{11}.
Так как построение храма на Воробьевых горах не состоялось, то много обломков мрамора осталось разбросанными на месте, занимая по берегу реки пространство больше чем на версту. Эти разорванные горы, эти громадные каменные глыбы представляли вид дико-живописный, но прогуливаться в полуденный зной среди раскаленных камней было истинным наказанием. Когда спадал жар, мы, уже без Ивана Алексеевича, ходили к старому дому в сад собирать клубнику и смотреть, как старый повар Сафоныч троит мятную и розовую воду, или шли в Полушкинский бор за ягодами и грибами. Саша в этих прогулках нам сопутствовал редко. Он больше любил после обеда с книгой лежать под развесистой липой, стоявшей среди так называемого двора, и читать или сумерками смотреть на трепетное мелькание зарницы.
Одна из наших прогулок, в которой участвовал и Саша, оставила такое светлое впечатление, что он вспомнил о ней в своих записках об Италии{12}.
Это было на закате солнца; возвращаясь из леса, мы выбрались на полянку к реке и остановились, пораженные волшебной красотой открывшейся нам картины. Вся панорама, видимая с Марьинской горы, с опускавшимся солнцем тонула в туманно-знойном пурпуре вечерней зари: очертания предметов скрадывались, воздух и легкий пар над рекою алели, а над нами и за нами синело холодное небо. Вдруг среди безмолвия раздался пастушеский рожок и звон бубенчиков, и из-за деревьев, медленно выступая друг за другом, показалось небольшое стадо, а за ним миловидный крестьянский мальчик лет четырнадцати. Это явление до того стройно совпало с целым, что на всех лицах вызвало улыбку бесконечного счастия.
В исходе июля Иван Алексеевич собрался посетить племянника своего, Дмитрия Павловича Голохвастова, в его селе Покровском, лежащем верстах в двух от Нового Иерусалима{13}. Поездке этой больше всех радовался Саша; он надеялся через посредство Дмитрия Павловича склонить отца на согласие к поступлению его в университет.
В Саввине монастыре, расположенном в самой живописной местности, мы обедали. Не доезжая Покровского, Ивану Алексеевичу рассудилось еще отдохнуть в небольшой деревушке. Экипажи остановились у плетня, под тенью берез. Сквозь плетень виднелся огород и стоявшие там колодки пчел посреди подсолнечников и красного мака.
— Вот что прекрасно, — сказал Иван Алексеевич, указывая на пчельник, — трудолюбивые пчелы, запах меда, воска, цветы, — все это преполезно. Пока лошади отдохнут, мы в пчельнике понаберемся здоровья.
Все вышли из экипажей, рассуждая о трудолюбивых пчелах и о приносимой ими пользе и удовольствии.
Из ближней избы показался старик, хозяин пчельника; он приветливо пригласил нас в огород и отворил калитку.
По тропинке, протоптанной между гряд огурцов и моркови, пробираясь друг за другом, мы достигли пчельника. Около ульев, жужжа, вилися пчелы и окружили нас со всех сторон. Мы стали от них отмахиваться, хозяин просил нас стоять покойно, но было уже поздно. Раздраженные пчелы исступленно стали нападать на нас. Одна из них забилась мне в волосы, запуталась в них, визжала и рвалась вон. Я трясла своими длинными, густыми кудрями, чтобы освободиться от пчелы, но она, выпутываясь из них, ужалила мне ухо. Движения мои взбесили пчел окончательно. Они напали на нас с таким неистовством, что мы, отмахиваясь от них чем ни попало, опрометью бросились из огорода. Несколько пчел гнались за нами до экипажей. Торопливо отворивши дверь кареты, мы впрыгнули в нее и подняли окна. Тут только увидали, что все были пережалены.
— Вот как понабрались здоровья, — говорили мы печально, прикладывая сырую землю к болевшим местам.
Иван Алексеевич еще долго оставался на пчельнике, толковал с хозяином и, к нашему удивлению, ни одна пчела его не тронула.
В Покровское мы приехали около вечера; Дмитрий Павлович встретил нас чрезвычайно радушно. Он помещался во флигеле и уступил нам лучшие комнаты.
Мы прогостили в Покровском около недели, осмотрели библиотеку Дмитрия Павловича, поля, луга, засеянные клевером, тирольских коров, конский завод, земледельческие машины, привезенные им из-за границы, пробовали стоявшую на пруду водоподъемную машину, но она не подействовала.
В праздник ездили в Новый Иерусалим, где осмотрели всю церковь и ризницу.
Саша переговорил с Дмитрием Павловичем насчет своего поступления в университет. Дмитрий Павлович был согласен с мнением Саши, дал слово урезонить дядюшку и сдержал его.
Несмотря на то что Иван Алексеевич согласился на поступление Саши в университет, когда мы возвратились в Васильевское, он позвал его к себе в кабинет и задал ему жестокий нагоняй, говоря, что он натравил на него Дмитрия Павловича, что все во всем ему перечат, и кончил словами:
— Хотя я и не желаю, чтобы ты поступал в университет, но так как этого желаешь ты и Митя, то принужден согласиться.
Саша, выслушавши с покорным видом нотацию до конца, прибежал к нам в радостном исступлении и объявил, что он чуть не студент.
Разделяя радость Саши, я в то же время почувствовала, что меня как будто что-то кольнуло в сердце: боль эта сказала, что для товарища моего детства и юности начинается новый период жизни и что скоро между нами, кроме Ника, протеснится многочисленная толпа товарищей и наука.
Что же сказать еще об утре жизни моей и Саши в Васильевском? Она была полна, но однообразна. О чем бы еще вспомнить? Да, вот: вспомнился мне случай с огромной величины филином. В один темный-претемный осенний вечер филину этому вздумалось прилететь к барскому дому и усесться на рябине, которая росла подле одного из окон чайной комнаты, и раскричаться что есть мочи. Саша сидел со мной у этого окна за столиком и читал вслух. На столике горела свеча. Услыхавши крик филина почти над нами, мы вздрогнули; Саша бросился вон из комнаты, схватил ружье и в сопровождении нескольких человек прислуги отправился на охоту за филином. Минут через десять мы услышали, как во дворе грянул выстрел, а вслед затем появился и стрелок, держа за лапы огромную птицу, застреленную им. Взор стрелка был дик, глаза лихорадочно горели. Филина рассмотрели, подивились его величине и не знали, что с ним делать. Когда волнение Саши утихло, он стал жалеть, зачем убил филина. И точно, зачем — жил бы он себе да жил в трущобах Полушкинского бора, да не подпускал своим криком робких крестьян к курганам. А и то сказать, кто же его звал к барскому дому. Ну и попался. Поделом, — не в свои сани не садись.
Вспоминается мне еще случай с белкой. В одно прекрасное утро шли мы из леса домой; по пути нам встречалось много белок, прыгавших по деревьям. С Сашей было заряженное ружье, но он не тронул ни одной из них. Подходя к дому, мы увидали еще одну белку; она, весело промчавшись между листьев по деревьям, уселась прямо против нас на ветке и накрылась пушистым хвостом. Мгновенно раздался выстрел, и белка, распустивши хвост, кувырком покатилась к нашим ногам. Саша бросил ружье и залился слезами.
Приближалась осень. Вечера становились холодны и длинны. Наступала пора отъезда в Москву. Иван Алексеевич большую часть времени оставался в своем кабинете, пересматривал отчеты писаря Епифаныча и толковал о хозяйстве со старостой.
В конце сентября все было готово к отъезду. Большая часть прислуги и вещей уже были отправлены. Утрами слегка морозило. Полевые работы прекратились, их заменил мерный звук цепа. Инструкции по хозяйству были отданы. Староста, верхом на пегой лошади, ждал во дворе отъезда господ. В воздухе пахло опавшими листьями и дымком овинов. Сквозь редкие пурпуровые и золотистые листья дерев сверкали белые стволы берез и капли утреннего тумана, задержанные в свернувшихся листочках.
В Покровском мы ночевали, в Перхушкове обедали, вечером въехали в Москву. Опять гремит мостовая, в окнах домов горят огни, в лавочках торгуют. Мы дома, точно и не выезжали никогда.
Это было накануне покрова.
В покров выпал снег и стала зима…
Глава 18. Университет1829–1830
Наука и симпатия.
Немедленно принялись хлопотать о поступлении Саши в университет. Университетский совет, узнавши, что он числится на службе, отказал ему в праве держать экзамен. Отец снова предложил Саше слушать комитетские лекции, но он от них наотрез отказался.
Раздосадованный этим отказом, Иван Алексеевич поехал просить князя Юсупова, под начальством которого Саша считался служащим. Князь приказал своему секретарю написать, что он командирует его слушать университетские лекции для усовершенствования в науках.
Спустя несколько дней Саша выдержал вступительный экзамен и явился домой студентом физико-математического отделения. Замечателен был отпуск Саши на первую лекцию. Карлу Ивановичу Зонненбергу поручалось сопровождать его. Перед отпуском Иван Алексеевич давал Зонненбергу инструкцию, как бережно доставить Шушку (под названием Шушка значился Саша) в школу (под школой подразумевать следовало университет) и обратно домой; предписывалось лично присутствовать на лекции; смотреть, чтобы Шушка, уезжая из школы, садясь в санки, был закутан, а то-де он, пожалуй, думая, что теперь студент, — шапку набекрень, шубу на одно плечо. Зонненберг, проникнутый достоинством роли ментора, почтительно слушая, рисовался перед Иваном Алексеевичем, шаркал и с видом человека, готового постоять за себя и за других, закидывал ногу за ногу. Саша торопился уехать, глаза его горели радостью освобождающегося пленника и вместе с тем выходил из себя с досады на распоряжения, которые делались относительно его.
Мы проводили их до передней, потом смотрели из окна, как они выезжали со двора, оберегаемые сидевшим на облучке, рядом с кучером, камердинером Саши, Петром Федоровичем; они, торжественно улыбаясь, кланялись нам из широких саней, застегнутые медвежьей полостью.
Зонненберг сопровождал Сашу в школу и присутствовал на лекциях в качестве ментора около трех месяцев, а Петр Федорович сопровождал и оберегал его в продолжение всего курса, в течение которого передружился со всеми университетскими солдатами, узнал имена всех профессоров и студентов физико-математического факультета и знал, по каким дням какие лекции читаются.