— Судя по итоговым результатам, — снова заговорил Штальхут, — первостепенной темой, гарантирующей наибольший успех, компьютер считает репортаж или серию репортажей о беженцах — детях и молодежи, если «Блиц» собирается сделать поворот на леволиберальный курс. У этой темы — наивысший рейтинг, она интересует в одинаковой степени женщин и мужчин — независимо от уровня доходов, профессии, возраста и социального положения.
— Значит, с первой темой решено, — торжественно произнес издатель. — Херфорд пригласил вас, чтобы продемонстрировать результаты этого исследования, равно как они были продемонстрированы его жене и ему, в первый раз и одновременно с вами. Есть ли у кого-либо из господ возражения против намеченного леволиберального сдвига? Мы живем в условиях демократии. В моем издательстве демократическое руководство. Я и сам демократ.
Меня чуть не стошнило.
— Если большинство аргументированно убедит Херфорда, нет, если просто образуется большинство, то Херфорд готов отказаться от своего плана. Итак?
Молчание.
— Ни у кого нет возражений?
— Ни у кого, — с верноподданическим усердием откликнулся Лестер. — Мы все в полном восторге. Не так ли, господа?
— Все — за, — коротко заключил Ротауг.
— Хорошо, хорошо. Херфорд просил вас, Роланд, и вас, Энгельгардт, принять участие в этом обсуждении, потому что вы — наш лучший автор, а вы — наш лучший фотограф. Херфорд хочет, чтобы первый репортаж или серия, или что там получится были сделаны его лучшими людьми. Понятно?
— Да, — ответил я. Сейчас мне снова стало немного лучше. В фирме с левым уклоном работать куда приятнее, чем с правым, хотя я хорошо понимал, что это только временное состояние. Я имею в виду уклон.
— Это большая честь, благодарю вас, господин Херфорд, — сказал Берти. — С удовольствием поработаю снова с Вальтером. И ваше решение я тоже приветствую. Интеллигентный человек вообще не может быть сегодня ни кем другим, кроме как социалистом.
Все озадаченно молчали.
Наконец Херфорд гулко рассмеялся.
— Вы правы, Энгельгардт. По крайней мере, это свидетельствует о том, что Херфорд не идиот, не так ли? — сказал человек с миллионным состоянием. Он снова стал серьезным: — Значит, вы двое напишете репортаж о детях и подростках.
— Но просветительская серия… — тут же влез в разговор Лестер.
— Бывало, я писал четыре серии одновременно, — возразил я.
— Так-то оно так. Только вот с этой последней частью, которую вы сдали сегодня… — коварно добавил Лестер, он долго ждал этой минуты.
— А что с этой частью? — спросил Херфорд.
— У женской конференции была масса возражений, — пояснил Лестер и улыбнулся мне.
Я улыбнулся ему в ответ.
— Ради Бога! Вы конечно же должны их все учесть, Роланд, — испуганно сказал Херфорд. — И как можно быстрее. Сегодня для вас последний день. Самый последний. А почему…
— Болел, — вставил Хэм.
— Опять слишком много… ага, — Херфорд откашлялся. — Ну, так теперь перепишите, и поскорее.
Лестер выжидающе посмотрел на меня.
«Вот дерьмо!» — подумал я. Видите, какой у меня благородный характер?
— Разумеется, господин Херфорд, — ответил я. — Прямо сейчас и перепишу.
Лестер перекосился от злости. Он так надеялся, что я снова откажусь, и будет скандал.
— И обязательно напишите еще одну часть для следующего номера, раз вы с Энгельгардтом уезжаете! — добавил Херфорд.
— Сегодня к ночи сделаю, — снова согласился я. Вот так характер! Но я хотел писать о детях. Неважно, что у меня получится. Мне нужно, наконец, снова написать о чем-нибудь другом, кроме оргазмов, объятий, петтинга и эрогенных зон. Чтобы не сойти с ума.
— Очень хорошо, — сказал Херфорд.
— Знаем, знаем, чего от вас можно ждать, — добавила Мамочка. Мне опять стало плохо. — Боже мой, да он еще может краснеть, посмотри, Херфорд!
— В самом деле, — искренне удивился Ротауг. Он смотрел на меня, напряженно размышляя.
— Где находятся эти дети, Штальхут? — спросил Херфорд.
— Подростки до восемнадцати лет и дети находятся в лагере «Нойроде». Он расположен к северу от Бремена. Взрослые размещены в других лагерях. В «Нойроде» находятся дети многих наций. Сейчас, конечно, большей частью чехи. Но также греки…
— Греция входит в НАТО, — напомнил Ротауг.
— …поляки и испанцы.
— А как же наш дом на Мальорке! — вскрикнула Мамочка и нервно прикрыла рукой рот.
— Кончайте мне про НАТО и наш дом на Мальорке, — произнес Херфорд, поднимаясь. На лице у него появилось свирепое выражение. — Хотим мы леволиберального курса или нет? Ну, то-то же! Тогда нам нужно немного мужества. Ничего не случится. Целая толпа социалистов имеют дома в Испании. И НАТО ничего не может Херфорду сказать. Кроме того, это будет репортаж с human appeal и human interest! — Он увлекся, широко раскинул руки. — Дети, невинные дети! Конечно, политический background,[83] но с человеческой точки зрения! С человеческой, господа, понятно?
— Да, — сказал Берти.
— Да, — повторил я, — с человеческой. — Я вспомнил о старике Клефельде, которого вовремя не уволили.
— Ну и в то же время — это ваше дело, как вы сделаете, за это вам Херфорд и платит! — в то же время, чтобы это было потрясающее обвинение против бесчеловечности во всех государствах и при всех режимах! Вы слышите, Ротауг? При всех!
— «Нойроде», эта Голгофа невинной молодежи… — изрек Хэм на полном серьезе.
— Голгофа, да-да, Голгофа! Надо бы вынести это в заголовок! — воскликнула Мамочка и снова провела рукой по глазам.
Может, вы думаете, что я здесь преувеличиваю, представляю людей в карикатурном виде. Нет, вовсе нет. Все именно так и было. Именно так. Слова Мамочки казались чудовищным цинизмом, если вспомнить, что творилось в этом издательстве с его компьютерной направляющей. Но Мамочка и Херфорд не были циниками. Они были слишком ограниченными, чтобы быть циничными. Не были они и плохими людьми. Я имею в виду: не хуже других миллионеров, желающих иметь еще больше миллионов. Они были просто частью общественной системы, в которой жили. Ей они были обязаны своим возникновением и своим существованием. Как и все мы. Тот, кто понимал это, как Хэм, был умным и достойным сочувствия, потому что, если в нем еще оставалась хоть капля порядочности, он вынужден был постоянно одурманивать себя, чтобы выдержать на этом предприятии, не послать все к черту. Одурманивать себя музыкой и философией, не ведущей никуда. Одурманивать себя бабами и пьянством, как я, друг и ученик Хэма. «Прямо сейчас в издательстве перепишу это дурацкое продолжение, — думал я, — а потом поеду домой и набросаю еще одну часть для следующего номера. Тогда поздно ночью или рано утром мы сможем двинуться в путь. Главное, не забыть взять с собой карманную фляжку и пару бутылок „Чивас“».
— И позаботьтесь о подходящей фотографии на обложку, господа, — напомнил очень похожий на английского аристократа директор издательства Освальд Зеерозе. Он вообще заговорил в четвертый или пятый раз за эти полдня. Молчаливый господин. Его время говорить было еще впереди, но тогда я об этом не догадывался. — Мы должны подчеркнуть изменение политической ориентации, в том числе и зрительно.
Берти кивнул.
Херфорд снова пошел к конторке. Все встали и молитвенно сложили руки, кроме Хэма, Берти и меня.
— Херфорд прочтет еще одно место из Книги книг. Пусть оно озарит свершение нашего плана, — произнес издатель. Он перелистал огромные тяжелые пергаментные страницы, довольно много, пока нашел то, что искал. Он знал Библию наизусть. — «Господь мой пастырь… — читал Томас Херфорд, и Мамочка взволнованно кивала. — Ни в чем не будет у меня недостатка. Он укрепит мою душу; Он выведет меня на правильную дорогу именем своим». — Херфорд замолчал, потом твердо сказал: — Аминь.
— Аминь, — повторили снова все, за исключением Хэма, Берти и меня. Зазвонил телефон.
Парой широких шагов издатель пересек кабинет, подошел к письменному столу и поднял одну из трубок.
— Да? — Он послушал. — Хорошо. — Нажал клавишу серебряного селектора и прогудел: — Ну, что, Харальд?
— Повезло, Томми! — раздался из динамика ликующий голос шефа отдела кадров. — Сразу же порылся в картотеке и нашел одного! Петер Миле! Работник группы «Кружки читателей»… У нас всего два года. Социалист. Давно уже выступает и подстрекает людей насчет их прав и профсоюза и так далее!
— Значит, социалист? Подстрекатель, да? — прорычал Херфорд.
— Да. И с ним у нас еще достаточно времени для извещения об увольнении! У него жена, трое детей, квартира на правах собственности и куча долгов на шее. Всего двадцать девять лет. Он не будет скандалить и сразу уйдет, не сомневаюсь!
— Ну, отлично, — провозгласил Херфорд, и его лицо расплылось в счастливой улыбке. — Надо увольнять парня, тут и думать нечего! Херфорд знал, что ты кого-нибудь найдешь, Харальд! Так что, Херфорд может немедленно принимать молодого Хеллеринга на фирму, ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха! — доносился из динамика пронзительный смех Харальда Фиброка. А мы, значит, перешли на левый курс.
Боже, укрепи наши души.
С леволиберальными принципами.
С грудью, полностью обнаженной.
НАБОР
1
Следующим поездом на Гамбург был скорый из Кёльна, в Бремен он прибывал в 4.30 утра, а в Гамбург — в 5-49. Фройляйн Луиза купила билет второго класса и села на скамейку возле столба. Огромный вокзальный перрон был безлюден. Кое-где на скамейках, как на всех вокзалах, спали, съежившись от холода, бездомные.
Несколько раз фройляйн Луиза вздремнула, но каждый раз, когда ее начинало клонить вперед, она вздрагивала. «Сумка!» — испуганно проносилось в голове. Сумка с огромными деньгами! Сумку она зажала между собой и столбом, и она неизменно оказывалась на месте, когда фройляйн Луиза испуганно встряхивала головой.
В четыре она вышла на продуваемую сильными ветрами привокзальную площадь и купила у торговца сосисками стаканчик горячего кофе, который тут же выпила маленькими глотками. Потом она взяла еще один. Продавец в киоске с закусками безудержно зевал. Он вышел в раннюю смену и явно не выспался. Фройляйн Луиза, вздремнувшая лишь самую малость, была совершенно бодра. «В последний раз я ездила на поезде почти год назад, — вспомнила она. — А в Гамбург я и вовсе никогда не ездила поездом, всегда только на машине. Да, уже три года, как я не была там…»