Это было тихое, хорошее время.
Возвратясь в пансион, я смотрела на все спокойнее и тосковала меньше прежнего, даже радовалась, увидавшись с некоторыми из пансионерок. Все были еще под впечатлениями жизни в родительском доме, вспоминали, рассказывали, расспрашивали и угощали друг друга привезенными из деревень лакомствами и съестными запасами.
Наступило время экзамена. По стенам залы развесили рисунки воспитанниц, большею частию переправленные до основания учителем. Среди залы на столе разложили образцы чистописания и сочинений в тетрадках, сшитых цветными шелками, и награды из книг, с надписью золотыми буквами: «За прилежание, успехи и благонравие». На обратном листке написано было имя и фамилия достойной.
Я получила книгу с скучнейшим содержанием — из рассуждений моральных, и никогда ее не читала, но долго радовалась золотой надписи, оттиснутой нз обертке.
Меня и еще трех или четырех девочек перевели во второй класс, где уроки давали учителя. Это объявили нам на акте. Учителя нас поздравили и изъявили надежды на наше прилежание и успехи.
Глава 8. Чертовая1822
Мне детство предстает,
Как в утреннем тумане
Долина мирная{1}.
Было майское утро. Пансионерки, собравшись в классе, на третьем этаже, в ожидании учителя вполголоса разговаривали о приближавшейся вакации.
С утра в воздухе парило. В комнате было душно. Солнце, как раскаленный шар, тускло светило сквозь туманную атмосферу. Растворили окна — в них пахнуло жаром. На небе неподвижно стояло небольшое облачко, из него поминутно сверкала бледная молния и беспрерывно перекатывался легкий гром.
Вошел учитель; за ним заперли дверь на ключ, из предосторожности, чтобы которая-нибудь из ленивых учениц не прокралась в нее вон из класса. Разговоры прекратились. Начался урок. Облако растягивалось по небу; гром грохотал не умолкая. Учитель подошел к окну и только что стал закрывать его, как через всю комнату, с страшным треском, сверкнула огненная черта и град кирпичей полетел во все стороны из разбитой молнией печи. Раздался отчаянный крик. Все бросились к двери и стали в нее ломиться; какими-то судьбами она распахнулась. Толпа ринулась в коридор. По коридору с криком бежали дети из других классов.
Все высыпали во двор.
Гроза стояла в полном блеске.
Темная туча покрывала все небо. Молнии горели. Раскаты грома сливались с шумом проливного дождя и сыпавшегося града. Начальство наше растерялось. Растворили один из флигелей. Дети, теснясь, толкая друг друга, торопились войти во флигель. Все были измочены дождем, избиты крупным градом, перепуганы, расплаканы.
В дом войти опасались. Ждали, что он загорится; но он уцелел. Молния, раздробивши печь, проникла в бельэтаж и сквозь раскрытое окно вылетела в сад. Сидевшая подле окна девица упала в обморок. Со стен сорвало несколько картин. Тем все и кончилось.
В Москве мгновенно сделалось известно, что молния ударила в пансион Данкварт. Двор наполнился экипажами. Встревоженные родители и родственники воспитанниц одни приехали сами, другие прислали экипажи. Меня увезли к княгине.
Еще в страхе и слезах, я рассказывала у княгини, как все случилось: «Я сидела в классе против печки, через стол, — говорила я, — а против меня другая девочка у самой печи, — разбитые кирпичи перенеслись нам через головы».
С этого времени я долго боялась грозы. Завидевши тучу, менялась в лице и замирала от душевной тревоги.
Спустя несколько дней из пансиона дали знать, что все исправлено и детей просят возвратиться.
Наступала вакация. Ученье шло небрежно. Воспитанницы одна за другой уезжали, оставшиеся не отходили от окон, ожидая за собой присылки. Я с часу на час ждала экипажа от дяди Александра Ивановича, из тульской деревни; он писал, что берет меня к себе на все лето; вместе с ним писал и брат мой Алеша, как у них в деревне весело: есть качели, бильярд, бильбоке; в пруду много карасей, а в грунту шпанских вишен. Я не знала, как и дожить до того времени, когда все это увижу.
В одно утро вижу я, к крыльцу подъезжает четырехместная коляска, из нее выходит старушка в дорожном платье. Я узнала в ней Наталью Ивановну, кормилицу дяди, вскрикнула от радости, стремглав сбежала вниз и бросилась ей на шею.
Получивши отпуск, я собралась немедленно, распростилась и уехала с Натальей Ивановной на ее квартиру. На следующий день мы отправились в путь.
Погода стояла серенькая, моросил частый дождик.
За заставой Петр Семенович, приказчик дяди из крепостных, присланный провожать меня, привязал колокольчик, застегнул у коляски кожу и опустил зонт. Лошади бегут рысцой, колокольчик звенит, мы сидим в полумраке и разговариваем; я считаю, сколько дней мне придется прожить в деревне, и нахожу, что просрочить недели две ничего не значит.
— А сколько верст от Москвы до Чертовой? — спрашиваю я Наталью Ивановну.
— Два девяноста, свет мой, — ласково отвечает она, — и не увидишь, как доедем.
— Скоро ли теперь мы приедем? — говорю я на третий день нашего путешествия.
— Да вот, — отвечает она, — проедем Лопасню, там наша Сторожевая, а за ней рукой подать до Чертовой.
Проезжаем Лопасню, поля ржи и гречихи раскидываются перед нами во все стороны.
— Вот и наша Сторожевая, — говорит Петр Семенович, тяжело спускаясь с козел и поправляя что-то у коляски.
— Нельзя ли опустить верх? — спрашиваю я его.
— Если прикажете, опустим, — отвечает он.
Первый раз в жизни слышу что я могу приказывать; мне это приятно. Я приказываю.
Верх коляски опущен. С обеих сторон видны крестьянские избы, крытые соломой. Встречающиеся бабы низко кланяются мне, мужики скидают шапки, ребятишки, игравшие посреди дороги, разбегаются: одни прячутся в избы, другие останавливаются и смотрят на экипаж, разиня рот, вытащив руки из рукавов рубашки и болтая ими. Кучер погрозил на них кнутом. Я подымаюсь в собственном мнении. В стороне светлеет пруд, над водой склонились вербы и купают в ней свои ветки.
— На этот пруд, — говорит Наталья Ивановна, — дяденька ездит рыбу ловить; тут водятся только караси, попадают куда какие хорошие, все больше желтые, в ведре ровно золото блестят.
Проезжаем Сторожевую; опять поля волнующегося хлеба, луга цветов. Показался плетень, за плетнем деревья.
— Это наш нижний сад, — говорит Наталья Ивановна, — а вот это, смотри-ка, друг, сквозь деревья, наша баня, пруд, вон и флаг развевается на бельведере дома, а вот и дом.
Мы въезжаем во двор; дядя и Алеша стоят на крыльце и машут нам белыми фуражками. Коляска бойко подкатывает к крыльцу, я легко выпрыгиваю из экипажа, меня обнимают с радостными восклицаниями. Мы входим в комнаты, там встречает меня тетушка и с ней ее компаньонка, пожилая девица. Я осматриваюсь и прихожу в восторг. В раскрытые окна и двери балкона теснятся деревья, кусты белой и синей сирени, пунцовые пионы, розаны и льется запах лиловых фиалок. Закатывающееся солнце отбрасывает на все алый оттенок.
Алеша тащит меня за руку в сад взглянуть на приготовленные мне сюрпризы.
— Оставим это до завтра, — говорит тетка, — а теперь угостим ее чаем с нашими деревенскими сливками и хорошим ужином да уложим пораньше спать, пускай отдохнет с дороги.
Войдя в назначенную мне комнату, я увидала молодую горничную, которая убирала мои вещи; она мне нравится. Дядя тут же дарит ее мне. Вне себя от радости, я обнимаю крещеную собственность{2}; девушка также радуется чему-то. Всю ночь мне снится, что я играю с моей Дашей в бильбоке и ем вишни.
Утром рано отправились мы с Алешей в заветную беседку. Там я увидала такое множество игр и игрушек, что у меня занялся дух от волнения. Я все пересмотрела, все перетрогала, во все переиграла, и только сильное желание попробовать вишен выманило меня к грунтовому сараю. Мы добежали до него аллеями груш и яблонь. Обширный деревянный сарай покрыт был сеткой, сквозь нее виднелись спелые вишни; их стерег молодой человек, слепой, так чутко, что едва мы тронули сетку, как он уже летел к нам и только узнавши, что это мы, успокоился и пустил нас под сеть. За обедом подавали шампанское, поздравляли меня с приездом, во дворе стреляли из пушек, я затыкала себе уши. Дядя жил со всеми удобствами и роскошью достаточного помещика. Многочисленная прислуга считала законом каждое его приказание и старалась во взоре угадывать его желания. Обширный деревянный дом дяди стоял среди двух садов, тенистого с цветниками и затейливыми беседками, и фруктового с оранжереями, парниками, теплицами, полными тропических растений и фруктов. Фрукты каждый день подавались в изобилии после обеда, состоявшего из пяти или шести блюд, отлично изготовленных.
Нам дана была свобода бегать и играть где и сколько душа пожелает. Дядя и весь дом баловали нас на все руки, садовники обкармливали ягодами, овощами и подпускали под сетку объедаться вишнями. С помощью приятелей из прислуги добывали мы зайцев, белок, ежей, отыскивали птичьи гнезда и вытаскивали из них яйца, которые ни на что не были нам нужны. Как-то попалось нам, в дупле забора, гнездо горихвосток, мы сделались вне себя от нашей находки. Мать с жалобными криками вилась над нашими головами, мы нисколько не трогались этим, повытаскали всех малюток ко мне в подол платья и только на другой день, очувствовавшись, отнесли пятерых обратно, оставивши себе одну на утешение. Утешала она нас недолго: дня через три мы ее похоронили в саду. Взамен горихвостки дядя подарил мне ручную канарейку. В одно прекрасное после обеда канарейка выпорхнула в открытое окно, мгновенно появилось стадо ворон, передовая ворона в наших глазах схватила канарейку и унеслась. Слабый писк послышался в воздухе; я упала на землю, заливаясь слезами. Долго эта тяжелая сцена возмущала мои удовольствия. Чтобы развлечь меня, дядя отдал в мое распоряжение шкаф, наполненный книгами с самыми заманчивыми названиями. После продолжительной переборки, я остановилась на «Целине, или Дитя тайны», и пока не узнала этой тайны окончательно, не оставляла книги ни днем, ни ночью; узнавши, перешла к «Мальчику у ручья», от него к «Яшеньке и Жеоржете»… Несколько времени я отказывалась от игр и прогулок — и читала все, что попадалось под руку — от Радклиф до «Письмовника» Курганова