Прочно и основательно поселился на даче в четырех с половиной километрах от станции Перхушково в 1955-м. Жена Ксения Григорьевна и сын Роберт жили в уютной квартире на улице Горького, а он при каждом удобном случае вырывался в Ново-Дарьино. Уж не знаю, как снизошла на него любовь к розам. Был я тогда слишком молод, даже мал, а жил совсем рядом через забор, в котором была проделана между двумя нашими участками зеленая, никогда не закрывающаяся ни с одной из сторон калитка.
И едва ли не первое впечатление безмятежного деревенского детства — знаменитый композитор с неизменным здоровым ведром, а потом и тележкой, усердно собирающий навоз на местных коровьих пастбищах. В своих поначалу белых шортах, теннисных тапочках на босу ногу Александр Наумович аккуратнейше сгребал совком коровье золото в свое ведрище и тащил на участок. Роста небольшого, но очень спортивный, он натаскивал это добро и удобрял бесконечные полоски земли с розами. А как тщательно тяпкой рыхлил приготовленную для цветов землю. В Перхушкове главенствовала глина, и без навоза, торфа, других удобрений розам было бы не выжить, не прижиться.
Иногда и мне, подрастающему, казалось, что дядя Саша слишком усердствует на своих плантациях. Его длинные музыкальные пальцы пианиста разминали буквально каждый кусочек тяжелой глинистой земли. Мой отец — товарищ Цфасмана по жизни и по даче, видя все эти упражнения, изредка перевешивался через редкий забор: «Саша, ну что вы делаете! Поберегите руки. Садоводов — много, но кто будет играть джаз?» Александр Наумович только посмеивался: «Какие Гершвин и Цфасман, когда есть такие розы! Заходите, гляньте на красавиц». И следовали семейные экскурсии по розарию. Александр Наумович мог долго объяснять, какая роза в его живой коллекции самая ценная. Эту он привез откуда-то с юга, где увидел во время гастролей. Вот ту подарила жившая в паре километров поэтесса и друг дома Агния Барто. Та приобретена у знаменитого коллекционера за баснословную (по тем сравнительно дешевым временам) сумму. А вот эту — действительно королевскую — прислали из самих Нидерландов. Та же, видите, она чуть похуже, куплена в Англии. В былые годы это казалось каким-то небывалым волшебством.
В хорошие минуты дядя Саша был щедр, и кое-что перепадало соседям. То отросточки, которые изредка даже и приживались на нашем соседнем участке с суровой новодарьинской почвой, то какие-то корешки, которые мы прикапывали в надежде вырастить розу «как у Цфасманов». Но, честно говоря, получалось далеко не всегда. Не было той любви и фанатизма, которых требовали цветы. И они, родимые для Александра Наумовича, но не для нас, каким-то образом это чувствовали.
А к соседу ходили целые экскурсии. Приезжали академики из соседнего поселка. Очень часто наведывались всяческие заслуженные и народные артисты. Любовались розами футболисты знаменитого тогда московского «Динамо» — Царев, Короленков, Соколов… За них дядя Саша болел страстно. Вот и меня к динамовцам таскал на стадион в Петровском парке. К футболу приучил, а к розам и садоводству — нет. Может, лучше было бы наоборот? С удовольствием бродили по розарию еще совсем зеленые и молодые Аркадий Арканов и Григорий Горин.
Уже в студенческие годы я, набравшись наглости, спросил: «Дядя Саша, а почему вы мало тренируетесь?» Он воспринял мой вопрос неожиданно серьезно, поправил: «Хочешь сказать, репетирую? Знаешь, как это у нас — тут уж дано или не дано. Кому Бог дал играть и понимать, тот играет. А репетировать — ну, часом больше, двумя меньше…»
По-моему, он репетировал «двумя меньше». Но природный талант был таков, что выпускник консерватории Александр Цфасман до сих пор почитается в своей джазовой среде как великолепный композитор и гениальный — легкий и понятный — исполнитель.
Каково было Цфасману играть джаз в советские времена. Он никогда не жаловался, не сетовал на судьбу, иногда лишь подшучивал над нелюбовью властей к «этой буржуазной музыке», повторяя: «Разве можно не любить джаз, розы и блондинок?»
Александр Наумович, заслуженный артист РСФСР и любимейший для многих композитор, пианист, умер в 1971 году. Заболело сердце, его перевозили из какой-то больницы в Кремлевку. По дороге стало еще хуже… Ранний уход.
Сейчас, спустя десятилетия после его такой нежданной смерти холодным февралем 1971-го, к творчеству недооцененного музыковедами, но не слушателями композитора проснулся интерес. Впрочем, он всегда плевал на славу.
У него были свои увлечения. Иногда хулиганил. Всегда гонял на своей светлой «Волге», забывая о скорости. Иногда, открыв окно, на ходу кричал зазевавшимся пешеходам: «Привет с Ваганькова!» На нем он и похоронен… Милиционеры Цфасмана знали и никогда не штрафовали. Любил лихо затормозить и подвезти до Перхушкова какую-нибудь хорошенькую девушку.
…Ему, талантливому в музыке, давалось все и в спорте. Да уж, тут, действительно, дано или не дано. Великолепно играл в теннис, ездил на Николину Гору на корты и особенно гордился победами над академиком Бруно Понтекорво и чемпионкой Москвы военных и послевоенных лет Ниной Лео.
Научил меня играть в настольный теннис и переживал, даже обижался, когда стал проигрывать: «Вырастил на свою голову». Бывший игрок команды «Стрелы» из Горького Цфасман в футболе был неподражаем. Жонглировал мячом с каким-то артистизмом и отдавал очень точные пасы, всегда прорываясь по любимому правому краю. Фанатичный болельщик «Динамо», он дружил с Царевым и Соколовым, которого ласково называл Соколенком. А на дачу приглашал популярных тогда Короленкова, Фадеева… Мы не раз, разделившись на команды, играли вот в таком составе: Цфасман, Аркадий Арканов, Григорий Горин плюс кто-то из знаменитых «динамовцев» против Царева и нас, мальчишек, во главе с сыном Александра Наумовича — моим другом Робертом. Однажды дядя Саша схлопотал удар по лодыжке. Закончилось гипсом и отменой гастролей. Он шутил: «Ваша грубость обошлась нашей Родине очень дорого. Вынуждена платить мне огромные больничные».
Знаете, мне тогда показалось, что об отмене гастролей горевал дядя Саша не слишком. Теперь мне видится, что он многое не успел в музыке, не свершил того, что было действительно дано. Ни мысли о лени. Убежден, давили недовостребованность, какое-то официальное недопризнание.
Я с детства болел за «Динамо». Мама была счастлива: «За кого еще? Я на шестом месяце ходила на Хомича с Бесковым. Папе говорила, что пошла погулять с подругой Зикой, а сама с ней — на стадион. Так что “Динамо” у тебя в генах».
Оказалось, у нас с Александром Наумовичем одинаковая страсть. Композитор (Цфасман) и мальчишка (я) заполняли футбольные таблицы, всегда особо выделяя результаты родного «Динамо». Сейчас бы сказали, что Цфасман был фанатом. И, горжусь, с малолетства несколько счастливых раз брал меня на стадион. Мы всегда сидели на лучших местах, и Цфасман болел страстно, кричал, вскакивал, размахивал руками, громко комментировал. На трибуне к нему прислушивались, никогда не делали замечаний, знали — это сам Цфасман. В перерывах, оставив меня на трибуне, почти всегда бегал в раздевалку — «к нашим». Его всюду охотно пускали, и, скажу точно, был он у динамовцев любимцем. Иногда на матчи со «Спартаком» прихватывал и моего ровесника-дружка, соседа по даче Андрюшку Пташникова. Тут Александр Наумович садился между нами: болели мы с Птахом за разные команды, могли и подраться.
Но в ту пору «Динамо» давало гораздо больше поводов для радости, и однажды, когда мне только стукнуло десять, дядя Саша преподнес роскошный подарок. Взял на чествование динамовцев, завоевавших в 1959 году очередное звание чемпионов СССР.
В клуб Дзержинского, что чуть позади главного здания Лубянки, нас пропустили как по маслу. Огромный зал был забит под завязку. Цфасмана сразу же потащили в президиум, и он бросил мне на ходу: «Усаживайся и без меня не уезжай». Тут мне вроде несказанно повезло. Все битком, а одно место во втором ряду свободно. Я уселся рядом с женщиной, несколько выделявшейся на фоне строгого динамовского благолепия. Плохо одетая, она, чавкая, жевала бутерброд, завернутый в мятую газету. Началось празднество, и я впервые увидел вблизи всех, буквально всех своих любимых игроков во главе со Львом Яшиным. Вручали золотые медали чемпионов СССР, приветствовали, предоставляли слово сначала своим футболистам, а потом тренерам — гостям из других московских команд.
Вдруг, когда объявили армейцев, женщина рядом вскочила, заорала совсем не благим матом: «А Бобер не пришел! (скажем, Бобров испугался. — Н. Д.)». Да как засвистела. Мгновенно, все же клуб Дзержинского, возник хрипатый охранник: «Машка, стерва, ты как сюда пробралась? Молчи, сиди тихо. Выставлю». Женщина уселась, доедая бутерброд. Остальное происходившее на сцене ее совсем не интересовало.
Начался концерт, открывал который все тот же Александр Цфасман. После всего этого ритуала он подошел ко мне и спросил: «Ты хоть знаешь, с кем сидел?» Я, конечно, не знал. Цфасман широко улыбнулся: «Да это же Машка. То ли юродивая, то ли просто сумасшедшая болельщица армейцев. С ней никто рядом и садиться не хотел». Машку я видел, помню это точно, и в начале 1990-х, когда она, ничуть не изменившаяся, как бывает только с юродивыми, бродила по трибунам «Динамо», выкрикивая свои безумные лозунги.
Хорошо знали Александра Наумовича не только динамовцы. Я был в добрых отношениях с наставником — основателем «Спартака» Николаем Петровичем Старостиным. Иногда гуляли вместе по Садовому, и как-то он спросил меня: «А что, Сашина жена, Ксения Григорьевна, жива? Тогда передавайте ей от меня большой привет». Я оживился, вспомнил, что, уже будучи студентом, слушал рассказы дяди Саши о том, как на спор они пили коньяк со Старостиным в «Метрополе»… из спичечных коробков: чья коробочка первой расклеится. Николай Петрович рассмеялся: «Это вы, Николай, Михайлов сын, попутали. Я не пил никогда. А Саша и мой братец Андрей Петрович любили. Знаю я эти их штучки».
Быстро пролетают время и жизнь. Иногда выхожу на крыльцо, вдыхаю наш новодарьинский воздух, и откуда-то из глубины ушедших лет чудится мне запомнившийся аромат дяди-Сашиных роз. Они не пахли, нет — было какое-то чувство благоухания и неизвестно откуда взявшегося счастья. До чего же славно мы жили и какие надежды питали! Все сбудется, все будет так хорошо… Но аромата больше нет. И нет больше тех роз. Их пытались холить, лелеять, но им было неловко оставаться на этом свете без дяди Саши. Они не выдержали без хозяина. Быстро, как и он, увяли, ушли, не перенеся его смерти. Как много ушло и как мало теперь нас. Остались лишь воспоминания и музыка Цфасмана, которая в эти годы потихоньку возвращается.