А в 1942-м капитан сталинградского «Трактора» Константин Беликов ловил диверсантов, парашютистов, ракетчиков и прочую нечисть. Прошел он и ускоренные — долго учиться было некогда — курсы подрывников. Прорвись враг в южную часть города — и оперуполномоченный НКВД без колебаний взорвал бы огромный цех крупного завода. Раньше на нем строили юркие катера, пароходы. Теперь и завод переоборудовали — выпускали детали для «Илов», броневые листы. Зловещие самолеты с черными крестами его не бомбили: берегли для себя. Были нагло убеждены, что возьмут город. Осенью сигнал «воздушная тревога» звучал ежечасно. К нему привыкли. К гибели еще секунду назад стоявших рядом привыкнуть было невозможно.
Как-то довелось мне услышать: война, мол, проверяла чувства на прочность. Не придумать проверки кощунственней. Людские жизни крушились, ломались, пропускались через безжалостную мясорубку судьбы. И никакому времени-целителю было уже не заврачевать, не смягчить ран, не выправить и не вернуть все к былому, к прежнему.
У одного из футболистов жена с двумя детьми оказалась на горящей барже. Бросилась в Волгу. Выдюжила, выплыла, спаслась и спасла ребятишек. Но прибило ее к чужому берегу, где несколько месяцев жили и властвовали не наши. Подвиг спасения детей — и падение. Ради них же, чтобы вынести, выжить? Молва на этот раз была справедлива. Муж не смог простить, она не ждала прощения. И сломался человек некогда сильный, крепкий, и никогда уже не выходил футболист «Трактора» на зеленое поле.
Беликову повезло. Успел вовремя отправить жену с двумя детьми в Мелекесс (ныне Димитровград. — Н. Д.). Повезло? Не склонный к слащавой сентиментальности, он скучал безмерно. Просыпался от дурных снов и предчувствий. «Голодно здесь, — писала жена. — На базаре буханка хлеба 100 рублей, кусок мыла — 50». И он, презиравший карты, первый и единственный раз сыграл в дурацкую «железку». Все деньги до рубля выслал в Мелекесс, поклявшись, что никогда не возьмет в руки проклятых картонок с картинками.
Война случайно сталкивала Костю Беликова с двумя друзьями, футболистами Жорой Шляпиным и Саввой Пеликяном. Они, фронтовые шоферы, увозили через простреливаемую фашистами вдоль и поперек переправу тяжелораненых. Обратно ехали с грузом гранат, снарядов. Немного осталось в живых шоферов-сталинградцев. А Савву и всегда подтрунивавшего над собой ли, над смертью ли Жору ничего не брало.
— Как-то во время налета отогнали грузовики на обочину, сами — в трубу на дороге. — И в 1983-м, десятилетия спустя, грузноватый Савелий Иванович Пеликян не переставал удивляться небывалой своей и Жориной везучести. — Выскочили — трубе труба. Вся разбита, изрешечена. От грузовиков — воспоминания и воронки. У нас с Жорой — ни царапины. Так я еще успел добежать до гаража, отогнал куда-то другие машины. Через пять минут вместо гаража — одни головешки, а мне опять хоть бы что. Говорили: «Ну, спортсмен, ты со смертью наперегонки бегаешь».
— Это мы с тобой, Савва, такие миниатюрные, в нас попасть невозможно, — бросает старую фронтовую шутку неистребимый левый крайний Георгий Епифанович Шляпин, — и сам жизнерадостно смеется.
Однако наивно, скорее нечестно писать эту футбольную историю в успокоительных тонах. Ничто не сравнится в печали с геройской военной смертью. Она вечная точка, неисправимо-невосполнимая утрата.
Случались, однако, потери рода иного. Когда немца отогнали, всерьез занялись расчисткой всего грязного, до поры таившегося, поднятого на поверхность мутной волной. Оперуполномоченному Беликову забот хватало. Как-то выхватил натренированный глаз из списка задержанных полицаев, гитлеровских прислужников и подозреваемых в сотрудничестве короткую, известную по футболу фамилию. Имя и возраст вроде бы совпадали. Чертовщина, наваждение? «Привести!» — распорядился Беликов.
— Как же ты? Расскажи… — еле протолкнул застрявшие слова.
— А ничего и не было, Костя, — спокойно произнес такой незнакомый теперь и такой еще недавно близкий человек. — Жена закапризничала: куда мы от хозяйства, от дома. Плотничал у немцев. Столярничал помаленьку. Жрать-то надо было, а, Костя?
Ничего не было? Действительно, ничего. Кроме душевной вялости, эгоизма, от которых до предательства — шаг. Проверили. Отпустили. С той поры никогда не встречались. Только где-то в 1947-м случайно увидел Беликов того человека на трибуне. Или показалось…
Был на оккупированной врагом территории — не был… Нами воспринимается спокойно. Мы столько прочитали, столько слышали и знаем. Обстоятельства. Непередаваемые, от человека-песчинки не зависящие испытания. А внезапность и вероломство первого удара? Не успел уйти, эвакуироваться. Годы войны оставили во фронтовиках свои измерения. Для защищавших Сталинград, дравшихся и умиравших за каждый его камень, мерки строги вдвойне. Не предал, но и пальцем не пошевелил, чтобы отогнать гадину. Сколачивал табуретки ее солдатне. Разделительная линия пролегла глубокая. Она — не окоп, с десятилетиями не зарастает, не стирается. Слишком много выстрадано. Слишком много отдано. Слишком многих, всегда преданнейших и благороднейших, не дождались, не досчитались.
Два сталинградских футболиста сложили головы в великой битве. Мальчишки и взрослые чтут их память, каждое лето разыгрывают призы, названные именами погибших. Остальные, сражаясь доблестно и честно, выстояли. Бесчисленны рассказы о подвигах спортсменов-сталинградцев. Где-то и в чем-то они превратились в легенды, допускаю, слегка расходятся с истиной. Тут нет сознательной попытки приукрасить и прибавить, скорее похвально-объяснимое стремление не допустить повседневной обыденности в оценках подвига, совершенного народом и его сынами.
Так, не совсем верю в стопроцентную достоверность эпизода, добросовестно, но со значительными вариациями пересказанного тремя собеседниками. В критический момент обороны города директор тракторного докладывал: «Немцы прорвались к заводу». «Не ошибаешься?» — раздалось в телефонной трубке. «Никак нет. Вижу танки из моего кабинета», — отрапортовал директор. «Слушай приказ: атаку отбить, использовав все имеющиеся средства. Понял?» И рванулась прямо в лоб врагу из открывшихся заводских ворот горстка советских танков, и пошел на фашистов в рост, не таясь, не прикрываясь за броней, истребительный рабочий батальон, сплошь одетый в форму футбольной команды «Трактор» — синие рубашки с голубой полоской. Враг бежал. «Это были наши футболисты», — уверяет один из рассказчиков. «Среди тех ребят — несколько игроков “Трактора” и “Динамо”», — уверяет другой. Может, ближе к истине третий: «Рабочих из истребительного батальона надо было во что-то одеть. На складе случайно обнаружилась спортформа. Надели ее, даже гетры, с удовольствием. Футболисты “Трактора” были не какими-нибудь гастролерами и не просто представляли и защищали честь коллектива — работали в цехах, признавались своими. Носить форму клуба считалось честью. А в одном из танков точно был левый защитник команды Иван Тяжлов».
Город выстоял ценой неимоверной. Вот мельница. Она изранена неизлечимо, безнадежно. Никакому умельцу-строителю не обновить кирпичных стен, изрешеченных пулями всех калибров. Не залатать зловеще зияющих бесформенных пробоин от снарядов бивших в упор пушек. И не возвратить к жизни перебитых балок, полязгивающих на ветру заржавевшими железными прутьями.
Метрах в ста за спиной у смертельно раненного дома, не журча, не торопясь, не поигрывая серыми барашками послушных волн, достойно и спокойно несет вечные свои воды широченная Волга. Дом тот — последний оплот на пути к матери русских рек. 19 ноября 1942 года началось контрнаступление. Здесь, у мельницы, зимой 1943-го была остановлена и сокрушена рвавшаяся в Сталинград фашистская армия.
Сейчас в городе один такой дом. Мудрые отцы сохранили его нам, потомкам, чтобы мы помнили. В феврале 1943-го после разгрома немцев у этого сталинградского дома была 41 тысяча 684 печальных близнеца. Относительно нетронутыми остались меньше шести тысяч зданий в южной части. Война не щадила, не делала скидок, не дарила чудес. 40 тысяч мирных жителей, погибших под бомбежками. Ни единого сохранившегося предприятия из 126. Руины, руины, тянувшиеся на пять десятков километров. И бесчисленные трупы гитлеровцев, которые убирали месяцы спустя.
Но жизнь, время и наш могучий советский оптимизм упорно брали свое. Гремел последними выстрелами затянувшийся бой. И выходили из дымившихся развалин, испуганно подняв обмороженные руки, последние и потому особенно жалкие из 330-тысячной армии фельдмаршала Паулюса. А люди уже возвращались туда, что было раньше их городом. О чем думали они, ютясь в окопах, землянках, блиндажах? К чему стремились, вкалывая на нескончаемо-студеных волжских ветрах по 16 часов в сутки? Что испытывали и чувствовали?
Я совсем не сталинист. Однако слова вождя приведу. «И на нашей улице будет праздник», — сказал Сталин, выступая по случаю 25-й годовщины Великого Октября. И праздник пришел в Сталинград. Но улиц-то не осталось. Они едва угадывались, смутно проглядывались по изредка попадавшимся, случайно не раздробленным снарядами булыжникам, которыми выкладывали широкие сталинградские мостовые.
…Воспоминания нахлынули набухшими каплями слез. Крупные слезы катились по лицу директора Сталинградского тракторного военных лет Никиты Тимофеевича Просвирова:
— Что чувствовали? Мы дома, и город наш. Что испытывали? Веру, подъем, воодушевление. Не встречал на заводе ни единого, кто бы не верил. Нет, ни единого. И работали. Работали? Сражались! Восстановление города превратилось в сражение. И военный лозунг «Мы отстоим тебя, родной Сталинград!», к которому во втором слове добавилась единственная буква «р», звучал так же призывно и мощно: «Мы отстроим тебя, родной Сталинград!»
В сентябре 1942-го немцы сожгли Сталинградский тракторный. Рабочих, как уже рассказывал, эвакуировали за Урал. И еще долгие годы в Челябинске, Барнауле, Свердловске пожилые мастера с гордостью представлялись: «Начинали на Сталинградском тракторном». Далеко забросила война. У многих — ни кола ни двора. Спали, и то по очереди, на трехъярусных нарах. Но выпуск танков «Т-34» налаживали на новых местах быстро. А жили вестями с фронта. Звонили домой, в город. Бывало, изредка дозванивались. Скорбили, страдали, оплакивали погибших и все равно ждали вестей счастливых. Чувствовали: она, сталинградская победа, близко. Единственный раз остановили работу, когда наконец дождались.