А уже после, когда все и случилось, увидел его в марте 2006-го на турнире «Большой шляпы». Аккуратнейше одет. До блеска вычищены модные остроносые ботинки, выглажены «в стрелку» брюки и яркий, в его стиле, свитер. То, что он ходил, пытался говорить — уже великое чудо. Нельзя сравнивать его, вернувшегося с того света, с прежним. Положив голову на руки и опершись на барьер, внимательно всматривался в корт.
Людмила Андреевна уверена, что его подняли на нетвердые ноги не одни врачи, но и помощь Божья. И исходящая от множества людей вера в своего любимого Караченцова. Она, эта вера, ощущалась, висела в воздухе. Не хочу писать красиво. Но многие восприняли его трагедию словно свою. Артист, опоясанный трубочками, получал тысячи писем. Стон шел к небу. И, считает Людмила Поргина, небо услышало.
Как же было тяжело… Вдруг я занервничал, страшный мандраж. Боялся подходить: узнает, не узнает. Не друзья же, и не театральный я критик. Просто знакомый. Узнал, поздоровались, мы похлопали друг друга по плечу, сфотографировались. Он говорил в основном жестами. Просил принести спички. Потом сигареты. Что-то показывали друг другу, глядя на игроков «Большой шляпы». Были они ему не чета.
— А помнишь Олимпиаду в Афинах? Вечер в посольстве? Ты бил степ.
Караченцов кивнул: помню. И даже показал крошечный кусочек легкого — тогда, в Афинах, — степа. Теперь — до чего же иного.
Вышло спонтанно. Накатило такое… Я поцеловал его руку. Он понял и, клянусь, поцеловал мою.
С тех пор я Николая Петровича Караченцова больше не видел. Только по телевизору.
P. S. Находятся экземпляры, меня спрашивающие о Людмиле Поргиной. Так ли она все делала? Была ли права все эти годы, прошедшие с катастрофы 28 февраля 2005-го?
Люди! Что вы делаете? Во что вмешиваетесь? Как вам не стыдно! Да если бы не Людмила Андреевна, бедный Коля не протянул бы столько. Она продлила ему не существование, а жизнь, сделав ее настолько полноценной, насколько это только было в человеческих силах.
Глубокий ей поклон.
А Николаю Петровичу Караченцову — вечная память.
Куда пропали футболисты
Знаменитый художник и монументалист Александр Дейнека любил спорт, а в футбол был искренне влюблен.
В 2019 году не слишком и широко отмечалось 120-летие живописца, рожденного еще в XIX веке. Да и скончался Александр Александрович в июне 1969-го — почти 50 лет назад. Другая эпоха, иные времена и искусство, тоже совсем не похожее на сегодняшнее.
А ведь я был знаком с человеком, творившим в суровые годы социалистического реализма и так успешно от его канонов уходившим. Мы жили на седьмом этаже, а немало известных художников занимали мастерские на девятом.
Но Дейнека выделялся из всех. Он казался нам, мальчишкам, всё и всех знавшим, каким-то странным, прямо не от мира сего. Из-под редко виданного темного берета ниспадали на широкие плечи вьющиеся седые волосы. Куртка в краске, широкие брюки на болтающемся пояске, грубые и нечищеные ботинки. В доме, где жили народные артисты РСФСР и Советского Союза, одеваться так было не принято. Но он уже тогда был признан гением, ему ничего не запрещалось. И, как понял я гораздо позже, в этой вольной манере одеваться Александр Дейнека пытался походить на всеобщего кумира Пабло Пикассо, нам в ту пору неведомого.
Вечно в постоянном порыве спешивший, от суеты отрешенный и не тративший время на раньше принятое в определенных, ныне исчезнувших кругах «здравствуйте». Он поднимался на лифте нашего первого подъезда на девятый, и изредка, если везло, я помогал мастеру донести до мастерской что-то из его здоровенных ручищ падающее и рассыпающееся, удостаиваясь безразличного: «Спасибо, мальчик». Он, конечно, был слишком далек от нас и замкнут в себе, чтобы запоминать наши не нужные ему имена.
А я во всю смотрел на его руки с впившейся в кожу, не оттирающейся краской. Он всегда тащил тяжести: подрамники, свернутые высоченной трубочкой здоровенные холсты, тюбики, наверное с краской, кисти… И все это — чуть не бегом на таинственный девятый, где среди других — и его мастерская.
Заходить на этот этаж всем, не только непослушным детям, запрещалось: нельзя тревожить творческий покой мастеров. Но мы туда забегали и заходили: по требованию пожарных двери этого этажа никогда не запирались, никаких замков и в помине не было. И, точно знаю, ни разу ни единая картина не пропала из мастерских в годы «оттепели» и последующего за ней застоя.
Об этом я не случайно, не просто так.
А нам, ребятам, надо было набраться смелости, чтобы попасть в мастерские, преодолев, страшно же, полутемные и узкие проходы. Смотрели на незаконченные картины, видели неподвижно застывших натурщиков, всегда сосредоточенных и оттого кажущихся несколько угрюмыми живописцев. Этаж казался именно таинственным, потому что коридоры 9-го были заставлены десятками картин, неоконченных пыльных полотен, которые мы, ребятишки из этого дома, любили разглядывать. Может, потихоньку и приобщались к прекрасному, разглядывая этот остров сокровищ?
Пару раз по приглашению художника отец, с Александром Александровичем хорошо знакомый, прихватывал с нашего 7-го в его мастерскую и меня. Три пролета вверх по лестнице — и совсем другая жизнь. Не очень я прислушивался к разговорам о сложной доле художника. Какая там доля, когда столько всего сделано и нарисовано. Даже мы, желторотые, и то видели потрясающие мозаики Дейнеки на станции метро «Маяковская». Поражают они не только красотой. Выполнены в 1938 году, а следов культа личности — никаких. Скорее, культ спорта.
Мне и в живописи художника больше всего нравились выпуклые, яркие фрагменты фигур футболистов. «Что — сам играешь? — почему-то смеялся художник. — Вот это для вас, для народа. — И, уже обращаясь к отцу, показывал нечто более сложное: — А как вам это?»
Почему-то запомнился мне все повторявшийся вопрос человека в берете: «А потом, потом — поймут?»
У Дейнеки футболисты необычные: чересчур по сравнению даже со Львом Яшиным мускулистые. Какие-то объемные. Рвущиеся за мячом в бешеном порыве, редко на стадионе «Динамо» виданном. Но они, эти ребята в трусах и с неприкрытыми мощнейшими торсами, вызывали восхищение. Краски были подобраны так, что я чувствовал: вот этот парень ради гола сокрушит всех. А тот, громила ростом повыше, пожалеет соперника, побоится нанести ему травму.
Дейнека при жизни был увенчан всеми лаврами, в СССР существовавшими. Хотя и не совсем в ладах был мастер с обязательным социалистическим реализмом, ему все прощалось: Дейнека же.
Знаю, что у многих прекрасных полотен «жизнь» складывается чрезвычайно загадочно, не так гладко, как у их творцов… Годы спустя увидел я всех вместе собранных так знакомых мне крепышей-игроков на соседней даче коллекционера и друга нашей семьи Михаила Григорьевича Гордеева. Чего и кого в этом летнем стандартном финском домике только не было: Фальк, Малевич, любимый мой художник, стопроцентный реалист и не только социалистический, Владимиров, старинные бюсты и скульптуры. Московский бомонд, сбиваясь в кучки, съезжался по выходным в этот чудо-домик. Глазели, охали. Однажды сюда приехал на своей роскошной «Волге» генерал Калугин — тоже, видно, ценитель искусств и будущий предатель.
А после смерти Михаила Григорьевича и его милейшей жены огромная по размерам картина Дейнеки «Футболисты» висела на неотапливаемой, застывавшей зимой от холода террасе.
Не все в ней было до конца прописано. Некоторые фигуры на заднем фоне так и остались в неясных контурах. Но, пусть простят знатоки, именно это полотно и виделось мне вершиной творчества российского гения. Как хотелось купить любимых футболистов — ведь они были и частью моей молодости, чтобы каждое утро наслаждаться этим выписанным человеческим великолепием. Но откуда же… Уже в начале 1990-х цены так скакнули.
Михаил Гордеев был прозорливым коллекционером и тончайшим знатоком искусства, видел на годы вперед. Приобретал произведения, клеймившиеся прозападными, упадническими, до выставок не доходившие. В его московской квартире висели ранние шедевры Шагала. И приезжавший в Москву художник, уже старик, полчаса поднимался на пятый (или четвертый) этаж дома без лифта, чтобы встретиться с творениями молодости. За Марком Захаровичем предусмотрительный дядя Миша нес заранее приготовленную табуретку. Упорный Шагал до квартиры добрался, увидел картины, воспевавшие его Витебск. По рассказам, расчувствовавшийся Марк предлагал коллекционеру огромные деньги, но наш друг отказался продавать картины: пусть все останется как было, полотна о Родине должны и жить на ней. Святые слова… Картины, когда ты к ним привыкаешь, как ставшие родными дети. А кто же будет торговать ими ради иллюзорного богатства.
Но вернемся на пустующую дачу. Она, как и все в 1990-х, тоже подвергалась набегам. На первых порах неграмотное жулье лишь безжалостно разрезало полотна: искали за ними, на стенах висящими, тайные заначки или уж не знаю что. А потом картины стали исчезать.
И все мои уговоры, мольбы, обращенные к наследникам Гордеева, снять хотя бы Дейнеку, убрать «Футболистов» от греха, перевезти в Питер, где родственники коллекционера и жили, не были услышаны. Годы, болезни, занятость сплелись в обещание приехать будущей весной.
И я решил действовать сам. Неумелыми руками крест-накрест забил вход на террасу досками. Потом нанял таджиков, и они набили на доски фанеру да еще навесили здоровенный замок.
По-моему, кое-кому — без уточнений — мои попытки не очень-то и нравились. Обвинили в том, что хозяйничаю на чужом участке, да и вообще лезу не туда, куда надо.
Все мои упорные потуги оказались напрасны. Это вам не время загнивающего социализма. Брали и крали столько, сколько можно было украсть и унести. И «Футболисты» в один непрекрасный день, как и было тревожным безвременьем предначертано, бесследно пропали. Возведенные мной защитные укрепления были, наверное со смехом, разрушены. Огромный замок, сбитый элементарным топором, стыдливо валялся у входа.