Все были поражены.
Императора Александра любили и искренне сожалели о нем.
Началась присяга цесаревичу. В лавках продавались портреты императора Константина. Вдруг разнесся слух, что цесаревич отказался от престола.
Саша купил портрет императора Константина, повесил его на стене в своей комнате, позвал меня и торжественным голосом сказал:
— Преклонитесь, это великий человек.
Почему мы ему поклонялись, за что любили — и сами не знали, так оно и осталось в неизвестности{9}.
Вскоре слуга Льва Алексеевича, ездивший с ним каждый день по передним сенаторов и присутственным местам, сообщил Саше, что в Петербурге был бунт и стреляли из пушек. В тот же день вечером приехал граф Комаровский и рассказывал Ивану Алексеевичу о каре на Исаакиевской площади, конногвардейской атаке и о смерти Милорадовича. Политические события всегда занимали Сашу, я же из дружбы к нему старалась интересоваться ими и толковать о совершавшихся событиях. Рассуждая о петербургском восстании, мы воображали, что оно в самом деле было из-за цесаревича, с той целью, чтобы посадить его на престол, ограничивши власть. Настоящая причина восстания от нас несколько времени ускользала.
Различные обстоятельства, вместе с походами за границу, имели влияние на идеи и взгляды, на жизнь и на положение родины молодых людей того времени, по преимуществу из классов образованных и офицеров гвардейских полков. Во Франции они увидели мир новый, о котором имели понятие только отдельные лица. Лучшие, более способные стали всматриваться в жизнь того народа, для усмирения которого пришли. Изучая борьбу политических партий, впивая идеи гражданственности и прав конституционных, многие вздумали передать родной стране лучшие из преобразований. С пылкостию молодости считая все возможным, они не брали в расчет ни исторической необходимости, ни времени, ни степени образованности своего народа. Составились тайные общества, с целью добыть конституционную форму правления для России. Некоторые думали, что они действуют в духе императора, принимались за приуготовительные меры, самые ярые из реформаторов обратились к идеалу республики. Часть солдат, возвратившихся с Запада, желала, чтобы с ними обращались так, как они привыкли во Франции. Отречение от престола цесаревича послужило предлогом к восстанию. 14 декабря 1825 года восстание вспыхнуло, — и было подавлено{10}.
Затем пошли аресты. Таинственно говорили, что того-то взяли, того-то привезли из деревни. Между прочим, услышали, что арестован родственник княгини М. А. Хованской, князь Евгений Оболенский и брат его Константин. Все сожалели о них и еще больше об их старом отце, князе Петре Николаевиче. Не только заговорщики, но и те, кто находился с ними в близких или дружеских отношениях, подвергались подозрению. Страх распространился по всему государству. Все трепетали — кто за сына, кто за мужа, кто за друзей, а кто за самого себя.
Глава 11. Лиризм1825–1826
О, как хорош, как чист был он,
Сердечной жизни первый сон{1}.
Весенний вечер был до того тих, что при раскрытых окнах пламя двух восковых свечей, стоявших на столе, горело неподвижно.
Я сидела подле стола, рядом с отцом моим.
— Ты так еще молода, — говорил мне отец, — что тебе необходима руководительница — мать. Я заменить ее тебе не могу.
Я не отвечала ни слова. Отец продолжал:
— Тебе надобна не только руководительница, но и учительница. Едва ты начала разумно заниматься, как тебя и взяли из пансиона.
— Это правда, — отвечала я, — да вот теперь мне представляется прекрасный случай учиться. Саше взяли хороших учителей — и Иван Алексеевич просит вас отпустить меня к ним, брать уроки вместе с Сашей.
— Согласен, — сказал отец, — но нельзя же тебе, молоденькой девочке, постоянно жить вне родительского дома. По возрасту твоему ты почти невеста; сверх ученья необходимо заботиться, чтобы ты была пристроена соответственно твоему общественному положению, за человека, который был бы тебе покровителем, так что он ступит шаг — ты за ним, и защищена, как, например, барон Корф. Ты знаешь его почтенную матушку, она тебя любит, барон милый, добрый молодой человек. Ты видела его портрет, помнишь?
— Как же, папа, конечно, помню, это было не так давно, — отвечала я, немного краснея, передо мной мелькнул образ Малек-Аделя{2} в ментике лейб-гусара.
— Рассуди же сама, возможно ли устроить твою судьбу в доме Ивана Алексеевича. Он человек больной, капризный; посещают его только родные да старые генералы — его сослуживцы; какая же партия может там тебе представиться? В обществе бывать из его дома тебе не с кем; Луиза Ивановна — женщина отличная, но, по своему общественному положению, в известных домах принята быть не может. Саша — острый мальчик, ты с ним дружна, с детства вместе, положим, это имеет свою приятность, учиться вместе также; но Саша да учителя, учителя да Саша, да идеи — все это хорошо не надолго, а потом что?
— Потом, — возразила я, сбитая с пути логикой отца, — потом… можно и устроиться потом, как вы говорите.
— Да ведь для того, чтобы порядочно устроиться, душа моя, должна быть подготовка, среда. Я и забочусь о том, чтобы эти два условия соединить вместе. Искал я для тебя гувернантку; но теперь представляется случай еще удобнее. Помнишь Лизавету Михайловну Тушневу?
— Гувернантка П-х.
— Да, и их родственница. Помнишь у нее на плече шифр императрицы Марии Федоровны. Она получила его за прилежание и благонравие в Смольном монастыре{3}. Эта девушка с большими познаниями, умна, любезна. Она была назначена в фрейлины ко вдовствующей государыне; но так как выпуск был в 1812 году, то это и не состоялось. Приехавши в деревню к матери, по родству и по просьбе П-х она согласилась заниматься с их детьми.
— Что же это, вы опять хотите поместить меня к П-м, — сказала я, чуть не сквозь слезы.
— Помилуй, что за идея. Я только хотел тебе выяснить достоинства Лизаветы Михайловны и знать, помнишь ли ты ее. Она тебя всегда ласкала.
— Нисколько. Напротив, когда я входила в ее классную, выгоняла вон к Елене Петровне. А уж эта, что за противная.
— Ну, чего тут Елена Петровна. Черт с ней, с этой рябой харей. Тут дело как лучше устроить твое положение. Я и думал, хорошо если бы женщина такая достойная, как Лизавета Михайловна, согласилась быть твоей руководительницей, заступить тебе место матери.
Сердце у меня ныло, чувствуя что-то недоброе.
— Вот, — продолжал отец несколько неровным голосом, — в виду твоей выгоды, я и сделал предложение…
— Как, вы уж пригласили ее ко мне в гувернантки, — сказала я, дрожа от внутреннего холода.
— Нет, друг мой, не в гувернантки, я предложил ей быть тебе матерью.
— Матерью! нет, не хочу, не хочу! — вскрикнула я и зарыдала.
Отец обнял меня и сам заплакал.
— Отвезите меня в Москву, к моим родным, — сказала я, заливаясь слезами.
— Как же это, Таня, — говорил отец, — ты не хочешь делить моего счастья, не хочешь мою жену назвать матерью.
— Не могу, — отвечала я, — она чужая.
Мало-помалу, то лаской, то выражая свое огорчение, отец смягчил мое отчаяние.
На душу налег мне точно камень.
На следующий день было объявлено всему дому, что отец мой женится.
Начались приготовления к свадьбе. На лицах прислуги заметно было смущение.
Уезжая венчаться, отец обнял меня со слезами, просил не огорчаться, не расстроизать его, быть с его женою ласковой.
Я видела, что ему тяжело, и обещала все.
Оставшись одна, я обежала все комнаты. Пустые, убранные по-праздничному, они стояли как бы в торжественном ожидании чего-то и раздражали душу.
Молитва успокоила меня и раскрыла сердце любви.
Когда закричали «молодые едут», парадно одетые официанты выбежали принимать их на крыльцо. Священник, заранее приглашенный, встретил молодых в дверях залы с крестом в руках.
Я осталась в гостиной, инстинктивно понимая, что присутствие мое при встрече не доставит удовольствия.
В полурастворенную дверь я слышала шаги входивших людей, голос отца, шорох женского платья, смешанный говор — и все утихло. Спустя минуту раздались слова: «Благословен бог наш».
Начался молебен. Я стала на колени, но молиться не могла. Слезы градом катились у меня по лицу.
Молебен кончился. Лизавета Михайловна одна вошла в гостиную. Взоры ее искали меня…
Когда отец подал мне бокал шампанского за здоровье молодых, я сразу выпила его до дна, отец горячо обнял меня.
Со дня женитьбы отца значенье мое в доме родительском на много градусов понизилось. Это проявлялось у всех во взглядах, в движениях, в какой-то едва заметной небрежности.
От природы не властолюбивая, склонная к жизни внутренней, я видела утрату своего значенья без сожаления, большую часть времени проводила у себя в комнате. Отсутствие мое из домашнего круга едва замечалось.
Вскоре после женитьбы отец стал представлять свою жену знакомым. Прежде всех они поехали к баронессе Корф. Там они нашли и ее сына, только что приехавшего из Петербурга вместе с товарищем. Лизавета Михайловна, умная, образованная, так всем понравилась, что ее просили почаще посещать Эдимоново.
Баронесса пригласила отца моего и мачеху к себе на следующее воскресенье на целый день и просила меня привезти с собою. Молодые люди обещали быть у нас в скором времени.
Воображение мое, настроенное романами, шутками, намеками старших, портретом, в подлиннике которого воображала найти Малек-Аделя, создавало целый роман и до того волновало мою душу, что, когда молодые люди подъехали к нашему крыльцу, я собралась убежать в сад.
— Барышня, — сказала вошедшая ко мне горничная, — пожалуйте в гостиную, папаша вас спрашивают.
Перекрестясь, я отворила дверь гостиной и вошла.
На меня не обратили вниманья.
Отец представил меня молодому человеку, в котором я узнала оригинал портрета.