Благословение отца не прошло даром.
В настоящее время странно и грустно представить себе, что отец сечет взрослого сына, но в тот период времени уважение к родителям стояло в своем зените. Еще страннее и грустнее несколько лет тому назад поразил меня разговор с одним очень неглупым молодым человеком. Слушая его жалобы, как он нуждается, я спросила, отчего это, когда родители его имеют хорошее состояние.
— Я с отцом в ссоре, он ничего мне не дает, да я и брать-то от него ничего не хочу, — сказал молодой человек.
— Как же вы не стараетесь прекратить такие ненормальные отношения, — заметила я, — за что это у вас разлад?
— Год тому назад я был у отца в деревне; раз за ужином мы с ним горячо поспорили, отец позволил себе резко выразиться; я вспыхнул и бросился на него с ножом.
Я невольно отодвинулась от него с чувством ужаса, и у меня вырвалось восклицание: «Возможно ли! на отца с ножом!»
— Что ж, — возразил он спокойно, — не терпеть же, когда он несет вздор, да еще и дерзости говорит! Права наши равны. Между нами все кончено.
Я вспомнила, что в Москве он живет в доме отца, отдававшемся внаймы, и сказала: «Стало быть, вы нанимаете квартиру в доме ваших родителей? Мне говорили, у вас очень хорошее помещение».
— И не думал, дом-то пустой. Поместился — и все тут.
— Да ведь вы сказали, что между вами все кончено.
— Конечно, кончено, так что ж, дом никто не нанимает, а мне нанимать квартиру не на что.
Ну оно и логично.
Спустя несколько лег я слышала, что этот молодой человек провел жизнь в ошибках, не легко ложащихся на душу, истекавших из его нравственных основ, и рано кончил жизнь. А были в нем задатки и хорошего.
Иван Иванович прожил сто девять лет; последние пять или шесть лет был слеп и почти не оставлял своей комнаты, где перед иконами с неугасимой лампадкой проводил целые часы на молитве или сидя у окна, перед столиком, в больших вольтеровских креслах, слушал жития святых отцов, библию, проповеди, которые читал ему его старый камердинер, вооруживши глаза большими очками в медной оправе. Конец Ивана Ивановича походил на тихо догоревшую лампадку; он спросил себе чашку чаю, и пока служившая ему его крестница ходила Другую комнату за чаем, он прилег отдохнуть на постель. Минут через пять крестница с чаем возвратилась и нашла его успокоившимся навек. На устах его была тихая улыбка, правая рука сложена на крестное знамение.
В последние годы жизни Ивана Ивановича жена его, для большего удобства, переселилась с средней дочерью Катериной в свое сельцо Наквасино, отстоявшее в версте от Шаблыкина, и принимала там частые посещения своих многочисленных знакомых.
С Иваном Ивановичем остался меньшой сын его, Дмитрий Иванович. Он вышел в отставку из военной службы ради спокойствия своего престарелого отца, принял на себя все заботы по хозяйству, берег и покоил старика, любил и уважал мать свою, несмотря на ее крутой, взыскательный характер, и каждый день навещал ее в Наквасине.
Старшие сыновья Ивана Ивановича, Александр и Петр, воспитывались в Петербурге, в кадетском корпусе, и по окончании курса вступили в военную службу.
Александр Иванович, тот, которого отец высек и благословил, высокий, стройный, мужественный блондин, с смелыми синими глазами, поступил в конную артиллерию, вместе с Алексеем Петровичем Ермоловым, который часто бывал в доме его матери, где принят был самым радушным образом. Александр Иванович так дружески сошелся с Ермоловым, что в полку они жили на одной квартире, в походах спали на одной постели, до старости оставались друзьями, и оба были замечательны своим геройским духом. Военная карьера Александра Ивановича прервалась почти при начале. Под Аустерлицем батарея, которой он командовал, была оставлена на поле битвы для прикрытия отступления наших войск, и вся легла на месте{10}. Александр Иванович, тяжелораненый, пал последним подле своей пушки. Голова и ладонь правой руки его были разрублены, в левом боку легкая рана штыком, бурка предохранила от тяжелой. Левая рука выше локтя была прострелена пулей, в ноге пуля оставалась всю его жизнь, почему-то ее нельзя было вынуть. Когда после битвы наступила ночь, на поле сражения явились мародеры; подойдя к Александру Ивановичу, лежавшему без чувств между убитыми, они обобрали у него золото и потянули из-за мундира часы, тогда он очнулся и застонал. Один из мародеров предложил приколоть его, раненый это услышал, почувствовал пробудившуюся любовь к жизни и стал просить, чтобы его не убивали, а доставили в лагерь князя Яшвиля, под начальством которого он служил. Мародеры начали советоваться между собою, эта минута между жизнью и смертью, говорил Александр Иванович, была ужасна. Потолковавши, они его подняли, взвалили на случившуюся на поле лошадь, привязали к ней и вывели ее на дорогу к лагерю. По счастию, лошадь была из того полка, к которому принадлежал и Александр Иванович; она привезла его, бесчувственного, прямо туда, где находился его полк. Там его тотчас узнали и донесли князю Яшвилю. Князь приказал немедленно перенести его в лазарет; в нем нашли признаки жизни, сделали перевязки, и как только стало возможно, перевезли в ближайший немецкий городок, там поместили в хорошем семействе, где за ним так ухаживали, что мало-помалу он стал поправляться; но вследствие раны в голове потерял память, долго не мог вспомнить многих слов в разговоре, грамоте забыл совершенно и должен был снова учиться читать и писать. В награду за Аустерлицкую битву он получил Георгия 3-й степени, а за участие в других битвах — золотую шпагу за храбрость, Владимира с бантом и pour le mérite[5]{11}.
Продолжать военную службу Александр Иванович не мог; из артиллерии его перевели начальником драгунов в Москву (в настоящее время эти драгуны заменены жандармами), где он и поместился в Крутицких казармах{12}. Спустя несколько времени он женился на богатой девушке — Прасковье Николаевне Бибиковой, оставил службу и уехал с женой в их тульское именье, сельцо Чертовое, там весь отдался сельскому хозяйству и садоводству. Приятным умом, благородством и радушием приобрел расположение и уважение всех своих соседей и знакомых, некоторые из них и до сих пор еще с любовью вспоминают о нем. Кроме хозяйства, он пристрастился к охоте с собаками… Охота напоминала ему войну. Я помню, как он, будучи уже лет пятидесяти, в военной фуражке, накинув на одно плечо бурку, верхом на отличной лошади, как бы влитый в нее, молодцом отправлялся в отъезжее поле в сопровождении многочисленных псарей, одетых в охотничьи чекмени, с перекинутыми через плечи рогами и с собаками на сворах.
Александр Иванович кончил жизнь почти ста лет, сохранивши умственные и физические силы. Последнее время он не мог много ходить и большую часть времени сидел на своем большом кресле, которое повертывалось на винту. Одним утром, сидя на своем кресле, он повертывался на нем, насвистывая марш, и стал дремать, сон клонил его все больше и больше, он закрыл глаза и уснул навсегда.
Второй сын Ивана Ивановича — Петр Иванович — был мой отец. Он воспитывался в кадетском корпусе вместе с братом Александром, чрезвычайно любил его и был любим им равномерно, но пошел по пути совершенно противоположному его пути. По выпуске из корпуса он поступил в какой-то пехотный полк, из которого поспешил выйти в отставку, чтобы не дослужиться до военного времени. Добродушный, беспечный, робкий, с привлекательной наружностью и живым, игривым умом, он целью жизни своей поставил приятно проводить время, нравиться женщинам и составить себе большое состояние игрою в карты. Искусством проводить приятно время он владел в совершенстве. Женщинам нравился и изменял им беспрестанно, в карты играл счастливо, но, несмотря на счастье, богатство его было постоянно в приливе и отливе. Цену деньгам он придавал настолько, насколько они доставляли ему возможность удовлетворять желания и прихоти, и никогда не дорожил ими.
Выйдя в отставку, Петр Иванович явился в деревню к матери, где вскоре вместе с нею поехал к тетке в Речицы. Там он увидал четырнадцатилетнюю Наталью Петровну Яковлеву и страстно влюбился в нее. Тотчас у всего семейства родился план женить его на Наташе, которая сверх редкой красоты считалась еще и одной из богатых невест того края.
Несмотря на свою барскую спесь, Татьяна Ивановна отправилась с визитом к Христине Петровне вместе с сестрою и сыном и была с нею любезна и внимательна. Взаимные посещения стали повторяться все чаще и чаще, и короткость отношений возрастала. Когда Татьяна Ивановна уехала в Наквасино, Петр Иванович остался в Речицах, и почти каждый день стал бывать в Новоселье, где все больше и больше приобретал общее расположение и одушевлял весь дом веселым характером и живостью ума. Наконец он сделал предложение полуребенку Наташе.
Немедленно написали об этом к ее отцу.
Петр Алексеевич прислал решительный отказ и строгое приказание прекратить всякое сообщение с семейством молодого человека, а его самого в доме не принимать, — этим все и покончить.
Но этим все не кончилось.
Отец мой в Новоселье ездить перестал, зато поехал в Клин к приятелю своему клинскому исправнику Пустобоярову, рассказал ему про свою любовь, неудачу, отчаяние и просил помочь увезти Наташу. Пустобояров не только что принял во всем участие, но пришел в восторг от предстоящего скандала и тотчас же принялся за дело. Когда готово было все необходимое для бракосочетания, расставили лихие тройки лошадей по станциям от Клина до Речиц, куда и сам отец мой отправился. В Речицах он предстал тетке с пистолетом в руке и поклялся, что убьет себя и ее, если она не согласится и не даст верного слова употребить всевозможные меры, чтобы вызвать к себе Христину Петровну с дочерьми.
Тетка прикинулась перепуганной до смерти и, как бы против воли, вошла в заговор с племянником; к заговору присоединили и компаньонку.
На другой день отправлена была записка в Новоселье, с убедительной просьбой навестить отчаянно заболевшую соседку.