Добрался я туда осенью 1981-го. С помощью отзывчивых людей отыскал точно указанное в письме захоронение на окраине Романова. За братской могилой следили. Она не в самом населенном пункте, а рядом с дорогой. Сколько же народу тут полегло, сколько имен на граните. Дядя Коля точно лежал там. Но я был подавлен: среди множества выбитых фамилий нашей — не нашел.
Потом хороший человек, они, хорошие, всегда есть, помог, и фамилия рядового (без штрафроты) Николая Николаевича Долгополова была выбита на скромном пьедестале.
Пытался найти хоть что-то о дяде, в честь которого назван. И открылось. Был на 2-м Белорусском фронте. Дядя Коля шел, точнее, передвигался до Пруссии с боями на мотоцикле. Ни слова о наградах. А вот о появлении новой судимости сведения имеются. 2 декабря 1944-го красноармеец-мотоциклист Долгополов Н. Н. осужден «за хищение мелкой домашней птицы из чужого хозяйства». Что мог украсть? Курицу? Или покрупнее — гуся? Думаю, это было, когда уже перешли границу, потому что дали строго. Но все же осудили «без поражения в правах» и бросили в штрафроту — почти на верную смерть. Третья судимость.
Не до сантиментов было? Провинился — отвечай! Как дядя Коля не погиб раньше? Тоже загадка. Кто щадил рядовых мотоциклистов из штрафной роты? Но записи писаря из того самого полка, что дрался на подступах к Кёнигсбергу, дошли до наших дней, дали ответ — и вполне разборчивым почерком. Каждый день в роте в мелких стычках у Кёнигсберга гибло по одному, ну по два человека. Да, конечно рядовые. А в том бою, что случился 13 апреля 1945 года на окраине поселения Побетен, полегли сразу 13 бойцов. Читаю фамилии — полный интернационал, бившийся насмерть за Россию на чужой земле Пруссии, чтобы превратить ее в нашу. Жители поселка Романово, тогда, в начале 1980-х, еще те бои помнившие, рассказывали, что особенно упорно дрались власовцы. Этому отребью терять было нечего. Но кто убил дядю — они ли, немцы ли?
Недавно известный профессор историк Авеличев, пишущий о моем дяде-художнике подробнейшие изящные монографии, прислал нам домой генеалогическое древо той самой ветви семьи Долгополовых, к которой имею честь принадлежать и я. В ней мой дядя Коля — 1910—1945-й. Из огромного семейства осталась лишь крошечная линия: я — моя жена Лена и наш сын Миша. Все остальные — убиты или умерли.
Вот она, российская история.
Все было не так
Больше века прошло с события, именуемого десятилетия подряд Великой Октябрьской социалистической революцией 1917 года, а в 1991-м заклейменного большевистским переворотом. Уж пора утихнуть спорам. Ни единого революционера не осталось. Во французском приюте для престарелых умер последний офицер белой гвардии, продержавшийся, говорят, до 111 лет.
Все ушло, сгинуло, обо всем спорено-переспорено. Но ничего не решено, единого вывода нет и никогда не будет, а время лишь распалило — раскочегарило и без него не остывающие страсти по поводу того, что же это все-таки было.
Не вношу своей никому не нужной лепты в разжигание ныне бесполезных разногласий. Лишь попытаюсь сугубо субъективно поведать о грандиозном расколе, сломавшем хребет моей семьи, многие члены которой так или иначе волею неблагоприятных обстоятельств стали не только свидетелями, но и участниками революции.
Вот любимый анекдот моей тети Лели — в девичестве Елены Пожедаевой, в зрелые годы и в пожилом возрасте — типичной и ярой, как тогда виделось, антисоветчицы. Старый казак, участник Гражданской, рассказывает группе пионеров, пригласивших ветерана в школу: «Ну, вышли рабочие-крестьяне на демонстрацию. Кричат: “Долой царя и да здравствует!..” Тут нам сотник: “По коням!” И мы их как порубали, как порубали…» Любимая сцена из фильма: взятый в плен белый офицер просит красноармейца разрешить ему попрощаться перед казнью с конем. Сердобольный разрешает, а беляк — в седло и деру.
Отец, сводный брат моей тетушки, морщился, слушая весь этот белогвардейский ужас: «Леля, ну не надо хотя бы при ребенке. Где-нибудь ляпнет». Но я, и до конца не понимая, почему-то не ляпал.
В моей школе, да во всех учебных заведениях страны, нас растили по неизменной цепочке: октябренок — пионер — комсомолец — и, если особо верен Идее, — то даже член партии. И я честно прошел этот путь.
Но и из моих сводных тетушки и дядюшки проклятая царская власть тоже вырастила, кого ей было надо. Тетя поступила в институт в Петербурге, где учились девицы — представительницы обедневших династий и родов, но из-за нагрянувших октябрьских событий так его и не закончила. Дядя-офицер, вместо того чтобы, как сводный брат, мой отец, пойти к красным, рванул далеко, отсюда не видать.
А тетя почему-то осталась. Я спрашивал, уже повзрослев: почему? Отвечала, что как потомок князя Бориса Годунова, не по нашей линии, а по отцу, первому мужу матери, считала, что «мы должны жить дома. Где родился, там и пригодился». Хотя, признаюсь, тетка Стране Советов не очень пригодилась.
Но ее воспоминания сопровождали меня в светлом советском детстве. Она всерьез убеждала: никакого штурма Зимнего дворца не было. Вооруженные матросы ворот не открывали и по ним не лезли. Уж она-то, сидевшая с юными подругами-ровесницами внутри, это видела.
В Зимнем в те дни не представляли, что делать. Правда, по дворцу расползлись юнкера. Мальчишки, которые ни атакам, ни обороне обучены не были. Любезничали — и не только — с девицами-воспитанницами. Предпочитали дам из бочкаревского батальона. Те были постарше и, говорила тетя, поуступчивее. Но никакой военной силы не представляли. Во-первых, был не батальон, а одна его рота. Во-вторых, как всегда на Руси, все надеялись, что как-нибудь обойдется. Временное правительство, во дворце находившееся, договорится с горсткой отчаянных большевиков, и само собой разрешится.
Тетя всегда ругала поэта Маяковского за то, что он обозвал условных защитниц Зимнего «бочкаревскими дурами». Эта ругань раздражала отца, который был в хороших отношениях с Владимиром Владимировичем.
Леля же доказывала, что «бочкаревские» к ним, молоденьким девчонкам, относились снисходительно. Некоторых обучали водить авто. И тетя освоила это искусство так лихо, что отец уже в 1960-х лишь изредка доверял ей руль «Москвича» — только на пустынных тогда дачных дорогах Подмосковья.
А еще все девчонки, чтобы показать себя, дымили, как бочкаревские. Тетя и умерла смертью курильщицы в 1969-м. Перед смертью с уже отрезанной ногой, пораженной гангреной, попросила меня принести в больницу два маленьких штофа шампанского, которые мы выпили на прощанье.
Теперь снова о штурме. К удивлению тети, юнкера потихоньку расходились домой, и никто их не задерживал. Оставшиеся во дворце возрадовались, когда вдруг в Зимний прибыли казаки. Но и те, некоторое время потоптавшись, вдруг испарились.
Однако и большевики не спешили. Тетя Леля уверена, что, хоть раз и стрельнули с какого-то корабля (с «Авроры», тетя, с «Авроры»! — Н. Д.) по Зимнему, атаки долго не начинали. Но потом у дворца появилась «матросня» (не мое выражение), и закрутилось. Бочкаревская рота бросилась в контратаку, выскочила за ворота, но была вынуждена вернуться обратно.
И тогда, по тетушкиной версии, на захват Зимнего дворца пошли матросы. Но какой штурм? Почти никакого сопротивления. Несколько выстрелов в воздух неумелых юнкеров на пару минут остановили темную массу.
Генералов и офицеров в Зимнем видно не было. Может, сбежали, спрятались, где-то совещались. Или настолько опешили, что и отдавать приказы горсточке юнцов и дамской роте постыдились. Исход несостоявшейся битвы был ясен.
Дальше все девицы-курсистки сгрудились в какой-то комнате, и, надо отдать должное матросам, девчонок не тронули. Бочкаревским, их узнавали по коротко стриженным волосам, пришлось хуже. Не убивали их посланники из Кронштадта, а вовсю удовлетворяли свою мужскую похоть. Если и понесла женская рота потери, то в виде единственной совестливой, повесившейся после изнасилования.
По дворцу долго бродили какие-то странные личности. Никакие не матросы, не большевики. Гребли все, что казалось ценным. В Зимний пробрались вместе с кронштадтцами. Кричали, орали, а под шумок тибрили вазы и торопливо заворачивали хрусталь в черные мешки чуть не из-под угля.
Несостоявшиеся защитники и защитницы из Зимнего дворца ушли. Временное правительство арестовали. Но это уже не семейная история.
Тетя благополучно добралась из Петербурга в Москву, где в Трубниковском ее с тревогой ждала мама — моя бабушка.
В этом арбатском переулке Леля и провела всю жизнь, не считая случившейся не по ее вине отлучке-высылке в конце 1920-х. В семье, как я уже писал, думали, что обошлось, но кто-то что-то все-таки вспомнил, и пришлось провести несколько лет в не столь отдаленном поселении. По тем временам плата за грехи — минимальная, щадящая. Тем более что ее старший брат Жорж уже сбежал «туда», значит, могли припаять и связь с белоэмигрантом. Словом, пронесло. Если не считать ухода из жизни тетиной маленькой дочки. Да и с мужем рассталась.
С отличным своим пусть и не законченным образованием вкалывала до конца дней бухгалтером. Одно время трудилась у великой Айседоры Дункан в школе босоножек, где учился ее младший брат Коленька. Пыталась окончить институт, но «лишенцев», так называли недобитых, туда не принимали.
Мучилась при проклятых квартальных отчетах, ругаясь, щелкала деревянными белыми и черными косточками огромных счетов. Играла в карты на копейки с каким-то дальним-предальним родственником — белым офицером и группой таких же бывших, вместе проклинавших советскую власть. Родственник, бесспорно, кровей благородных, начав в новой жизни с официанта, дослужился до одного из метрдотелей в знаменитом ресторане «Прага» и исправно усаживал без очереди папу, маму и меня на хорошие места во время наших редких заходов. Блистал до последних дней гвардейской выправкой, седыми усами и благородными манерами. Не понимаю, как его не посадили. Хаял советскую власть, да так, что даже бывшие из тетушкиной компании его осаживали: «Полковник, тише, не надо так громко».