айная. В парке встречались то беседка, то пустынька, оклеенная мохом, с каменной или дерновой скамейкой; то грот, храм, ручеек, канавка с перекинутым через нее мостиком. По разным местам парка расставлены были скамейки, окрашенные в зеленую краску. Парк прилегал к бору, от которого отделяла его широкая, всегда полная воды канава, осыпанная, по окраинам, группами крупнейших незабудок, кукушкиных слезок и ландышей. В стороне парка, противоположной бору, находились оранжереи: одни с цветами, другие с персиками и абрикосами, грунтовые сараи{8} с шпанскими вишнями, грушами, яблоками, бергамотами, в парниках дозревали дыни и арбузы, в теплицах — ананасы. По сторонам дорожки, ведущей к оранжереям, тянулись куртины малины, смородины, крыжовника и гряды клубники. За оранжереями шел огород с разными овощами и душистыми травами, с флигелем, где помещался Прово, и жилищами садовников.
Кроме многочисленной комнатной и дворовой прислуги, у Петра Алексеевича был свой оркестр музыки и хор певчих, который каждое воскресенье пел на клиросе в каменной Новосельской церкви, выстроенной Петром Алексеевичем во имя апостолов Петра и Павла.
В Новоселье у Петра Алексеевича и Христины Петровны родился сын Николай, затем дочь Наталья, с прелестными темно-карими глазами отца и с его типической красотою, — это была моя мать; спустя два года явилась на свет другая дочь — Елизавета, блондинка, как ее мать, с породистыми чертами лица отца и с выражением такого достоинства, что дядя и тетки называли ее бурбонскою принцессой.
Несмотря на то что Петр Алексеевич любил мать детей своих и, кажется, еще больше самих детей, это не мешало ему обращать внимание и на красивых крестьянок. Так, от одной из новосельских крестьянок родилась у него дочь — Лиза, вылитая в него. Он держал ее на деревне в улучшенном крестьянском быту, сбирался дать ей вольную, с двумя тысячами рублей приданого, да так и просбирался до смерти, и она осталась в крестьянском крепостном состоянии.
Семейство свое Петр Алексеевич окружал роскошью и ничего не щадил для образования, удобства и удовольствия своих детей. При них находились няньки, мамки, гувернер, гувернантка, учителя. При Христине Петровне постоянно жили компаньонки. Ближе всех к ней была разумная, кроткая жена одного чиновника из Корчевы — Аграфена Ивановна Горчакова, с двумя дочерями, крестницами Петра Алексеевича, ровесницами и подругами моей матери и тетки. От них и от тетки моей я много слышала об этой ушедшей в даль жизни. Они не раз рассказывали мне, какие праздники задавал Петр Алексеевич своим крестьянам и соседям помещикам. Как на широком барском дворе собирались хороводы, раздавались песни, играл пастушеский рожок и шла веселая пляска, угощенье и раздавались подарки. Для соседей помещиков, случалось и приезжих из столиц, устраивались празднества с иллюминациями, фейерверком, оркестром музыки и хором певчих в саду. В английском домике подавали десерт и чай; в зале, освещенной восковыми свечами, горевшими в трех люстрах с хрустальными подвесками, готовился ужин с богатым серебром, саксонским фарфором, граненым хрусталем, вазами с фруктами и букетами цветов.
Еще до восшествия на престол императора Павла Петр Алексеевич, желая доставить детям своим правильное общественное положение, объявил братьям, что намерен детей усыновить, со всеми наследственными правами[3]. Для этого законные наследники должны были подписать акт, которым они признают за незаконнорожденными детьми как фамилию, так и все законные права их отца. Находившиеся налицо два брата акт подписали, третий, отсутствовавший, изъявил согласие письмом{9}.
Дети Петра Алексеевича носили фамилию Яковлевых. Сын его, Николай Петрович, кончивши учение, уехал в Петербург, где поступил на службу в канцелярию государя императора, служил успешно и был принят в лучшем петербургском обществе. Меньшая дочь, Елизавета Петровна, до своего замужества с одиннадцати лет каждую зиму проводила в Москве в доме княгини Марьи Алексеевны Хованской, где вместе с двумя дочерьми княгини училась под руководством жившей у нее гувернантки француженки Анны Ивановны Матте. Мать мою, Наталью Петровну, обладавшую редкою красотою, отец намерен был ввести в высший петербургский круг, завершивши блестящим образом ее воспитание. Вследствие этого плана он просил Анну Никитишну Нарышкину, с которой был в дружеских отношениях, принять под свое покровительство его Наташу, когда ей исполнится пятнадцать лет. Анна Никитишна, говорили мне, дала слово исполнить его желание и доверенность оправдать.
Плану этому не суждено было осуществиться.
В нескольких верстах от Новоселья, в небольшом поместье Речицах, жила небогатая, кривая помещица Катерина Ивановна Хвостова, пожилая и лукавая. При ней находилась компаньонка Варенька, девушка лет тридцати пяти, и малолетний внучек Митя. Что это была за помещица, можно видеть из ее отношений к этому внучку.
Когда ребенку, сидевшему на руках своей рябой няньки Аксиньи, приходило желание поцарапать ей лицо и он ревел, если та ему не давалась, то барыня выходила из себя и, гневаясь, кричала: «Велика беда, что ребенок подерет твою рябую харю». Ребенок драл харю, а нянька, не смея ни жаловаться, ни сопротивляться, говорила, в угоду госпоже: «Подерите, батюшка, подерите на здоровье».
Эта-то помещица, по близкому соседству, а больше по желанию бывать в роскошном Новоселье, познакомилась с смиренной иностранкой Христиной Петровной, несмотря на неловкое общественное положение последней и ее плохое знание русского языка. Познакомившись, стала наезжать к ней со всем своим причетом, проводила там целые дни, гуляла в саду, объедалась фруктами, делала из цветов букеты и увозила домой тех и других целые корзины. Христина Петровна добродушно делилась чем могла. В заведенном ею хозяйстве всего было в изобилии и даже в продолжительное отсутствие Петра Алексеевича, при помощи Григория Андреяновича; все отрасли хозяйства поддерживались и велись в самом стройном порядке.
Временами к Катерине Ивановне приезжала гостить ее родная сестра, кашинская помещица Татьяна Ивановна Кучина[4], гордая, избалованная жизнью. Она пользовалась большим почетом в своем уезде как по уму, так и по довольно роскошному образу жизни, по некоторого рода образованности и важности, с которой себя держала. Везде она занимала первое место, разговором с ней дорожили самые умные люди ее круга, суждения ее считались авторитетом.
Татьяна Ивановна жила постоянно со своим мужем, Иваном Ивановичем, в его родовом имении, сельце Шаблыкине, где Иван Иванович, дослужившись в военной службе до чина полковника, выйдя в отставку, поселился и весь отдался деревенскому хозяйству. Татьяна Ивановна считала мужа своего простаком, мало обращала на него внимания, так же как и на детей своих, которых у нее было три сына и три дочери; но Иван Иванович, при видимой смиренности, имел характер стойкий и твердо держался усвоенных себе правил; вследствие этих правил он строго наблюдал за тем, чтобы дети его были в полном повиновении у него и у матери, с уважением относились к родственникам и вообще к старшим. Питая к государю глубокое чувство благоговения и верности, внушал его и детям своим, и раз, под влиянием этого чувства, жестоко наказал старшего сына своего Александра за детскую шалость, понятую им как дерзость. Будучи ребенком, лет десяти, Александр, играя в зале железным аршином, остановился против поясного портрета Петра Великого; вдруг ему показалось, что Петр Великий смотрит на него сердито, он стал грозить ему аршином и, разгорячась, так сильно хватил аршином по портрету, что прорвал полотно. В эту минуту в залу вошел отец и вскрикнул: «Ах ты негодяй! на государя-то своего поднял руку!» C этим словом вырвал у него аршин и жестоко отколотил им сына. Я видела этот портрет с заплатой и слышала о ней рассказ.
Однажды этот же Александр Иванович, будучи конно-артиллерийским офицером и уже имея один или два знака отличия, приехал в отпуск к родителям. Посещая знакомых, он брал экипаж и лошадей своего отца, который их берег пуще глаза. От быстрой езды он нередко возвращался на лошадях взмыленных и усталых. Отец замечал ему это и просил лошадей беречь. Раз, в праздничный день, Александр Иванович отправился в село Введенское к соседям Травиным, где ухаживал за одного из дочерей помещиков этого села. Засидевшись за полночь, он во весь дух помчался домой, предполагая отца найти в постели, но отец встретил его на дворе. Взглянувши на измученных лошадей, он покачал головою, молча отправился в свою комнату и по пути наломал березовый веник. Когда молодой человек вошел к нему в комнату, он запер за ним дверь и сказал: «Я много раз просил тебя беречь моих лошадей, но ты не счел нужным обратить на это внимания, ну, так я как отец считаю нужным научить тебя уважать слова родителей, — снимай кресты и мундир». Изумленный сын стал извиняться и просил объяснить странное требование. Когда же отец без объяснений повторил свое требование, он снял кресты и мундир; тогда старик сказал: «Пока на тебе жалованные царем кресты и мундир, я уважаю в тебе слугу царского, когда же ты их снял, то вижу только своего сына и нахожу долгом проучить розгами за неуважение к словам отца».
— Помилуйте, батюшка, — завопил молодой человек, — ведь это ни на что не похоже — сечь как ребенка. Я виноват и прошу вас простить меня.
— Ну, брат, — возразил старик, — если не считаешь долгом исполнить волю мою, ты мне не сын, я тебе не отец. Кто не чтит родителей, тот не будет чтить ни бога, ни царя и не будет признавать никакого нравственного долга. Теперь как знаешь: или я тебя высеку, или мы навсегда чужие друг другу.
Александр Иванович знал настойчивый нрав отца, туда-сюда повертелся, ни на что нейдет старик — разделся, да и лег на пол. Рукой, дрожащей от волнения, отец стегнул его веником и поднял, — сын опустился перед ним на колени, по лицу старика катились слезы, он горячо обнял сына и благословил его.