— Ты бы хоть умылся; явился таким страшилищем.
На это замечание мальчик не обратил ни малейшего внимания и докончил свой обзор.
Меня этот ребенок привлек к себе своей оригинальной дикостью и простодушным выражением всех черт лица. Когда он опять показался, я его приласкала.
Замечательно, что присутствие маленького, плохо одетого дикаря никого из семейства не затрудняло и не смущало: так они высоко стояли над всеми мелочами чувством своего собственного достоинства и с гордостью носили свою бедную одежду.
Глава 21. Семейство Пассек1832
Святые дни воспоминанья
В своей душе читаю я{1}.
Редкий день проходил, чтобы мы не побывали у Пассеков. Иногда там удерживали меня и Сашу до вечера.
Взаимная дружба этого семейства, их любовь к матери, сама мать, испытанная страшными страданиями и горестями, — все это придавало им что-то благородное, трогательно-патриархальное и влекло к себе. Несчастие не ожесточило их, а раскрыло для любви к ближнему: так оно влияет на натуры возвышенные; это всего больше отражалось на матери.
Как я любила слушать ее, когда она говорила о детях своих, о жизни их в Сибири или читала мне письма сыновей своих голосом, в котором дрожали слезы; любила смотреть на них, когда они были все вместе, юные, полные сил и веры в себя; когда шумно, весело садились за свой простой обед или сбирались около чайного стола, около которого находился и тот, к кому уже влеклась душа моя. Развитию этого влечения помогало сходство характеров, понятий, отсутствие стеснительных форм жизни, исключительное положение, молодость; сверх всего, матушка была за любовь нашу, как я узнала впоследствии.
Чувство к Вадиму, заронившись мне в душу, как бы исчезло в ней, оставя едва заметную память. Среди большого семейства, под множеством впечатлений, я не могла сосредоточиться на одном Вадиме; с увлечением юности я отдавалась всем.
Сверх того, Вадим держал себя осторожно; только раз вечером, играя со мной в четыре руки на фортепьяно, несколько изменил себе, да узнавши, что у меня есть альбом, в котором пишет один Саша, попросил позволения написать в нем, и в стихах высказал там свои чувства. Я этого не знала: Вадим передал альбом Александру, а тот, не показавши мне, спрятал его у себя.
В мае приехал из Петербурга старший брат Вадима — Евгений. Он заменял в семействе отца.
Евгений[118] был человек развитой, религиозный, страстный патриот, но в пределах отчетливой разумности, с стремлениями к истинным пользам своей родины. Любимым предметом его занятий была отечественная история, постоянною мечтою — величие и благосостояние отечества. При его энергической деятельности было бы произведено многое, и даже многое было уже в зрело обдуманных проектах и программах, в числе которых особенного внимания заслуживает его проект об уничтожении откупов, представленный им еще в тридцатых годах министру внутренних дел, в котором обложение акцизом он еще тогда предлагал перенести на заводы; но принятая им на себя и благотворно выполненная забота о многочисленных братьях и сестрах с престарелой матерью без всяких средств отнимала у него много времени и спокойствия духа и, наконец, скоропостижно прервала жизнь разрывом сердца, среди тяготящих, убивающих обстоятельств.
Чтобы приготовить к университету младших братьев[119], он без всяких средств сам образовал себя предварительно, вследствие чего вступил в университет годом позднее их.
Меньших братьев своих Евгений провел через гимназию и университет. Также заботился и об образовании сестер своих
Более тридцати лет прошло после его кончины, но и теперь сердце бьется признательностию при воспоминании о нем у каждого из членов этого семейства.
Отрадно вспоминать, как не только Евгений, но и каждый из братьев и сестер его, соответственно своему возрасту и характеру, стремился выразить взаимную привязанность друг к другу и любовь к матери, оставившей нам, ее детям, самую светлую и вместе с тем самую грустную память.
Евгений приезжал в Москву с тем, чтобы вместе с Вадимом отправиться в харьковское имение, село Спасское, оставленное за четверыми старшими братьями, рожденными до ссылки в Сибирь их родителя. Они хотели сделать раздел этого имения с тем, чтобы обеспечить существование всего остального семейства. Старшие братья считали права свои нравственно равными правам меньших братьев и сестер своих, несмотря на то что те были лишены их юридически.
Вадим сказал Евгению о своей привязанности ко мне и намерении на мне жениться. Это озадачило Евгения. Он сильно восстал против женитьбы Вадима, представляя ему его молодость, неопределенность положения и проч.; когда же он узнал, что и матушка желает этого брака, тогда советовал только не спешить и хорошенько обдумать.
Со мной Евгений старался дружески сблизиться и был ко мне так внимателен, что спустя несколько дней матушка сказала ему шутя:
— Ты что-то очень ухаживаешь за Таней, должно быть, она самому тебе нравится.
— Я хотел испытать ее чувство к Вадиму, — отвечал Евгений, — она к нему расположена, но время терпит, подождут. Пускай Вадим съездит прежде в Харьков да устроит семейные дела.
Пред отъездом в Харьков Евгений просил у меня позволения, себе и Вадиму, писать ко мне и хотя изредка отвечать им. Как бы в оправдание этой переписки, он говорил, что согласие мое они будут считать большим одолжением, так как через меня могут вернее знать о здоровье матери и о положении всего семейства.
— С вами, — прибавил он таинственно, — матушка будет откровеннее; от детей она скрывается, боясь их огорчить.
В половине мая 1832 года, в тихий теплый вечер Евгений и Вадим простились с родными, сопровождаемые слезами и благословениями, сели на почтовую тележку и покатили в Харьков.
Уезжая, они обещали матушке и сестрам купить в Туле подарки. Узнавши, что я потеряла свою запонку, предложили мне взамен ее прислать из Тулы стальную. Первое письмо от них было получено из Харькова вместе с тульскими вещицами.
— Вот это вам, — сказала матушка, подавая мне листочек почтовой бумаги, стальное перо и чугунное кольцо в золотой оправе.
Я взяла письмо, а от вещей отказалась, говоря, что, вероятно, тут ошибка.
— Нет, не ошибка, точно вам, — продолжала матушка и, видя, что я затрудняюсь, прибавила, — что за вздор, берите, надевайте кольцо, оно от Вадима, а перо посылает вам Евгений, чтобы вы писали к ним.
Я молча взяла вещи, надела кольцо на руку и много лет не снимала его. Вадим писал мне:
«Харьков, 1832 года, мая…
Немного было для меня более приятного в жизни, как позволение писать вам…
В шесть дней перенеслись мы из родной Москвы в благословенную Украину. Здесь вся природа нова для сибиряка, который видал только дикость и колоссальность снеговых пустынь, непроходимых лесов и громадных скал Урала. Холмистые обработанные поля, дубовые леса, фруктовые деревья, глубокая синева неба, песни соловьев — приводят меня то в восторг, то в грусть, пробуждая воспоминания о былом и мысль о будущем. В прошедшем немного радостей, страдания родной семьи, стремление к знанию, к разделу мыслей, чувств; в будущем — все неопределенно…
Мне всегда было страшно замкнуться в самом себе. Я искал людей, которым мог бы ввериться, и часто ошибался. Немного чистых людей, доставшихся теперь на мою долю, моя отрада, но это не удовлетворяет меня, душа стремится перелиться в другую душу, это ее жизнь, ее двойное наслаждение. Вы понимаете меня, вы знаете и цели, которые обняли все бытие мое; я не отрекусь от них до моего последнего часа. Вадим.
P. S. Мы с Евгением обещали вам прислать запонку — запонок нет. Взамен ее Евгений посылает вам перо, а я — колечко; уверен, что вы будете его носить так, как думали носить запонку».
На это письмо Вадима я не отвечала, только попросила матушку поблагодарить от меня за вещи.
Кроме того, что я не находила предмета, о чем писать, Саша с неудовольствием смотрел на эту переписку.
По отъезде Евгения и Вадима, мы продолжали бывать у Пассеков еще чаще, еще больше сблизились с ними и многое узнали из жизни этого семейства.
Из рассказанного нам стало известно, что покойный отец этого семейства, Василий Васильевич Пассек, был сын слободско-украинского подполковника Василия Богдановича Пассека и двоюродной сестры его, Обруцкой, которую он увез тайно и тайно обвенчался на ней в своем селе Спасском, что было известно только брату его, Петру Богдановичу Пассеку. Василий Богданович умер, когда сыну его было только пять лет. Умирая, он оставил духовное завещание и назначил опекунами над малолетним сыном своим соседа своего графа Гендрикова и родного брата своего генерал-адъютанта, генерал-аншефа, белорусского генерал-губернатора Петра Богдановича Пассека. Граф Гендриков скончался вскоре после Василия Богдановича, и Петр Богданович остался единственным опекуном своего пятилетнего сироты-племянника. Пользуясь малолетством Василия Васильевича, он скрыл завещание, присвоил себе его имения и ребенком записал его в Преображенский полк под чужим именем — дворянина Паскова.
Войдя в возраст, Василий Васильевич начал требовать свои права и свои имения от могущественного дяди. С этого времени начались его несчастия. В 1796 году он был заключен в Динаминдскую крепость, где пробыл до 1801 года, вытерпел жестокие страдания, при выпуске был объявлен невинно пострадавшим и за претерпенные страдания переименован из майоров в надворные советники.
Еще содержась в крепости, Василий Васильевич успел доказать права свои на имения, оставшиеся после его отца, и в царствование императора Павла Петровича, по рассмотрении дела, в 1799 году последовало высочайшее повеление, которым Василий Васильевич был признан сыном своего отца, а завещание — завещанием (Петр Богданович называл завещание письмом), несмотря на выходки Петра Богдановича против этого акта, который он скрывал с лишком двадцать лет. Таким образом Петр Богданович должен был возвратить своему племяннику все принадлежащие ему имения; но он употребил против этого следующее средство: при восшествии на престол императора Александра Павловича он подал прошение, 1801 года, 20 апреля, которым просил дать Василию Васильевичу, как воспитаннику его брата, фамилию и герб Пассеков (чем Василий Васильевич и так всегда пользовался) и утвердить за ним частичку из его же имений — село Спасское, Харьковской губернии, Волчанского уезда; согласно этому прошению, последовало высочайшее повеление 20 мая 1801 года; тогда Василий Васильевич решился доказать перед государем, что прошение Петра Богдановича противно истине, совести, законам и изложенному высочайшему повелению 1799 года.