{1}.
Приготовивши такой детский праздник, они кликнули клич в разные факультеты. Само собой разумеется, на зов все явились и не остались праздными зрителями. Детский праздник был весел до бесконечности. Профессор, по привычке, не замедлил сказать дерзость, и его изгнали не только из аудитории, но и с университетского двора.
Когда же это событие дошло до сведения императора Николая Павловича, он приказал этому профессору оставить университет.
На другой день вышеупомянутого детского праздника в дом к Ивану Алексеевичу явился, не совсем в трезвом виде, университетский солдат (Саша уверял, что университетские солдаты никогда не бывают трезвы, оттого что чад юных мечтателей переходит в их головы); он принес Саше записку от ректора с приглашением явиться к нему в пять часов после обеда. Саша был уверен, что ректор приглашает его не за тем, чтобы свистать и топать, и потому il se hâtait lentement[107], однако, не теряя бодрости, отправился, нарочно опоздавши часом.
Возвратясь домой, Саша прежде всего описал нам наружность ректора{2}. «Вид его, — говорил он, — до того теократически назидателен, что один студент из семинаристов, пришедши к нему за табелью, подошел под благословение и постоянно называл его „ваше преподобие, отец ректор“». Потом рассказал, что ректор начал беседу с ним выговором, продолжавшимся добрых полчаса, сказанным, добавил он шутливо, очень дурным слогом, тем самым, которым написана его физика. Затем следовал фирман — написать, что происходило на шумной лекции, что делал он и что делали другие, и что, вероятно, для поощрения, ректор заключил речь тем, что никак не теряет надежды, что Сашу и подобных ему карбонарий, пользуясь сей верной оказией, отдадут в солдаты. Имея такую перспективу, ежели не блестящую обстоятельствами, то блестящую пуговицами, он счел за благо от всего отпереться, сказав, что на лекции не был, желая употребить на пользу свободный час, что шум слышал, но кто, как, для чего шумел — знать не знает. Ректор взбесился, говорил Саша, разругал девчонку, подававшую в это время чай, и велел ему явиться на другой день в совет.
В совет явилось подсудимых четверо, Саша пятый. На допросе ничего не узнали и поехали к попечителю; там, обсудивши, решили всех пятерых посадить на неделю в карцер, на хлеб и на воду.
В семействе Саши все были встревожены и на следующий день с волнением ожидали его возвращения с лекции, но вместо его явился экипаж с одним Петром Федоровичем. Он подал Ивану Алексеевичу записку от Саши, в которой тот извещал, что его посадили в карцер на неделю.
Вслед за Петром Федоровичем приехал Ник и сообщил подробности ареста.
— Саша, — говорил он, — спокойно явился в аудиторию и встречен был товарищами с громким приветом. Среди лекции пришел за ним в аудиторию унтер-офицер; толпа студентов, в том числе и он, Ник, встала с лавок, окружила его и триумфально проводила до карцера — род подвала в нижней части университета. Вход к ним, — добавил Ник, — запрещен, и потому товарищи в продолжение дня ограничиваются только тем, что подходят к решетчатому окну карцера.
При этом известии всеобщая тревога за Сашу перешла в огорчение, досаду на него и беспокойство за его здоровье. Отправлены были записки к сенатору и Дмитрию Павловичу с приглашением немедленно приехать. По прибытии их составился родственный совет, что предпринять для скорейшего освобождения из подвала, — вероятно, сырого и нечистого, — слабого здоровьем Шушки. Решено было, чтобы сенатор и Дмитрий Павлович обратились к влиятельным лицам и объяснили, как это событие расстроило старого, немощного отца Саши, и что неделя в подвале на хлебе и воде должна сильно повредить слабому здоровью молодого человека. Ходатайство было успешно, приказано было Сашу освободить после трехдневного заключения. По прошествии этого срока Саше объявлено было, что он свободен; вместе с тем Петр Федорович, ежедневно являвшийся к окну карцера узнавать, все ли обстоит благополучно, принес ему из дома записку Ивана Алексеевича, в которой сообщалось, что за ним отправляется экипаж. Саша этим оскорбился, ко всеобщему неудовольствию домашних от своего преждевременного освобождения отказался и присланные за ним дрожки отправил обратно домой с запиской, что он не желает воспользоваться тем, чего лишены товарищи его заключения.
— Сидите себе, пожалуй, если есть охота, — сказал ему ректор на его отказ и оставил его досидеть неделю.
Саша понимал, какую глорию[108] разольет на него это семидневное заключение, и потому, оставляя мысль о будущих репримандах, с самоотвержением оставался в подвале.
Когда он появился домой, нельзя сказать, чтобы его приняли с восхищением, несмотря на то что он предстал цветущий здоровьем, улыбающийся.
По выслушании продолжительной нотации и реприманд на половине отца, Саша спустился вниз на половину матери и там рассказал нам до подробности, как провел время в карцере; из его рассказа мы узнали, что он не был лишен ни приятного общества, ни хорошего продовольствия.
— Как только наступала ночь, — рассказывал он, — Ник и еще четверо товарищей, с помощию четвертаков и полтинников, являлись к нам; у кого в кармане ликер aux quatre fruits[109], у кого паштет, у кого рябчики, у кого под шинелью бутылка клико. Разумеется, мы встречали с восторгом и друзей и их съестные знаки дружбы. Свечей зажигать нам не позволялось. Опрокинувши стулья, мы делали около них юрту из шинелей, высекали огонь, зажигали принесенную свечу и ставили ее под стул таким образом, чтобы из окон нельзя было ее видеть, потом ложились на каменный пол, и начинался пир до позднего вечера, тут, кажется, и засыпали, а ночью опять праздник. И так — все семь дней. К числу замечательных событий в продолжение пребывания Саши в университете принадлежит посещение Московского университета Гумбольдтом и министром народного просвещения Уваровым{3}. При министре велено было избрать на каждом факультете по студенту, которые публично прочитали бы по лекции из какого-нибудь предмета своего факультета. Саша избран был по части естественных наук и первый раз должен был выйти публично на сцену, притом при министре и московской аристократии. Самый предмет, о кристаллизации, дал ему возможность перейти от Раше де Пиля и Гайю к философским воззрениям; лекция его шла превосходно. Министр подвел его к генерал-губернатору.
Далее жизнь шла обычным образом: экзамены, ночи за лекциями, ночи у товарищей, видимое возрастание души, видимое расширение взгляда на мир божий, ученые споры, стремление помирить материализм с германским мышлением и аспирации к политической деятельности.
При поступлении Саши в университет характер Московского университета был частию патриархальный. Начальство обращало на него не слишком большое внимание, лекции читались и не читались; студенты физико-математического отделения жаловались на это, говорили, что Фишер, преподававший зоологию, читает лениво, рассеянно, недостаточно, об одних Radiata{4}, руководясь своей системой. Рейс во весь год прочел только предисловие Берцелия и две главы первого тома «Oxygène», «Hydrogène»[110], и то на французском языке, которого, говорили студенты, и сам хорошо не знал. Ему помогал Гейм. А. Л. Ловецкий преподавал минералогию по собственному руководству, — сколько прочтется; М. Г. Павлов, при всех достоинствах, о которых сказано выше, прочитал одно введение в физику. Можно ли было при таких условиях выучиться чему-нибудь основательно, в связи и с некоторой параллельностью усвоить себе разные отрасли естественных наук? Конечно, нет. Но, несмотря на все это, Саша говорил, что он много приобрел в университете и глубоко ему благодарен.
В этот период времени при университете было три ученые общества: любителей российской словесности, естествоиспытателей природы и истории, географии и древней России{5}. Все эти общества издавали свои журналы на счет университета, под редакцией профессоров. Каченовский издавал «Вестник Европы», Двигубский — «Магазин естественных наук», Гаврилов — «Словарь истории, географии и древней России». Издание «Московских ведомостей» и посторонних книг помогало изданию этих журналов, распространению и умножению учебных пособий и постройке новых зданий{6}.
В 1827 году попечителя московского учебного округа, князя Оболенского, заменил Писарев; с окончанием попечительства князя Оболенского характер университета несколько изменился{7}.
Профессора и студенты носили вицмундиры с малиновыми воротниками и гербовыми пуговицами, в торжественные дни были при шпаге и в треуголке. Явился карцер. Но, несмотря на это, многие студенты приходили на лекции как и в чем хотели: на иных виднелись эксцентрические платья, волосы чуть не до плеч, прикрытые крошечными фуражками, едва державшимися на юных головах. На шеях пестрели разноцветные шарфы. Сумерками студенты шеренгами прохаживались по Тверскому бульвару с таким решительным, вызывающим видом, что гуляющие давали им дорогу.
Глава 19. Нагорное. Демьяново1830
По удалении неприятеля Москва стала быстро воскресать из развалин и расти, с нею вместе рос и Московский университет. Со всех сторон России в него втекало юношество и облагораживалось в аудиториях и товарищеских кружках.
В университете Саше открылась жизнь новая, она до того втягивала его, что дома он чувствовал себя точно в клетке и рвался из нее вон. Он страстно подал руку и сердце товарищам, страстно слушал лекции и с таким же увлечением с лекций завертывал в кондитерскую Пера, хотя бы ему вовсе не хотелось ни пить, ни есть, ни читать газеты. В промежутках между лекциями он ораторствовал с товарищами о философии, о политике, о литературе. Шеллинг стоял на первом плане. Вскоре Саша занял среди товарищей первое место по красноречию, блеску идей и остроумию.