Все нетерпеливо ждали коронации.
Стены зданий в Кремле были обстроены подмостками в виде амфитеатра. От Красного крыльца ко всем соборам шел помост, устланный пунцовым сукном, огражденный с обеих сторон парапетом. Сенаторам даны были ложи близкие ко дворцу. Лев Алексеевич присутствовал в церемонии и ложу свою передал нам. Коронация назначена была 22 августа. Мы выехали на коронацию до рассвета, попали в цепь карет и вышли из экипажа у Иверских ворот уже белым днем. Кроме Ивана Алексеевича, Луизы Ивановны и Егора Ивановича, с нами были Карл Иванович Кало и маленький сын сенатора, Сережа. Ложа наша была угловая. Одной стороной она выходила к Красному крыльцу, с другой открывалась вся площадь. Площадь была залита народом и войском. Амфитеатр усеян зрителями. По помосту, около парапетов, неподвижно стояли в две линии кавалергарды, держа оружие на парад. От времени до времени на помост появлялись члены посольств, генерал- и флигель-адъютанты, сенаторы и проч. Утро было ясное, небо безоблачно, солнце в полном блеске.
Но вот двери дворца растворились. Началось шествие с Красного крыльца в Успенский собор всей России и всех государств, в лице их представителей. Величественно развертывалась торжественная процессия. Молодая государыня стала под балдахин, держа за руку наследника престола. Царственное дитя невинно смотрело на все своим ясным, добросердечным взором. Со всех сторон на него упали взоры любви и умиления. Саша напомнил мне, как, будучи еще детьми, мы случайно проходили Кремлем в то самое время, как бородинские пушки возвещали о его рождении, и, любуясь царственным отроком, вполголоса восторженно проговорил пророческий стих:
Быть может, отрок мой, корона
Тебе назначена судьбой —
Люби народ, чти власть закона{9}.
В дверях дворца показался государь, рядом с ним цесаревич, в мундире литовской гвардии с желтым воротником. Государь был бледен и серьезен. Он сделал рукою знак цесаревичу, приглашая его идти вперед. Цесаревич уклонился и дал дорогу государю. Ставши под балдахин, государь движением руки приглашал цесаревича стать с собою рядом; но тот, поклонившись ему, пошел подле балдахина, сгорбившись, нахмуря густые брови. Иван Алексеевич смотрел на него с благоговением, с навернувшимися на глаза слезами.
Все скрылось в собор. В Кремле распространилась такая тишина, как будто на площади не было ни души. Вдруг выстрел из пушки, звон колокола, и Кремль задрожал от выстрелов и звона. Император Николай I, в короне и порфире, вышел из собора. Его встретил трогательный гимн «Боже, царя храни», громкое «ура», молитвы, слезы, упованья.
Вечером великолепная иллюминация заливала огнями Кремль и все улицы Москвы. Везде теснились толпы гуляющих, в Кремлевском саду гремела музыка.
Иллюминация продолжалась три вечера.
Спустя несколько дней на Ходынке готовились маневры. Ранним утром мы отправились на Ходынку. Выйдя из кареты близ Пресненской заставы, велели экипажу нас дожидаться, а сами пошли к полю, как увидали подъезжавшую коляску, а в ней государя с каким-то генерал-адъютантом. Мы остановились; они вышли из экипажа у заставы; там должны были их ждать верховые лошади, лошадей не оказалось. Государь с удивлением осматривался во все стороны и когда оборотился к нам, мы ему поклонились; он ответил приветливым поклоном и пошел за заставу; мы отправились за ним в близком расстоянии. Вскоре стремглав прискакали с верховыми лошадьми; государь, сколько можно было заметить, сделал кротко выговор и сел верхом на свою лошадь. К нему присоединилась многочисленная свита и понеслись к неподвижной, густой массе полков, покрывавшей часть поля. Черные латы кирасир резко отделялись от их белых мундиров. Уланы, гусары, казаки блестели золотом и серебром, стальные штыки сверкали на солнце. Все были как бы в немом ожидании. Едва показался государь, громкое «ура» слилось в один звук и раздалась по полкам музыка. Пехота пошла сплошной массой, за ней стройной колонной двинулась конница. Мы стояли довольно далеко от места действия, но видели маневры и слышали страшную пальбу из ружей и пушек. Не раз кавалерия во весь карьер проносилась вблизи нас, и толпы зрителей бросались врассыпную.
После коронации мы осмотрели Успенский собор в том виде, как он был во время церемонии; осмотрели кушанья, приготовленные для народного праздника, Видели обед в экзерсисгаузе для войска{10}. При нас приехали туда молодая императрица с великой княгиней Еленой Павловной. Обойдя длинные ряды столов, они остановились через стол — напротив нас. Мы любовались милым, выразительным лицом Елены Павловны и ее прекрасными густыми белокурыми волосами.
Народный праздник обошелся мне не совсем благополучно. Его давали на Девичьем поле, мы смотрели его также из ложи сенатора, вместе с ним и Иваном Алексеевичем.
Поле чернело народом. Из-за голов народа виднелись фонтаны с вином и столы, уставленные кушаньями. Государь с наследником верхами, с многочисленной свитой и дипломатическим корпусом при громком «ура» проехали полем в ротонду, возвышавшуюся среди поля. Как только император показался из ротонды, взвился флаг и столов как не бывало, все исчезло при оглушительных криках. Фонтаны, бившие вином, скрылись под облепившим их народом и разрушились. Провалившиеся, вытесняя друг друга, черпали вино шляпами. Мимо нас валили толпы, таща кто курицу, кто блюдо, кто ногу баранины, а кто ножку стола.
Когда государь со свитой удалился, народ бросился на ложи грабить зрителей и обдирать крашеный холст. Краска полетела с холста, как клубы дыма. Это приняли за пожар, раздался крик: горим, грабят! Мне показалось, что наши бегут из ложи — я бросилась в дверь и очутилась в галерее среди бегущей толпы. Наши, занятые происходившим на площади, не заметили, как я вышла. Меня оттеснили к лестнице. По необыкновенному счастию, я увидала прямо против себя нашу карету и подле нее конторщика сенатора. Он изумился, что я одна, помог мне сойти с лестницы, провел между экипажей в пустую улицу, и мы пустились домой. Я не шла, а бежала и явилась домой растрепанная, об одном башмаке, другой потеряла по дороге. Няньки и мамки ахнули, раздели меня с упреками и уложили в постель. Со мной сделался сильный жар.
В ложе меня хватились и перепугались до смерти, нигде не видя. Думали, что я упала через перила в толпу, искали меня по площади, Лаптев избегал все поле. Домой возвратились в крайнем страхе и так обрадовались, найдя меня дома, что даже и выговаривать не стали. Саша поместился возле моей постели с книгой и стал мне читать. Когда мы остались одни, на его замечание, зачем я убежала из ложи, я со слезами рассказала о своем испуге и путешествии.
Иван Алексеевич, увидя меня, только сказал: «Конец патриотизму», — и никого не пустил на фейерверк.
Из одного окна в зале мы видели, как вдалеке летали букеты ракет, звезды, менявшие цвета, солнцы, храмы.
«Вот если бы ты не убежала с поля, — говорил мне Саша, — мы были бы там».
Я молча вздыхала, чувствуя себя кругом виноватою.
Глава 12. Иван Евдокимович Протопопов1825–1827
Везде шепталися. Тетради
Ходили в списках по рукам,
Мы, дети, с робостью во взгляде,
Звучащий стих, свободы ради,
Таясь, твердили по ночам{1}.
Господи боже мой, как он, бывало, стучит дверью, когда придет, как снимает галоши, как топает. Волосы он носил ужасно длинные, растрепанные, на иностранных словах ставил дикие ударения школы; французские — щедро снабжал греческой λ и русским ъ на конце, зато душа у него была теплая, человеческая.
Таков был Иван Евдокимович Протопопов, студент Московского университета, медицинского факультета, преподаватель Саше русской грамматики, словесности, истории, географии и арифметики.
Иван Евдокимович встретил в своем ученике упорную лень и рассеянность и не знал, что делать; несколько раз он хотел бросить уроки, затрудняясь толковать целый час свою науку каменной стене, и, краснея, брал деньги за билеты. Наконец решился изменить методу преподавания. Принявшись за историю, по Шреку{2}, вместо того чтобы отмечать от места до места, он стал рассказывать что и как помнил, на следующий урок Саша должен был это повторить своими словами, и Иван Евдокимович удивился, с каким жаром ученик стал заниматься историей. Эту же методу будущий медик приложил и к другим предметам; он отбросил в сторону грамматику и перешел прямо к словесности. И Саша, обыкновенно занимавшийся во время уроков вырезыванием иероглифов на своем учебном столе, внимательно стал усвоивать романтические воззрения преподавателя. Такого рода уроки много способствовали его раннему развитию. Спустя год в Саше, жившем большею частью детским воображением, пробудилась серьезная мысль, и он стал учиться с интересом и любовью.
В чем же состояло преподавание словесности? Принимаясь за риторику, Иван Евдокимович заметил, что это самая пустейшая и ненужная наука, что если кому господь не дал дара слова, того никакая риторика не научит красно говорить; затем, рассказавши о фигурах, метафорах и хриях, перелистывал «Образцовые сочинения» и при этом прибавлял, что десять строк «Кавказского пленника» лучше всех десяти томов образцовых сочинений. У юного преподавателя проглядывал широкий современный взгляд на литературу, ученик усвоивал его себе и, как вообще последователи, возводил в квадрат односторонности учителя. Как преподаватель был в восторге от новой литературы, так и ученик, бравши книгу, прежде всего справлялся, в котором году она печатана, и ежели она была печатана больше пяти лет тому назад, то кто бы ни был ее автор, бросал ее в сторону. Поклонение юной литературе сделалось безусловным: она и действительно могла увлечь, именно в ту эпоху. Во главе литературного движения явился Пушкин; каждая строка его летала из рук в руки; его поэмы читали в списках, твердили наизусть; «Горе от ума» сводило всех с ума, волновало всю Москву.