Сопрано умирала на сцене Ла Скала
Да, сопрано Кристин Льюис действительно умирала, и забудем о журналистских преувеличениях.
Как все происходило? А вот так. Сбылась моя давняя мечта. Я наконец попал в знаменитый театр «Ла Скала» в Милане. Был на первом спектакле, когда в сентябре 1964 года итальянцы впервые приехали в Москву на гастроли. В Большом театре собрался весь свет и цвет. Какие голоса. Побывал в райском саду. Отпил из святого источника. Не знал, что петь можно столь чисто.
Когда вскоре в ответ отправился в Милан наш Большой, отец освещал гастроли, подружился с очень и очень многолетним руководителем Ла Скала Антонио Гирингелли. Вот уж сошлись два интеллигента. Завязалась переписка. Папы уже не было, а рождественские открытки с поздравлениями от Гирингелли и вопросами «Почему не пишете?» все приходили. Потом, в начале 1980-х, ушел и Гирингелли.
Я довольно регулярно бывал в Милане, но проездом, ибо работать приходилось в городке Виджевано — не близко и не далеко, а добираться неудобно. Но однажды я решился наплевать на вечернее заседание в Виджевано и во что бы то ни стало вырваться, посмотреть.
Итальянские друзья заказали билет в театр, который я без очереди и без всяких проблем выкупил за полчаса до начала. О цене билета упоминать кощунственно. Как и о путешествии на такси туда и обратно. Искусство требует жертв из семейного бюджета.
Пусть труппа Ла Скала отправилась на гастроли. Давали оперу несравненного Джорджа Гершвина «Порги и Бесс» — главным образом в исполнении темнокожих артистов из-за океана. Ну и что? Все равно нога дилетанта ступила на святую землю Ла Скала. Мне все там понравилось. И величественное здание. И бархатная обивка кресел. И вежливые служащие, которые моментально вняли моим просьбам пересадить со второго ряда ложи в первый, да еще и ложа прямо нависала над сценой. Я видел родинки на лицах белых певцов и пот на челе темнокожих исполнителей главных партий.
А в длинных антрактах отведал яств из буфета, где трудились официанты в старинных ливреях.
Не буду утомлять пересказом либретто из жизни негритянского (афроамериканского) населения США. В роли Порги могучий и по своему басу, и по телосложению Моррис Робинсон, Бесс поет прекрасное сопрано Кристин Льюис. Все было хорошо в первом акте.
Во втором публику развеселили режиссерские новинки: артисты пели свои арии, спускаясь в зал и раздавая клубнику и булки зрителям, сидевшим в партере. И когда вдруг вроде бы и по либретто замученная жизнью Бесс — Льюис приходит после измены с любовником домой к любимому Порги, то мучается, спит в лохмотьях на полу, словом, страдает.
Но внезапно мне показалось, что сцена беспробудного сна Бесс слишком затянулась. Это же словно почувствовал и ее партнер Порги — Робинсон. Он стал будить свою Бесс, откинул одеяло, в которое та с головой завернулась, стал что-то говорить ей. Но Бесс не отзывалась. Порги — Робинсон, по либретто не поднимающийся на ноги калека, вскочил и поднял Льюис на руки. Она не двигалась. А оркестр продолжал тихо наигрывать мелодию, на которой все и затормозилось.
Публика ничего не понимала: занавес не опускали, народ полагал, будто ему преподносят современный вариант, то бишь новое прочтение оперы.
И только когда на сцену выбежал доктор с прибором для измерения давления, по партеру пронесся шорох. Перешедший в ропот. Я буквально свесился из ложи. Ни глаза, ни мой театральный бинокль не врали. Певица потеряла сознание. Затем врач стал светить лучом прямо в глаза Бесс, она же Льюис. Никакого эффекта.
Порги обратился к залу. Приложив палец к губам, он просил тишины. По радио громко объявили, что просят никого не расходиться. Затем еще раз предложили нам оставаться на местах.
Тут на сцену выскочила сначала одна бригада врачей «скорой», за ней въехала, именно въехала на машине, — вторая. Итальянцы, всегда немножко опаздывающие, на этот раз успели. Стали на глазах публики проводить манипуляции с грудной клеткой певицы. Затем человек восемь подняли ее на руки и уложили на подиум на сцене. Почему-то близко к партеру, прямо у оркестровой ямы.
Виделось, что Кристин Льюис умирает. Зал задрожал, шепоток переходил в громкий и тревожный обмен мнениями. Дали полусвет, а затем и свет. И вдруг лежавшая в полнейшей прострации Льюис очнулась и приподняла голову, закрылась рукой от света. И раздался вздох облегчения: жива!
Порги — Робинсон подошел совсем близко к оркестровой яме, где сидели перепуганные музыканты, и показал жестом нам всем: Льюис очнулась. И только тут, по прошествии четверти часа, занавес опустился.
Через несколько минут диктор объявил: актриса потеряла сознание, сейчас ей плохо, но мы будем информировать вас о происходящем.
Называйте это как хотите — чудом, актерским героизмом, волей к жизни, но еще минут через десять на сцену вышел Робинсон, принял образ калеки Порги. Спел арию. И здесь, как раз на том месте, где и потеряла сознание героиня, выпорхнула Бесс — Кристин Льюис. Исполнила свою партию. Пританцовывала, всячески подыгрывала всей труппе. А в конце второго акта, клянусь, исполнила чуть не канкан с такими трепетом и страстью, будто это не ее выпутывал из сценического тряпья партнер и не ей делал массаж сердца доктор. Думаю, и великий Гершвин никогда не видел собственную оперу в такой необычнейшей «постановке».
От себя добавлю немаловажный эпизод, который категорически прошу не считать «клубничкой», ведь не сама же сопрано его выдумала. Перед обмороком на сцене была откровеннейшим образом, хотя и в полной одежде, продемонстрирована сцена соития Бесс с любовником. И если Кристин Льюис провела ее исключительно строго и достойно, то красавец-любовник забыл о корректности и, что называется, оторвался по полной. Может, это как-то повлияло, а я думаю, именно повлияло, на самочувствие синьоры Льюис.
Доиграли спектакль, и Льюис устроили овацию.
Во мне наконец проснулся журналист. Я все-таки отыскал врачей. Объяснение звучало коротко: во время второго акта исполнительница партии Бесс упала в продолжительный обморок прямо на сцене, что не сразу заметили, ибо так и полагалось по сюжету. Но доктор Ла Скала мгновенно на глазах у зала провел нужный восстановительный процесс. Синьора Кристин Льюис очнулась, посоветовалась с докторами и решила доиграть спектакль.
Давным-давно отдаленно похожее произошло на сцене Большого с великой Улановой. Она по-прежнему оставалась великой балериной, хотя уже не молодой. Усталость мускулов сродни усталости металла. Выполняя непростое па, народная артистка СССР не смогла подняться на ноги. Публика онемела, не поняла: ведь с гением балета такого никогда не бывало. С занавесом, огромным и тяжелым, замешкались… А Уланова все держала, как казалось некоторым, паузу. По залу пошел ропот. Дали занавес. Спустя некоторое время объявили антракт, попросив зрителей не расходиться. И только в фойе завсегдатаи узнали: травма.
Балет — это вам не футбол, где матч должен состояться при любой погоде. Но и мужественный балет не сдавался. Объявили с обычной официальностью той поры, что на сцену выйдет другая балерина, тоже народная, к счастью, оказавшаяся поблизости. И балет продолжался. А Уланова в 50 лет покинула сцену, став строжайшей наставницей молодых балерин.
А еще я вспомнил, что шедевр Гершвина привозили к нам в 1950-х или 1960-х американцы. Тут холодная война, а они распевают под музыку не слишком тогда популярного у нас композитора с одесскими корнями Гершвина. Опера «Порги и Бесс» длинная, со сложной сменой декораций.
Откуда я, мальчишка, мог это знать? Потому и волновался, что родители пропали. Пришли с премьеры за полночь. И восхищенные. Но больше всего понравился Порги. И даже не голосом, а тем, что все три с лишним часа просидел и пропел, не вылезая из инвалидной коляски.
Вот какие воспоминания навеяли «Порги и Бесс». До городка Виджевано добирался на такси, пересказывая шоферу на смеси языков все перипетии. Астрономическая сумма на счетчике не расстроила, а, напротив, добавила колорита в небывалую историю.
Господи, первый раз в Ла Скала, и сразу такая жуть. Или артистический подвиг. А может, журналистское везение: ничего похожего даже не слышал.
Да, сходить в лучший оперный театр мира обязательно стоило.
Жизнь сначала, или здравствуй и прощай
Розы у рояля
Больше всего на свете композитор, пианист Александр Цфасман любил джаз и цветы.
Почему пишу о нем? Да потому, что долгие годы я, тогда совсем сопливый мальчишка, был соседом дяди Саши по даче в Ново-Дарьине.
Иногда вечерами около деревянного сруба Александра Наумовича останавливались автобусы, случалось, и грузовички, набитые молодыми людьми, которые начинали скандировать: «Са-ша Цфас-ман, вы-хо-ди!» И седой человек не выходил, а выбегал к ним в своих неизменных, невиданных тогда белых шортах. Здоровался, жал всем руки, а потом машины подъезжали ближе к забору, он садился за рояль на террасе — и звучал джаз! Начинал всегда со своего коронного «Неудачного свидания», завершал неизменно Гершвином. Он вообще считал, что настоящий джаз закончился именно на Гершвине, а все остальное — лишь более или менее удачные его перепевы.
Дачный участок Цфасмана в деревушке Ново-Дарьино напоминал настоящий розарий. Вокруг дома аккуратнейшие посадки. И каких только роз здесь не было! Алые и бархатные, белые и желтоватые, маленькие карликовые и огромные, размером чуть ли не с подсолнух. Было это во второй половине 1950-х — начале 1960-х, и немногие в те времена так увлекались цветами. Да и удовольствие было из дорогих. Но Александр Наумович Цфасман честно тратил на любимые розы изрядную часть своих немалых гонораров.
Один из основоположников советского джаза, прекрасный композитор и великолепный пианист, он известен не только «Неудачным свиданием», «Быстрыми движениями» и «Спортивным маршем», но и симфоническим концертом для фортепьяно с джаз-оркестром. Двадцатилетний студент Московской «консы» (консерватории) в 1926 году основал АМА-джаз и потом три десятилетия писал музыку и возглавлял популярные оркестры.