А дальше случилось то, что случилось! После разговора со мной Николай Михайлович согласился на эту авантюру. И, к слову сказать, отлично справился с ролью».
Конец игры
Николай Караченцов жил достойно и в славе, и в боли.
Он навсегда останется в моей памяти графом Резановым. Не знаю в нашем театре роли лучше, чем эта, в «Юноне и Авось». Разве что Гамлет Владимира Высоцкого на Таганке.
А могло быть иначе? Февраль 2005 года. Ночью на зимней дороге он мчал на своем «фольксвагене-пассате». Рядом сидел родственник. И внезапно колесо попало в яму, понесло юзом. И Коля не удержал. Фантастика, но за день в ту же яму угодила его жена, однако скорость была поменьше, ей удалось выровнять автомобиль.
Если бы Караченцов был человеком полным, он бы погиб сразу. А так страшная сила удара протащила вперед, сломала ребра. Череп был расколот. И если бы не случайно проезжавшая мимо «скорая помощь», которая остановилась, увидев покореженный «фолькс»… Кто и когда останавливается у нас на дороге? Да еще и ночью. Святые врачи остановились и сделали первый шаг к спасению, без которого не было бы остальных. У родственника, даже не пристегнутого, «лишь» сотрясение мозга. Случай играет нами как ему заблагорассудится.
Прошло больше года после того, когда случилась беда. Мой товарищ Виталий Мелик-Карамов вез Колю и его жену Людмилу Поргину домой с теннисных посиделок. Больной, усталый после общения со множеством его любящих, Караченцов, казалось, дремал на переднем сиденье. Людмила Андреевна, которую я видел мимолетно, а сейчас изредка сталкиваюсь на каких-то телепередачах, неожиданно откровенно рассказывала мне о театре. Когда произошло страшное «это», в родном Ленкоме ввели на главную, исконно Колину роль хорошего актера. Зачем? Неужели нельзя было оставить в памяти зрителей первого и единственного, неповторимого и блистательного Резанова — по стечению обстоятельств тоже Николая Петровича?
Вдруг с переднего сиденья раздалось рычание. По мере продолжения рассказа оно становилось все громче, яростнее. И Людмила Андреевна замолчала, шепнув мне: «Коля очень не любит, когда при нем о его театре говорят так».
В этом и есть весь Николай Петрович Караченцов. Он нас любил. Знаменитых и безвестных, попадавшихся на его славной дороге. Не презирал поклонников и фанаток, не отворачивался от толпы, рвавшейся поговорить с ним, побыть рядом. И мы, даже самые черствые и испорченные, чуяли его благородство. Оно было везде — на сцене, в жизни, на теннисном корте, где нас и свели совсем вроде бы разные дороги.
Его обаяние было безграничным. Подобное нельзя сыграть — он был таким. Открытым, приятным и очень понятным. Ну где еще вы видели актера со столь редкими зубами? Другому никогда бы не простили, задвинув на второй план, а Караченцова и они неведомым образом украшали.
Однажды мы с группой совсем не театральных персонажей ввалились в самолет, вылетающий из какой-то страну в нашу. И сразу — Коля! Обрадовались, поговорили, он познакомился с моими шумными спутниками. Рассказал, что возвращаются они с выступлений, пару дней давали концерты с товарищем. В чем разница? Да в том, что знаменитый товарищ, тоже народный России, сидел насупившись, глядя в потолок. И за всю дорогу, опустив на глаза свою никогда не снимаемую шляпу, не удостоил никого из пассажиров общения. Вот так и проходит любовь к кому-то. И так она остается навсегда.
Не отношу себя к талантливому, точнее, гениальному сонму знаменитых театральных критиков, которому только и дано просвещать публику и ставить оценки нашему театру. При нынешней суматохе, диком темпе, сплошной работе вырваться куда-то трудно. До чего же я за эти годы отстал. Но все спектакли Николая Караченцова смотрел.
Не раз и до случившегося с Николаем Петровичем слышал авторитетно-убедительное: «Может, и “Лебединое озеро” с “Жизелью” тоже снять из репертуара в связи с кончиной Улановой и Плисецкой?» Да и есть в искусстве воспетое заезженное выражение «Show must go on». На всякий случай напомню перевод: что-то типа: «Шоу должно продолжаться». Однако к «Юноне и Авось» и к графу Резанову в исполнении Караченцова это никак не относится. Спектакль был его. Он вместе с режиссером Захаровым превратил его в лучшее, что было на наших подмостках. Да не только наших. Однажды в «Эспасе Кардене» на Елисейских Полях я собственными глазами видел, как чопорная, избалованная всем и вся парижская публика, скептически пришедшая на «Юнону», тихо, очень тихо плакала при монологах Караченцова — Резанова задолго до трагического финала спектакля.
А ведь у меня лично еще до появления «Юноны и Авось» возникло к спектаклю жесткое предубеждение. Вместе со сценаристкой Лидией Вильвовской мы пробились к относительно молодому тогда композитору Алексею Рыбникову. Дело в том, что музыкальная партитура Арама Ильича Хачатуряна к вахтанговскому спектаклю «Маскарад» считалась навсегда погибшей: во время войны в Театр имени Вахтангова попала немецкая бомба, много чего уничтожившая. Неугомонная Лидия Романовна каким-то чудом разыскала и в огне не сгоревшие ноты. Надо было лишь близкому к творчеству Хачатуряна композитору оранжировать, чуть дописать, что-то подправить, свести композиционно, а либретто к балету «Маскарад» они написали с моим, в пору похода к Рыбникову уже покойным, отцом. Композитор был учеником великого Хачатуряна. И уж кому, как не ему. Но Рыбников вежливо объяснил, что все время и все творческие, духовные силы отдает работе над необычнейшим спектаклем, который скоро, уже в 1981-м, пойдет в одном московском театре.
Короче, балет довел до совершенства другой ученик Хачатуряна, народный артист СССР Эдгар Сергеевич Оганесян. И «Маскарад» поставили в некоторых балетных театрах страны с костюмами Ильи Глазунова.
Я как-то обиделся и на Рыбникова, с той поры и близко мною не виданного, и, заочно, на какой-то спектакль. Но попал на «Юнону и Авось», сходил на Караченцова еще раз. Конечно, композитор Алексей Рыбников был прав. Ленкомовский шедевр, усилием мастеров созданный, стоил того, чтобы без всяких преувеличений забыть обо всем ином.
А после разговора с Поргиной в машине сходил я снова на «Юнону и Авось». Ушел расстроенный. Причиной — не только замена, твердо убедившая: и этот спектакль, и «Гамлет», для меня без сомнения, надо было закрывать.
Еще неприятно резануло, как по Резанову, продажа книг о Караченцове в фойе, сбор средств в его пользу. Да, хорошо, что скидывались всем небогатым миром на лечение. Но как-то публично. Не напоказ, а все равно нарочито. Зрители раскошеливались вяло. Тоска…
Но было же, когда Колю хватало не только на театр и кино. Но и на корты — тоже. 1990-е годы — сначала становление, а потом и расцвет российского тенниса. Заслуга двух людей — Шамиля Тарпищева и первого президента России Бориса Ельцина. По мне, если и сделал Борис Николаевич за годы царствования нечто по-настоящему хорошее, так в продвижении этого вида спорта. Шамиль научил его играть, поставил подачу, которая у бывшего волейболиста Ельцина была классной. Да и заднюю линию он держал неплохо. В паре с Шамилем они, вот удивительно, выигрывали все состязания. В закрытых для профессионалов турнирах «Большой шляпы» выступали, словно на арене, способные держать ракетку руководители страны. Плюс нарождавшееся племя олигархов, а еще известные люди искусства — Дунаевский, Кельми и Николай Караченцов.
Коля играл блестяще. Все-таки не очень и юный. Но двигался на корте необыкновенно быстро. Удары наносил грамотно. Не был, как говорят настоящие теннисисты, «ватником». Успевал выбегать к сетке, владел подачей. Порой выходил и в финал, где как-то играл, если не ошибаюсь, и против пары Ельцина.
Меня это поражало: в перерывах Коля не вынимал изо рта сигареты. Но мать-природа одарила его фантастической выносливостью. Он не задыхался. Не пыхтел. Когда изредка его пара проигрывала, никогда не ругал партнеров. На корте, где все плохое и хорошее отчетливо прорывается наружу, он оставался тем же благородным Николаем Петровичем Караченцовым.
И я отдавал дань тому же увлечению, выполняя чуть ли не лет десять роль руководителя всех теннисных пресс-центров. А тогда наши игроки были ой-ей-ей! — Кафельников, Сафин, Дементьева, Кузнецова, моя любимая Настя Мыскина. Мы, то есть они, брали под водительством Шамиля Тарпищева Кубки Дэвиса и Федерации, побеждали в турнирах Большого шлема. На Кубке Кремля в «Олимпийском», где на трибуне восседал президент Ельцин с окружением, собиралась вся Москва, и не только теннисная.
И Коля, конечно, прибегал, болел, присутствовал. Однажды перед открытием Кубка Кремля я встретил его крайне возбужденным. Стоя в уголке нашего пресс-центра, держал он два листка бумаги, будто что-то заучивая. Увидев меня, выдохнул: «Мне петь на открытии. А текст только что изменили. Не выходить же с листками». И вышел без них. Спел, как всегда, классно. Подошел: «Как?» Поблагодарил за добрые слова, признался, что переволновался, и на вопрос о памяти засмеялся: «Вот с этим у меня все в порядке». Рассказывают, что даже среди актеров, привычно быстро заучивающих монологи и диалоги, его умение запоминать написанное целыми страницами считалось феноменальным.
Представляете, как ему было потом, когда логопеды учили говорить?
Часто в раздевалке или у корта Николай баловал нас анекдотами. Каждый из них — прямо сценка из спектакля. И как сыгранная! Но ни единого рассказать не смогу. У Караченцова же они, пусть рисковые, звучали по-доброму. У меня, боюсь, получится совсем не то.
Удушливым греческим летом 2004-го перед Олимпиадой в Афинах мы сидели на скамеечке российского посольства, куда всех нас созывал Чрезвычайный и Полномочный Андрей Валентинович Вдовин. Колю, как всегда, волновали теннисисты: «Правда, что не в форме Мыскина? А Марат (Сафин) — он нормально?» Я в меру знаний честно отвечал, признаваясь, что на этот раз подготовились не очень. Тут к нам приблизились две красотки: «Пора. Мы пойдем переодеваться». Девчонки были так молоды, стройны и длинноноги. Я выдохнул: «Ну, ты даешь». Коля посмотрел на меня с укором: «Ты что? Я бью с ними степ». И это было потрясающе. Что они делали на крошечной площадке! Видел я и Колино сальто в спектаклях, слышал его пение, но еще и степ! Не уверен насчет Станиславского, но Мейерхольд этим неповторимым синтетическим актером был бы доволен.