Реэвакуация — Никита Тимофеевич Просвиров радостно произносит слово — порождение военной поры. Никак нельзя было удержать рвавшихся домой. Некоторых, правда, все-таки пришлось удержать: не останавливать же налаженное военное производство. Остальные сталинградцы собрались в Челябинске. Самым медленным товарняком в мире — до Куйбышева. А от него по реке, кишащей минами, как плотвой, на баржах — и в Сталинград.
Завод встретил развалинами. Некогда крепкие стены рушились от ветра. И только еще сильнее почерневшие, закаленные в пламени пожарищ молота стояли там, что раньше называлось кузнечным цехом. Они были как памятник, оставленный войной безвозвратному прошлому. А через несколько месяцев с завода на фронт уже отправился эшелон могучих «тридцатьчетверок» с короткой, говорившей больше любых победных рапортов надписью на башнях — «Ответ Сталинграда».
Четыре тысячи строителей, в основном девушки, жили кто где: ночевали в полотняных, осиновым листом трепетавших на холодном ветру палатках, забирались в брошенные немцами обгоревшие танки, в сбитые самолеты с фашистскими крестами, в блиндажи. Рыли землянки. Если натыкались вдруг на уцелевший уголок дома, тащили туда кирпичи, доски и что только попадалось под руку. Покрывали все это железом, толем — получалось нечто вроде спасавшего от промозглых ветров жилища.
Часто спали вповалку, сбившись в дружную кучу, чтобы потеплее, в цехах. Если находились силы, а они порой находились, шли после смены строить себе жилье. Разбирали засыпанные подвалы, проводили свет, воду. Завалы расчищали вручную, рискуя каждую секунду наткнуться на мину, неразорвавшийся артиллерийский снаряд. Одни гибли, другие — продолжали работу.
Необъяснимым образом устояли коробки некоторых домов. Внутренних стен, конечно, не сохранилось. Наскоро настилали полы, перекрывали крыши и, не возводя никаких перегородок, устраивали сплошные общежития. Просвиров распорядился открыть при тракторном нечто вроде вспомогательного цеха. Умельцы, они всегда в нашем народе отыщутся, мастерили оконные рамы, двери. Экономя драгоценные гвозди, сколачивали мебель в три доски и четыре гвоздя. Работали при свете прожекторов до одиннадцати-двенадцати ночи.
Некогда уютного стадиона около завода, который бомбили денно и нощно, практически не существовало. А клочки футбольного поля с упрямо пробивающейся травой остались. Часть поля и то, что было беговой дорожкой, немцы превратили в кладбище, уставленное крестами с надетыми на них касками. Устроили комсомольцы воскресник, взялись за носилки, принялись разгребать, расчищать поле, а могилы-то — заминированы. Снова раненые, убитые, снова — горе.
И потом, долгие годы спустя, из матушки футбольной земли вдруг вылезали на зеленый газон немецкие кости. Чужая смерть, радость футбола, возвращение к жизни. Как же все сплелось туго и навечно.
Как же ты устроена, как складывалась судьба наша! Разруха, катастрофическая неустроенность, изнурительный труд, а молодежь рвется на стадион. Не отлежаться и не забыться в бараке, согретом жалкой охапкой дров и дыханием сотен спящих. Торопятся молодые размять мускулы, ноющие от напряжения. Пробежаться наперегонки с тонюсенькой девчонкой из соседнего цеха. Погонять не мячи — их в Сталинграде и в помине не было — продырявленную пулями автомобильную покрышку, сноровисто набитую соломой. Призывать, агитировать никого не надо было.
Чем объяснить этот феномен? Привычкой. Стремлением молодости к общению. Желанием посоревноваться, показать удаль. Но не только. Спорт — занятие мирное, творческое, товарищеское и коллективное по внутренней сути. Умолкали пушки, и вместо разрывов снарядов слышалось добродушное покрикивание-покряхтывание вступивших в схватку борцов, мягкие шлепки-удары мяча. И здесь было соперничество. Однако соперничество ради здоровья, ради удовольствия двух спорящих сторон, ради того, чтобы хоть на час отвлечься от военных кошмаров, окунувшись в спортивную, а значит, и мирную жизнь. Не идеализирую роли спорта. Пишу о том, как она мне видится.
Но не спортом единым тянулись к мирной жизни. Есть у нас, журналистов, манера, цепко ухватившись за что-нибудь, тащить это «что-то» через все повествование, ничего не замечая на пути. Оставим на минуту его величество спорт. Тем более что до войны интересы жителей Тракторозаводского района им не ограничивались. Были здесь и библиотека, и кинотеатр, и даже предмет законной гордости — оперная студия.
Были, да не остались. Только собирала, рассказывает директор Просвиров, корешки обгоревших книг молчаливая женщина с седыми волосами. Складывала их там, где раньше стояли книжные стеллажи.
Появился однажды в тупике у завода неприметный вагончик. Рядом с ним пристроили сарай. Это приступила к выпуску газеты выездная редакция «Комсомольской правды».
Листаю подшивку — состарившуюся, сгорбившуюся, почивающую в московском архиве. Газетка малоформатная, бумага — серенькая, а листок — боевой, задорный. И в то же время душевный, очень личный, написан не громкими — доходчивыми, понятными словами. Есть в ней героические статьи, есть и юмор с заковыристыми шутками. Корреспондентом выездной редакции был известный сейчас писатель Олег Михайлович Шмелев. До Сталинграда воевал под Ленинградом. Раненым попал в плен и тут же, пока не отправили в Германию, сумел бежать. Госпиталь — и вновь фронт. Немало повидавший за короткую фронтовую жизнь, Шмелев ужаснулся, попав в сталинградские развалины. Ни с чем они были не сравнимы и потому показались фронтовику убийственно-вечными. День предавался заполнившей душу мрачной тоске. Утром вылез из вагончика, стоявшего среди руин этаким московским отелем «Метрополь», услышал смех бегущих на завод девчонок, и отпустила щемящая боль, капельку отлегло. Все продолжалось. И чтобы сделать жизнь полновесной и полнокровной, пора было, забыв о безысходной печали, круто браться за дело.
Этим и занялись сотрудники выездной редакции «Комсомолки». Почти круглосуточно кипела работа, называемая раньше по-канцелярски «культмассовой». В нее вкладывали выдумку, молодой журналистский задор и обязательно смешинку. Крутили довоенные комедии с Любовью Орловой, и сарайчик рисковал не выдержать двойной нагрузки: напора рвущихся приобщиться к искусству кино и громового хохота.
Выручала погода. Поставили на площади столбы и, натягивая между ними белые простыни, резко взвинтили «посещаемость». Устраивали лекции, и объявление «Завтра доклад о международном положении» не отпугивал — наоборот, собирал вместе строителей и рабочих тракторного. Герои войны, выступавшие с открытой трибуны, должны были обладать крепчайшим вестибулярным аппаратом — так высоко и неустанно подбрасывали их потом в воздух. Особенно любили летчиков.
И Шмелев, отвоевавший в пехоте, признавался, что испытывал болезненную ревность, переходящую в зависть. На деятельности выездной редакции эти сугубо личные чувства нисколько не отражались. «Комсомольская правда» со своим вагончиком и сараем стала признанным местом большого молодежного сбора.
— Помогли заводу здорово, — считает Просвиров. — Настроение создали. Дух сильно подняли. А еще, — улыбается он, — появилась у нас музыкальная комедия. Точнее, возродилась. До войны в городе действовал театр оперетты. Хотелось шутки, смеха, музыки. Отремонтировали помещение около тракторного, и возвратившиеся из эвакуации актеры принялись петь недопетое и танцевать недотанцованное. Через полгода юных строительниц тракторного было не узнать. Девушки причесывались по-новому. Старались ходить шагом легким, грациозным. В одежде пытались подражать актрисам, быть элегантнее.
И вновь удивляет меня Просвиров:
— Некоторые начали ворчать: «Развращаем молодых». А я им: «Подражают, и правильно. Завод вылез из лаптей! Девчонки за собой следят. Вы что хотите, чтобы они в онучах и дальше щеголяли? Вы таких в жены возьмете?»
Да, директором Просвиров был что надо. Еще в войну разобрался в том, на что у некоторых ушли целые десятилетия бессмысленных раздумий и публичных споров. С таким наверняка и работалось здорово. Но все эти споры и раздоры относительно девичьих одежек, о том, что можно и, наоборот, нельзя, развернулись потом. Когда враг был сокрушен, а смертельные испытания вынесены и выстраданы.
Мы же слегка забежали вперед. Ничего удивительного. Вечно манит, притягивает радостное. О нем и писать приятнее, и читать, наверное, тоже. Но светлое не дается без борьбы. После победы в Сталинградской битве преграды не рухнули, не отступили сами по себе. В переломном 1943-м радость давалась ценой нечеловеческого напряжения. До 1947-го свирепствовала цинга. С весны 1944-го ей объявили бой. Выигрывали не всегда, но чаще выхаживали заболевших, сажая по личному приказу директора на доппаек: хлеб, мясо, овощи. Продукты — не было им цены ни в рублях, ни в драгоценных металлах — присылали из совхозов. Сметливый Просвиров взял хилые и слабенькие хозяйства под заводскую опеку: мы — вам, вы — нам.
Летом жилось полегче. Но приходила зима, задували степные ветры, ударяли морозы, и наступали времена совсем тяжелые. В каждом цехе открыли сапожные мастерские и меняли лапти, онучи на нечто вроде валенок, или не валенок — сшитых из старой, истершейся ленты землетранспортеров. Женщины и здесь ухитрялись оставаться женщинами. Косынки делали из парашютов, тапочки — из шинелей. Юбки из солдатских плащ-палаток. Пальто считалось редкостью музейной. В стужу кутались в кофты — у кого сколько было. В 1944-м расщедрившиеся союзники прислали из США старые, поношенные шубы. Надейся только на эту помощь, быстро протянули бы ноги.
Родина не бросила Сталинград в беде. Он был первым разрушенным городом, который увидела страна. Ему отдавали всю нежность души. У всех хватало своего горя. И все равно туже затягивали пояса, отказывали себе, а городу помогали. По восстановленной железной дороге тянулись из Москвы длиннющие товарные составы. Строители-комсомольцы не подозревали, что всяким человеческим силам есть предел. Они сокрушали привычные представления о и без того не низких строительных нормах, выполняя их на 300—400 процентов.