Как и отец, сын композитора Роберт умер внезапно. В доме жила его жена Тамара. Земля, а не старинные дачки, на Рублево-Успенском шоссе сделалась баснословно дорогой. Многие прежние владельцы не потянули дороговизны открывшихся магазинов, наемной рабочей силы и налогов. Появлялись новые неизвестные люди, бульдозерами сносившие домишки на купленных ими участках.
По-моему, запахло жареным, и не только шашлыками. Рядом с нами новый хозяин под корень вырубил густой лес, высаженный еще Цфасманом за забором. Деревья вывозили, а кустарники мельчили и жгли, постоянно жгли, наполнив волшебный некогда воздух дурной копотью. А 9 мая 2016 года, как такой день забудешь, загорелась и дача Цфасмана. Я, с детства веривший в храброго пожарника дядю Степу, звонил по тревожному номеру, никак не понимая, почему пожарные машины выехали не из соседнего поселка в полутора километрах, а из довольно далекого от нас, особенно в такие 30 минут, города Одинцово.
Дача Цфасмана пылала. С трудом из нее выбралась бедная Тамара. Огонь перекинулся и на наш участок. И мы бы сгорели дотла, если бы не наше родное Ново-Дарьино. Ринулись на помощь все — друзья и незнакомые, бежали здоровые дядьки со шлангами и огнетушителями, детишки с игрушечными, но полными ведрами. Модно одетые дамы вручную тягали воду из колодца. Молодые ребята, из-за праздничного стола добровольно сбежавшие, забирались на крыши подсобных построек, буквально метлами сбивая пламя.
Ясно, что соседний участок самим, без всё ехавших и ехавших пожарных, было не спасти. А наш — спасли, отстояли. Сосед в России больше, чем сосед. И к приезду казавшейся Богом посланной машины мы были уже в относительной безопасности. Пожарные не очень торопились. Тушили, как могли, не то что особого героизма, просто резвости и желания не проявляли. А потом у них, так уже бывало, когда несколько лет назад приезжали тушить дачу знаменитого банкира Виктора Геращенко, закончилась вода. Я молил, просил: второй этаж, казалось, на века сооруженной соседней дачи можно было потушить. Меня, да и всех других, не слушали или не слышали: уселись отдыхать. Я спросил: «Почему?» — и мне с недостойным спокойствием ответили: «Устали». Все-таки приехала еще одна машина с цистерной, наподобие разъезжавших в довоенных фильмах. Но и там что-то не шло, сломалось, вода никак «не подавалась». Короче, дачи Александра Наумовича Цфасмана не стало. И еще пару лет мародеры тащили из нее какие-то железки, остатки кровли.
Что это было? Считайте и понимайте, как хотите. Дачу, вернее участок, продали, и теперь у нас новые соседи, с которыми пока не знакомы. А на том самом месте, на котором был высаженный композитором густой лесок и с которого примчался красный петух, мигом выросла линейка новых красивеньких магазинчиков. Сначала люди в них не заходили. Но теперь стали наезжать. Стоянка удобная. Продукты пусть «недэшевые», зато хорошие. Продавцы — «вэжливые». И над всем этим веет несокрушимый запашище жареного мяса.
Но все же иногда мне казалось, что вот-вот повеет аромат дяди-Сашиных роз. Я выхожу на крыльцо, вдыхаю воздух. Нет, аромата больше нет. Мне просто почудилось.
Но почему-то, я знаю это точно, через месяц-другой я снова выйду поздним вечером на родное крылечко и попытаюсь вдохнуть, поймать то, чего нет, что ушло.
Толпа текла мимо
Я удерживал рвущегося из моих усталых рук вора из последних сил, громко моля о помощи. Сотни и сотни людей равнодушно взирали на нашу неравную схватку.
Неужели мы полностью превратились в бездушных роботов? Скучных, эгоистичных, вяло взирающих и плюющих на чужую беду. А как же тогда сердобольная русская душа или заповедь о помощи ближнему своему? Неужели все это осталось в прошлом…
До чего славным обещал стать наступивший день. Я ехал за наградой — нечаянно-нежданной, редкой и потому очень дорогой. Белая рубашка, любимый галстук красного цвета, ботинки, начищенные до блеска сыном. Пальто — и то отгладила жена.
Настроение чудесное. И даже утренняя давка в родном моем вдоль и поперек изъезженном метро воспринималась спокойно. От Охотного Ряда до ЦПКиО, потом за город на машине: опаздывать никак нельзя.
В вагоне меня как-то развернуло, здоровый парень, со знойного юга приехавший, случайно рванул пальтишко, да так, что расстегнулись пуговицы. Хорошо, хоть извинился. Еще один, росточком поменьше, сначала прямо прилипший к моей спине, вдруг начал энергично пробиваться к выходу. Прямо непонятный водоворот, нарушивший мое умильное настроение.
И внезапно, словно само собой и без моего ведома, включилось чувство опасности: происходит не то. И вдруг почуял, ощутил, что из внутреннего левого кармана пиджака исчезли документы — редакционное удостоверение и пропуск в Олимпийский комитет. Расталкивая людей, рванул за мелким парнем, уже выходившим из вагона на «Библиотеке имени Ленина». Схватил его за шиворот. И гаденыш, улыбаясь бесстыдной своей улыбкой, протянул мне газету — в свернутом трубочкой «Московском комсомольце» две мои корочки. Работал со мной настоящий профи: мгновение, газета выбрасывается, и доказать уже через секунду ничего невозможно.
Спасибо, дорогой мой и давно ушедший дружище Алик Шумский. Гениальный журналист, а еще и прекрасный самбист, учил меня не только писать статьи. При всей своей бестолковой неспособности к боевым искусствам, освоил я с помощью Алика и единственный прием самбо, который тот называл «болевым заламыванием правой руки назад». Шумский оказался прав: чуждое мне самбо с того далекого 1975-го пару раз действительно пригодилось. И через несколько десятилетий я, сам того не ведая, выполнил прием автоматически, с непонятно откуда взявшимися злобным удовольствием и проснувшимся умением. Ворюга заорал: «Отпусти, нэ хотэл, сами выпэли. Болно, болно!»
И от того, что ложь была нагла, беззастенчива, а держал я карманника крепко, ко мне пришла дикая, нечасто посещающая уверенность: «Откуда, говори!» И карманник выдохнул название одного из любимых мною южных городов, откуда родом один из лучших моих друзей. «Документы!» — заорал я. «Нэту, нэту, правда, клянусь, дома».
Быстро глянул вверх и налево на метрошные часы — 8.41. Подталкивая вперед и держа нехорошего человека на заломе, я быстро перешел на другую сторону платформы: сразу трое молодых милицейских-полицейских ждали там поезда. «Поймал карманника», — радостно сообщил я троице в шинелях. Те отшатнулись, будто от прокаженного. «Мы с другой станции», — только и успел ошарашить меня самый, видно, совестливый, проталкиваясь к дверям подошедшего поезда. Остальные в мою сторону и не глянули.
«Милиция! — я звал громко и коротко. — Полиция!» Ну где же она, на этой центральной станции, где рядом и Кремль, и правительственные учреждения, и десятки тысяч пассажиров в этот утренний час пик. Обычно люди в шинелях только и заняты тем, что проверяют документы да гребут штрафы или что-то вроде того, у любимых своих — таких вот как мой, темноволосых клиентов сугубо восточного вида. И как охотно, с желанием, явным умением это проделывают.
Парень начал рваться: «Отпусти!» Я держал. Послышалось более грозное: «Отпусти, гад!»
И я заорал на всю станцию: «Люди, помогите, я поймал вора!» Спешащая толпа взирала на меня с удивленным безразличием. Суета, толкотня, но народ как-то очень естественно обтекал нашу живописную, наверное, пару: умело, не соприкасаясь с нами и не вставая на пути. Мы оставались картинкой или сюжетом из иной жизни, не вписывающейся в эту хорошо одетую, спешащую, рвущуюся в подходившие поезда круговерть. Иногда я даже слышал тихое, вроде как и благодарное: «Черного поймали». Или похлеще: «Ну, черно…ый, дождался». Но ко мне, словно к прокаженному, никто не подходил и близко.
На часах 8.43. И вдруг подбежал молодой белобрысый человек в спартаковском шарфике. Быстро схватил рвущегося из моих рук вора за локоть, крикнул мне на ходу: «Давайте наверх, там после лестницы — на переходе — милицейский пост. Они там всегда стоят». И мы резво заспешили вверх по лестнице. Именно быстро, потому что мы втроем двигались словно в вакууме. Вор извивался, мы держали. Толпа безмолвствовала.
Но наверху — опять ни единого стража. Единственный мой помощник отпустил чужой локоть: «Извините, больше не могу. Ну, ты, мразь… Твое счастье!» — Это уже ворюге.
А я все держал. Снова по лестнице, теперь вниз, опять на «Библиотеку». Иногда орал: «Люди, люди…» Но крик мой тонул в шуме причаливающих и отчаливающих поездов, суете, полном безразличии.
Устал я страшно. И вор учуял слабеющую хватку. Перестал клясться и божиться, рвался. Елейная восточная вежливость перешла в ругань. Потом полился тюремный мат, и моя бедная мать наверняка заворочалась на нашем Ваганькове. Не было сил ни держать, ни отвечать. А поймал я точно того: вертлявый уже сам вовсю орал мне, что захотел бы, так срезал мой толстый бумажник на кармане брюк. Он был профессионалом, от которого я мог бы хоть на время, но избавить дорогих моих москвичей. Их легкое шевеление пальцем, чуть-чуть сочувственной помощи — и карманник оставил бы их в покое хотя бы на несколько лет.
Но толпа торопливо текла мимо.
8.47 на метрошных часах. Всего шесть минут, а кажется — вечность. Иссякли силы. И я отпустил, даже не ударив напоследок по ненавистному заду. Он спокойно даже не бежал, а шел впереди, извергая матерщину. Но самым обидным был не мат, а его: «Что, помогли, а? Рагинда… Да плэвать на тебя все хотэли…»
Правда-матка из уст мерзавца колола глаза особенно больно. Ну я же хотел избавить всех от него, от ворья, и сделал, признаюсь — совершенно случайно — все, что должен был.
От этого людского холода мне хотелось рыдать. Может, и скатилась слеза. Но моя родная Москва слезам не поверила. А во что вообще верить? Наверное, помогли, если бы убивали. Или, вероятнее, тоже нет. Ведь спешили на работу, торопились по насущно важным делам. И какое кому дело, что завтра (хотя к чему откладывать плохие дела) или уже сегодня этот загнанный к нам судьбой издалека на ловлю чужих кошельков бандит влезет в поезде и в ваш карман. Кто-то из его ребят развернет в удобную для грабежа позу такого же раззяву при галстуке и белой рубашке, и проученный мною ворюга уже не даст шанса провести болевой прием заламыванием правой руки назад. Ведь на ошибках учатся.