Ничего не подозревая, Христина Петровна, несмотря на строгое запрещение, собралась в тот же день после обеда посетить заболевшую соседку. Вместе с приглашением Христины Петровны отец мой послал записку моей матери, в которой умолял ее согласиться на побег. Ей подали записку в саду в то время, как раздался призывный звонок к обеду. Поторопившись идти на зов, она сунула записку в кустарник, не прочитавши, и побежала в комнаты, а после обеда, собираясь в гости, позабыла о ней.
Катерину Ивановну они нашли в постели, еле переводящую дух. Христина Петровна, сердечно жалея ее, давала советы, предлагала услуги, варенья, фрукты и, наконец, совсем увлеклась беседою с больной.
День был жаркий, на небе сбирались тучи, в комнатах становилось душно. Компаньонка пригласила мать мою пройтись по саду и, разговаривая, незаметно подвела к решетке, отделявшей сад от поля. У калитки стояла тройка с телегой и ямщиком, а подле нее — мой отец.
Увидавши их, он бросился в калитку и упал к ногам моей матери, умоляя немедленно ехать. Ничего не зная и не ожидая, она была до того поражена и испугана, что лишилась чувств. Отец мой, не теряя времени, поднял ее на руки, внес в телегу, сел подле нее, и тройка исчезла. Темные тучи надвигались все больше и больше, молнии вспыхивали и гасли, глухие раскаты грома перешли в удары, и хлынул проливной дождь. Мать моя была в легком кисейном платье, отец прикрыл ее своим плащом, но дождь промочил и плащ и платье; это привело ее в себя, и она опомнилась. С ужасом увидала она, что с нею делалось; ни мольбы, ни ласки не могли ее успокоить. Она заливалась слезами и просилась домой. Несмотря на ее просьбы и слезы, лошадей меняли на каждой станции, свежая тройка летела во весь дух; к вечеру они явились в Клин. Церковь была освещена, священник, свидетели, Пустобояров в качестве посаженого отца были готовы.
Их обвенчали.
Мать моя — полуребенок — была не в состоянии сообразить вдруг всего, что с нею совершалось и как она из своего тихого Новоселья очутилась в среде удалых помещиков.
Жених, горящие свечи, венцы, кольца, пение — все казалось ей дивным, гнетущим сном. Она в изумлении и страхе машинально покорилась совершившемуся событию. Положение свое она сознала только в квартире мужа.
Пока они неслись на переменных тройках, в Речицах шла мирная беседа. Христина Петровна, заговорившись с мнимо больною, не заметила, как приблизилась гроза. Когда раздались удары грома и полил дождь, она хватилась Наташи, встревожилась и послала за нею в сад. Долго не было ответа, наконец доложили, что в саду Натальи Петровны нигде не нашли; вслед за тем в комнату вбежала компаньонка в расстроенном виде и объявила, что Наталью Петровну увез Петр Иванович. Христина Петровна ахнула и не могла подняться с места. Когда ее привели в себя, она, несмотря на разъярившуюся бурю, уехала с меньшой дочерью домой, где от огорчения и страха едва не утопилась в пруду. Ее успели спасти.
В Новоселье весь дом пришел в страшное волнение, когда узнали о пропаже барышни. Григорий Андреянович в отчаянии говорил, что если она не отыщется, то ему останется только лишить себя жизни. Он разослал несколько подвод по разным путям отыскивать следы увезенной, сам же, как бы по вдохновению, поскакал по московской дороге. В Клину он узнал, что Петр Иванович и Наталья Петровна находятся тут и уже обвенчаны. Рано утром старик явился к ним на квартиру и просил доложить о себе. Отец мой вышел к нему вместе с молодою женой. Григорий Андреянович залился слезами и сказал: я погиб. Отец и мать мои старались успокоить его, написали с ним письмо к матери, просили ее простить их и сообщали, что едут в Москву, где будут просить родных ходатайствовать за них у Петра Алексеевича.
На следующий день молодые уехали в Москву; там после нескольких тщетных попыток они были приняты родными отца Натальи Петровны. Красота, отроческий возраст, невинность моей матери изумили и тронули всех, а ее ласковый и искренний характер возбудили всеобщее к ней расположение, которое и не изменялось до конца ее кратковременной жизни. Из Москвы отец мой ездил к Петру Алексеевичу с письмами от его родных, полными горячего заступничества за виновных.
Петр Алексеевич, после многочисленных отказов, принял зятя и простил его, увидавши в нем порядочного человека. Узнавши поближе, хорошо расположился к нему, советовал поступить на службу и обещал свою протекцию.
Мать моя до возвращения мужа оставалась у княжны Анны Борисовны, но большую часть времени проводила в доме княгини Марьи Алексеевны, где были близкие ей по возрасту и по характеру две дочери княгини. Она особенно дружески сблизилась со старшей, княжной Катериной — милой, симпатичной, исполненной жизни, игривости и добродушия. Меньшая, княжна Наталья, была сдержанней и эгоистичней. Отец их, князь Федор Сергеевич, небольшой ростом, олицетворенная доброта и простодушие, до того был тих и кроток, что существование его едва было заметно в доме. Его страсть, его занятие составляли птицы. Он держал в своем кабинете канареек, соловьев, скворцов, учил их разным напевам под органчик и дудочку или сам насвистывал им арии. Кроме птиц, его интересовали старинные вещи. Каждое утро в своей крытой пролеточке ездил он по магазинам древностей.
Княгиня представила мою мать родным и знакомым как свою племянницу, и вместе с дочерями своими вывезла ее в Благородное собрание; она не раз рассказывала мне, как в собрании красота моей матери обратила на себя всеобщее внимание до того, что около них образовывались круги, и как она была авантажна в легком белом платье, просто причесанная, с бриллиантовой ниткою на шее. Единственный недостаток в наружности моей матери был недостаток роста, но, вероятно, в тот еще отроческий возраст это ей не вредило.
Когда отец мой возвратился, они уехали в Новоселье и жили там до тех пор, как выстроили себе дом в Корчеве или, лучше сказать, флигель из семи комнат. Перед этим флигелем насадили березовые аллеи, черемуху, рябину, кусты шиповника и малины, а за аллеями разбили огород. Просторный двор застроили надворными принадлежностями; когда все было готово и хозяйство с помощью бабушки, Христины Петровны, заведено, родители мои переселились к себе, но, несмотря на это, по большей части оставались в Новоселье. В Корчеве у них родился сын Алексей, крестным отцом которого был приятель и сосед моих родителей Дмитрий Матвеевич Рудаков. Спустя два года после Алеши родилась в Новоселье я, 25 июля 1810 года. Меня назвали Татьяной в честь матери моего отца, которая в это время гостила в Новоселье и была моей восприемницей. Крестным отцом записан был Петр Алексеевич, за отсутствием его у купели стоял брат Дмитрия Матвеевича, Михаил Матвеевич Рудаков. Меня крестили в Новосельской церкви. В прекрасное летнее утро, рассказывали мне, по березовой аллее от барского дома до церкви кормилица Марья, выбранная из новосельских крестьянок, несла меня на голубой шелковой подушке, под кисейным покрывалом на розовой шелковой подкладке, обшитой широкими кружевами. Рядом с кормилицей шла старушка няня, малороссиянка, присланная для меня Петром Алексеевичем из Кременчуга. Она несла парадную корзинку с батистовой рубашечкой, детским чепчиком, все в кружевах и розовых лентах, с пеленками и дорогими ризками, тут же блестел золотой крест на золотой цепочке, присланный крестным отцом из Кременчуга, и крест на розовой ленточке подставного кума. За ним торжественно выступала нарядная кума рядом с кумом. Шествие завершалось многочисленной свитой служителей. Так пышно вступала я в жизнь, — не так привелось проводить ее. Отец крестный прислал мне из Кременчуга кусок батиста на рубашечки и тонкого голландского полотна на пеленки да штуку шелковой розовой материи на одеяльца и капотец. Мне привелось ими пользоваться, когда я была уже подростком. Дядя Николай Петрович выслал мне из Петербурга серебряную вызолоченную внутри суповую чашечку, такую же серебряную кастрюльку на кашу и золотую ложечку. Первые годы моего младенчества проходили в Новоселье, под попечением бабушки. Временами мать моя брала меня с кормилицей на несколько дней к себе в Корчеву и по большей части возвращала бабушке больною. По молодости и неподготовке к материнским обязанностям, она вредила мне своей любовью и неопытностью. Заигравшись со мною, укладывала не вовремя спать, раздразнивши до слез, кормила сластями, чтобы успокоить; когда я тянулась к луже, блестевшей на солнце, снимала с меня рубашечку, сажала в лужу и любовалась, как я плещу по воде ручонками. Сверх того, она думала, что такое купанье укрепит мое здоровье, но здоровье мое от этих ванн не укреплялось, а расстраивалось. Однажды я едва не умерла, простудившись в луже.
Брат мой, любимец бабушки, рос тоже в Новоселье. Там случилось с ним большое несчастье. Раз в диванной комнате горничные девушки распарывали перочинным ножичком диван, брат мой это видел. Когда работавшие ушли обедать, он вошел в диванную, взял оставленный ножичек и запустил его под бечевочку, которой сшит был диван. Ножичек сорвался, врезался ему в глаз и рассек часть зрачка. Глаз спасли, но зрение спасти было нельзя. Он этим глазом почти ничего не видел и много косил своими прекрасными черными глазами.
Несмотря на десятилетнее отсутствие Петра Алексеевича из Новоселья, несмотря на то, что обе дочери его были, как говорится, устроены, из всех его писем к ним видно, что он их любил и не переставал их любить и о них заботиться.
Из двух прилагаемых писем его к меньшой дочери, писанных еще до ее замужества, видно, что он был чем-то недоволен своими родными в отношении к ней. На конверте первого письма надписано рукою Петра Алексеевича:
«Елизавете Петровне Яковлевой. В Новоселье.
Генваря 14 (год не обозначен).
Любезная Лизанька! жаль мне, что тебя таскают из стороны в сторону, как будто тебе нет нигде и пристанища. Вот что происходит с теми детьми, у которых отцы в отдаленности.
С теперешнего времени никогда без особенного от меня позволенья никуда не езди, и письмо сие всегда у себя храни, а у меня есть копия. Крепко держись бога, добродетели и меня и остерегайся от сетей злонамеренных, ты невинна и неопытна, не мудрено тебя и обмануть. Размысли сама с собой, кто доброхотственнее и дальновиднее подаст тебе совет, в сравнении моего, и кто тебе более моего может сделать счастия. Потерпи, бог милостив, может быть, скоро разрешится и моя судьба, тогда ты познаешь, в каком градусе мое к тебе доброжелание и готовность соделать твое благополучие. Votre mère m'écrit que vous me direz personnellement les raisons pour lesquelles vous ne pouvez pas être à Moscou. Ecrivez-moi sincèrement tout comme à votre bon père et vrai ami. Adieu ma chère