— Я встретил в театре, — отвечал Загоскин, — одного знакомого мне молодого человека, который сообщил, что вы будете в театре, и так тревожно осматривал ложи и бенуары, с таким жаром говорил о вас, что чуть не загорелся театр.
— Вот как! — сказала я, смеясь и чувствуя, что меняюсь в лице. — Кто же это?
— Вадим Пассек, — с притворной небрежностью ответил Загоскин; — вы его коротко знаете?
— Напротив, очень мало.
— Как же это он так много говорил мне об вас?
— Не знаю. Он товарищ моего родственника, с которым я почти вместе росла. Вероятно, слышал что-нибудь от него, — отвечала я, стараясь придать своему голосу сколько можно больше равнодушия.
Загоскин взял мою руку и, крепко сжимая ее, сказал с своей ласковой улыбкой:
— Полноте отрекаться от Вадима — это прекрасный юноша, я держу его руку, будьте к нему благосклонны, он вами увлечен.
— Как можно так шутить, — сказала я, живо обратясь к Загоскину.
— Кто это Вадим, — подойдя к нам, спросила меньшая дочь Мертваго, — n'est ce pas l'homme de predilection?[115]
— Это мой хороший приятель, — спокойно ответил Загоскин.
Слова Саши «не влюбитесь в Вадима» заставили меня внимательнее всмотреться в него, а его тихая, глубокая натура была мне так симпатична, что с первого свидания сделала на меня некоторое впечатление. Шутки Михаила Николаевича поддерживали и усиливали его. Мало-помалу впечатление это стало ослабевать и, вероятно, незаметно совсем бы изгладилось, если бы судьба не решила иначе и не сблизила меня с семейством Вадима.
Однажды, на страстной неделе, Саша таинственно сказал мне:
— Не можешь ли дать мне твою нитку гранат и бриллиантовые сережки на несколько дней? Вадим просил достать денег для семейства. Я обещал. Закладываю свои часы, но этого недостаточно; цепочку надобно оставить: видя ее, не догадаются, что часов нет. Вещи твои я прибавлю в залог к часам.
Я принесла мои вещи и, отдавая их Саше, сказала:
— Разве у них крайность?
— К празднику ничего нет. После святой недели Вадим получит за уроки, да Диомид Пассек вышлет из Петербурга, и нам отдадут. Если бы ты знала, что это за семейство и как хорошо себя чувствуешь в их небольших комнатах. Там я первый раз узнал, что такое семейная любовь, и понял, что не проза, не скука царствует около дивана, на котором сидит мать, окруженная детьми, а милая поэзия домашнего очага. Они знают о тебе и очень хотят тебя видеть. Я обещал на святой привезти к ним тебя и маменьку.
В четверг на святой неделе Саша вместе с матерью своей и со мною, отправляясь под Новинское, уговорил нас наперед заехать к Пассекам.
Как бьется сердце мое, приступая к этой половине моей жизни! Как горячо вызывает умолкнувшее в вечности!
Сдвинувшиеся десятки лет расступаются…
И вот вы, милые, опять со мною, никто не отошел от этого мира… ничто не изменилось… все живы… все юны… все полны будущности и веры в себя… и мы живем, как бывало… и мне так хорошо с вами. Прижмитесь же с прежней любовью к груди моей… Я оболью вас слезами, и мы снова переживем вместе и счастье прежнее и прежние печали…
Передо мною небольшой деревянный дом с мезонином. Что за светлые картины, что за чистые образы теснятся мне в душу при виде этого дома!
Карета наша въезжает на довольно просторный двор, местами поросший мелкой травкой… вот и низенькое крылечко… и я опять легко всхожу на него, одетая в серенькое платье с закрытым воротом, в пастушеской соломенной шляпке с белыми лентами. Отворяется дверь, предо мною небольшая зала с светло-палевыми обоями, несколько плетеных стульев, два ломберные стола и фортепьяно. В дверях гостиной встречает нас матушка[116]. Как стан ее преждевременно согнут заботами и вынесенными страданиями! На бледном, истощенном лице ее прорезались легкие морщины, а в спокойных, умных глазах светится юность души, сила воли и столько пролитых слез! Как трогательна она в своем простом черном капоте и белом чепчике! Я с благоговением останавливаю на ней взор свой.
В гостиной с итальянским окном и небогатой меблировкой подошли ко мне две молодые девушки, сестры Вадима. В грустном, ласковом взоре старшей видна безропотная покорность судьбе и самоотверженная преданность семейству. В карих глазах и улыбке второй играет жизнь. Вскоре вошел Вадим, а за ним миловидная блондинка с пепельными кудрями до плеч.
— Это моя третья дочь, — сказала матушка, рекомендуя нам блондинку, — у меня есть еще дочь в институте да малютка, привезенная из Сибири с кормилицей. Она взята на воспитание Катериной Александровной Офросимовой[117].
Говоря это, матушка вздохнула, в глазах ее мелькнула печаль и навернулись слезы.
Прощаясь, нас пригласили на следующий день вечером.
На другой день, после обеда, мы отправились к Пассекам. Нас приняли уже по-приятельски, запросто, в диванной, где все домашние проводили большую часть времени. Там обыкновенно пили чай, туда вносили раздвижной стол, на котором обедали. Ночью на турецком диване, занимавшем всю внутреннюю стену, спали две меньшие дочери, старшая спала у матушки в небольшой спальне с одним окном, выходившим во двор.
Вадим занимал комнату в мезонине с полукруглым окном. Кроватью ему служил диван, полуразрушенный натиском товарищей. Два-три соломенные стула сомнительной крепости редко были в употреблении. Товарищи предпочитали помещаться на столе, на окне, валяться без сюртуков по дивану или на полу, на сброшенных с дивана подушках, между книг, бумаг, золы из трубок. Противоположную комнату занимал товарищ Вадима, студент Миллер.
В диванной, кроме матушки, Вадима, его сестер и двух меньших братьев-гимназистов, мы нашли: Миллера, студента медицинского факультета Экка (сына И. И. Экка, бывшего учителя музыки Егора Ивановича Герцена) и высокого молодого человека, брюнета в очках, кончившего курс в медико-хирургической академии. Он был у Пассеков как-то по-домашнему: широко шагал по комнате, говорил громко и обращался со всеми своеобразно хорошо. Вслед за нами, как бы крадучись, вошел Ник с шестнадцатилетним студентом Сатиным, напоминавшим своей идеальной красотой Байрона: он и прихрамывал, как Байрон, и краснел, как девушка.
Матушка, разговаривая с матерью Саши по-немецки и по-русски, сообща с нею хлопотала за чайным столом и угощала молодой кружок, среди которого шел оживленный разговор.
Разговор был прерван приходом молодого человека, белокурого, несколько бледного, с кротким взором, как бы сосредоточенным внутри самого себя.
— Что это, Алексей Николаевич, вас совсем не видно, где вы пропадаете? — сказала матушка.
— Все на своей квартире, Катерина Ивановна, с математикой, — отвечал он, едва улыбаясь, тихим голосом, с малороссийским акцентом.
Матушка представила его нам, говоря:
— Алексей Николаевич Савич.
Алексей Николаевич Савич, по факультету товарищ Леонида и Диомида, был сверстник и любимый товарищ Вадима. В настоящее время академик и известный наш астроном, занимающий почетное имя в мире наук.
Со дня нашего знакомства с Алексеем Николаевичем, мы в продолжение года бывали очень часто вместе. В этот год он кончил курс в университете, защитил диссертацию на магистра, потом поступил на службу в Петербургский университет профессором астрономии. Ко мне Алексей Николаевич так дружески расположился, что когда мы опять увидались с ним через тридцать пять лет, измененные годами, испытанные несчастиями, то сквозь длинный ряд годов узнали друг в друге знакомые черты, знакомую душу и радостно обнялись после долгой разлуки.
— Здравствуй, Вадим! — сказал Алексей Николаевич, подавая ему руку, и, кланяясь всем, прибавил — Что это вы все в сборе сегодня?
— А вот реши задачу, — обратись к нему, начал Саша, — можно ли жить вместе с такой женщиной, которая ниже вас стоит по умственному развитию?
— Это, братец, смотря… Впрочем, нет, неравенство, то есть неравенство в развитии действительно должно быть не хорошо.
— Конечно, ведь это все равно, что люди из разных исторических эпох, — заметил Саша.
— Руссо прожил всю жизнь с Терезой и не жаловался{9},— сказал кто-то.
— Хорошую же и жизнь она создала великому человеку, — заметил тихо Ник.
— Я нахожу это тем не хорошо, что низшая натура в беспрерывном соприкосновении с высшей подавляет высшую, — сказал Вадим, — низшая не так чувствительна к диссонансу.
— Зачем брать свысока, — подымая вверх брови, говорил брюнет, — возьмем Германию…
— Там в браке разделение труда, — возразил Алексей Николаевич, — если при этом развито сердце.
— Что сердце! — прервал его Саша. — Кроме хозяйства, дел и нежностей, много остается праздного времени, — чем его наполнить!
Разговор переходил от предмета к предмету; когда коснулся университета, Саша представил в лицах профессоров, читал лекции с их приемами, подражая их голосам.
Остроты, серьезные идеи, шутки, суждения о новых произведениях литературы сыпались со всех сторон; юная жизнь кипела. Молодые девушки держали себя с таким тактом, что все, не стесняясь, оставались в строгих границах приличия. Это придавало всему эстетическую прелесть.
Когда стали пить чай, в диванную вбежал мальчик лет восьми — младший из Пассеков. Он привлек мое внимание своею странностию. Красивые, темно-карие глаза его несколько косили и как-то растерянно смотрели из-под густых темных волос, в беспорядке падавших ему на глаза. Одет он был в поношенный сюртучок не по росту, остальные части его туалета соответствовали сюртучку. Нисколько не смущаясь, мальчик молча остановился посреди комнаты: откинув назад голову, разиня рот, несколько минут безмолвно осматривал все общество — и скрылся. Никто не обратил на него внимания; видно было, что появление его в этом виде дело обыкновенное. Только когда он вбежал, одна из сестер совершенно спокойно сказала ему: