме, бился в апреле 1945-го где-то в районе Кёнигсберга. Кровавые бои с немцами, с власовцами.
И там, под Кёнигсбергом, случилось. Как значилось в похоронке, пришедшей все в тот же Трубниковский, стрелок 192-го стрелкового полка 115-й стрелковой дивизии, рядовой Николай Николаевич Долгополов, пал смертью храбрых в бою около прусского населенного пункта Побетен.
Моя бабушка умерла через несколько дней. Ждала, так надеялась, уже все заканчивалось, оставалось всего ничего, и не выдержала.
Отец с 1945-го до самого ухода в 1977-м искал могилу брата. Сложно найти следы в том кёнигсбергском месиве. Сначала на его запросы из всех военкоматов отвечали, что брат похоронен в безымянной могиле в Восточной Пруссии. Но папа продолжал поиски, и я восхищался его упорством. Ответы приходили раз в два года. И мы с отцом чувствовали, что Колину могилу действительно ищут, что круг сужается.
Пришло письмо, что «после длительного розыска установить место захоронения Вашего брата не представляется возможным». Советовали обратиться в польский Красный Крест. Какой польский, почему? Ведь погиб там, где теперь русская земля. Отец написал собственному корреспонденту «Известий» в Польше Николаю Ермоловичу с просьбой помочь. Тот откликнулся: в Польше захоронения нет и быть не может. Город Побетен теперь в Калининградской области.
Очень тяжко оказалось из-за смены названий населенных пунктов — все в отвоеванной и перешедшей к нам Пруссии было, как и требовалось по справедливости, переименовано, на смену немецким пришли названия наши, русские. Что хорошо, но как затрудняло поиски. Я уже взрослый парень — студент, потом, как и отец, журналист, верил: найдем!
И когда отец скончался, письма на его запросы вдруг стали приходить чаще и уже не откуда-то издалека, а из Подольского архива, в котором работали профессионалы. Нам сообщили о переименовании городка Побетен, что был в Фишхедузенском районе близ Кёнигсберга, где билась штрафная рота, в поселок Романово.
Однажды предъявив на почте свидетельство о смерти отца, я получил долгожданное заказное письмо на его имя. Могила, никакая не безымянная, а братская, находится километрах в пятидесяти от Калининграда. Точный адрес: Зеленоградский район Калининградской области, Ковровское сельское поселение, поселок Романово, улица Советская, 62.