По портрету, снятому с него на слоновой кости известным в то время миниатюрным портретистом Ла-Першем, видно, что это был белокурый, миловидный мальчик, напоминавший своего отца, несмотря на то что выражение лица его было иное. Он с портрета, до сих пор сохранившегося, добродушно улыбается.
Когда Иван Алексеевич приехал в Москву, княгиня представила ему девятилетнего сына; отец, посмотревши на него, положил ему на плечо руку, холодно поцеловал и, обратясь к сестре на французском языке, выразил неудовольствие за то, что она, не спросясь его, взяла к себе на воспитание его дитя. По-видимому, он с первого взгляда почувствовал к сыну нерасположение, которое и продолжалось всю его жизнь; оно выражалось ничем не заслуженными притеснениями, доходившими до оскорблений самых глубоких{7}.
Россия была в волнении. Наполеон с соединенными силами приближался к Москве. Многие из жителей Москвы, в том числе княгиня с семейством и княжной Анной Борисовной, стали из нее выбираться. Егориньку, еще не оправившегося после сделанной ему операции, княгиня оставила с отцом в Москве и при нем его няню, пожилую девушку Наталью Константиновну, которую за ее оригинальность все звали «Костенькой», княгиня же, по тогдашнему обычаю господ называть прислугу полуименем, звала ее просто «Костькой».
С этого времени Егор Иванович остался при отце своем совсем. И сколько горя пришлось ему вынести!
Елизавета Алексеевна Голохвастова также выехала из Москвы с двумя сыновьями, Дмитрием и Николаем Павловичами, и дочерью Натальей Павловной. Муж ее Павел Иванович остался в Москве, чтобы ехать с Иваном Алексеевичем. Родные советовали им не медлить. Иван Алексеевич, предвидя опасность, уговаривал Павла Ивановича поторопиться сборами; но тот, толкуя да перетолковывая, сбираясь да откладывая, наконец совсем раздумал оставлять столицу. Видя это, Иван Алексеевич решился 1 сентября выехать без него. Как только он объявил свое намерение Павлу Ивановичу, тот и раздумал оставаться, только попросил обождать его до следующего дня, чтобы ему совсем уложиться.
2 сентября в десятом часу утра оставил Москву Александр Алексеевич и советовал брату не медлить. Проводивши брата, Иван Алексеевич приказал готовить экипажи и укладываться, между тем пошел поторопить Павла Ивановича. К удивлению его, Павел Иванович объявил, что передумал и находит безопаснее оставаться на месте, тем больше, что получил известие, которым сообщают ему, что на дороге, по которой им надобно ехать, показались казаки и беглые солдаты. Мало того что все убеждения остались напрасны, он советовал и Ивану Алексеевичу не оставлять Москвы, а перебраться в дом княжны Анны Борисовны, чтобы быть поближе к нему, так как двор ее прилегал к саду Голохвастовых[15]{8}.
Возвратясь к себе, Иван Алексеевич приказал закладывать лошадей, а сам со своими сел обедать. Во время обеда он спросил воды, ему сказали, что дворник давно уехал за водой и неизвестно, почему его до сих пор нет. Спустя несколько минут камердинер Ивана Алексеевича доложил не своим голосом, что дворник возвратился без бочки и без лошадей, которых у него отняли французы. Все встали из-за стола, подойдя к окну, увидали французских драгунов в касках с конскими хвостами, идущих по бульвару и скачущих верхом на лошадях по улице. Иван Алексеевич приказал экипажам переехать во двор княжны Анны Борисовны и всем туда перебраться, а сам пошел разведать, что делается на улицах Москвы. Дом Голохвастовых они нашли разграбленным, а Павла Ивановича — в саду; он сидел на скамейке, подле него сложены были его вещи. Они поместились с ним рядом, но не успели еще образумиться, как в сад ворвалось несколько польских уланов, которые ограбили их дочиста, даже пеленки с ребенка поснимали, отыскивая золото и бриллиантов. Один пьяный солдат потянул у Павла Ивановича из кармана часы. Павел Иванович не давал, говорил, что эти часы прислал ему на память из Лондона брат Лев Алексеевич и он дорожит ими. Улан, раздраженный сопротивлением, ударил его тесаком по лицу, рассек нос, часы отнял да тут же в саду лег и заснул. Подоспевший французский офицер остановил дальнейший грабеж.
Уланы ушли из сада, — все успокоились немного, кормилица завернула ребенка в бывший на ней овчинный тулуп и подпоясалась полотенцем, чтобы он не выпал. Когда Иван Алексеевич возвратился, они поместились в доме княжны Анны Борисовны; спустя немного времени во двор вошел французский солдат и стал отнимать у кучера одну из лошадей, сын управляющего княгини, Платон, заспорил с ним и не давал лошади; Иван Алексеевич растворил окно и крикнул на Платона, чтобы он не спорил; Платон не уступал, француз замахнулся на него саблей — прислуга Яковлевых была вооружена. Ко всеобщему ужасу ссора кончилась трагически: Платон убил француза; тело бросили в колодезь и забросали камнями.
Заставы в Москве были закрыты, выезд из нее запрещен.
Дом Голохвастовых загорелся и в их глазах превратился в развалины. Они вышли из дома княжны, чтобы опять перебраться в дом Александра Алексеевича. По обеим сторонам бульвара дома пылали. Они прошли на площадь Страстного монастыря и сели там на сложенные бревна. Полупьяный французский солдат, увидавши на бревнах многочисленную компанию, подошел к ним со штофом водки и стал их потчевать. Приметивши на Иване Алексеевиче шляпу, снял ее с него, а вместе с нею и парик, и надел на себя, потом стащил и сапоги. В это время проходил по площади французский офицер со взводом солдат и заставил возвратить отнятые вещи. Он возвратил шляпу и сапоги, а парик остался у него на голове. Спустя несколько минут мимо них провезли их экипажи со всеми уложенными в них пожитками, увезенные неприятелем. Отдохнувши, они пошли на Тверскую площадь, там ходили караульные солдаты и ездили верховые. Ребенок кричал от голода, у кормилицы не было молока. Костенька, видя, что солдаты что-то едят, отправилась к ним, знаками стала просить у них хлеба для ребенка и, указывая на него, говорила «манже», а в утешение себя по-русски бранила их на чем свет стоит. Приемы ее рассмешили солдат, и они дали ей хлеба и воды для Саши.
Ночь все провели на площади. Рано утром французский офицер увел Ивана Алексеевича и всю мужскую прислугу заливать горевшие дома. Вечером, возвращаясь на Тверскую площадь, Иван Алексеевич встретил начальника главного штаба полковника Мейнадье; он рассказал ему о положении своего семейства и просил дать совет, каким образом ему выбраться за французские аванпосты. Мейнадье отвечал, что для этого надобно обратиться к герцогу Тревизскому — губернатору Москвы, — и проводил его к нему{9}. Мортье знал Ивана Алексеевича еще в Париже, он сказал ему, что без особого разрешения императора Наполеона пропуска никому давать не может и обещал передать императору его просьбу.
На площади они заняли дом князя Одоевского. Только что они там поместились, как услышали военную музыку и из окна увидали Наполеона. Он ехал верхом, окруженный блестящей свитой и войском. Иван Алексеевич, желая воспользоваться этим случаем, вышел на площадь, приблизился к Наполеону и стал просить у него пропуск из Москвы себе и своему семейству. Наполеон спросил его фамилию. Узнавши, что он Яковлев, сказал: «Не родня ли он тому Яковлеву, который был посланником при Вестфальском дворе». — «Это мой брат», — отвечал Иван Алексеевич. Наполеон сказал, что назначит время, когда ему явиться во дворец.
Герцог Тревизский обратил внимание Наполеона на Ивана Алексеевича, как на русского вельможу, способного вести переговоры с русским двором.
Девятого сентября Наполеон прислал за Иваном Алексеевичем своего адъютанта Делорнь-Дидвиля и принял его в Кремлевском дворце в тронной зале. Иван Алексеевич, строгий поклонник приличий, как заметил о нем Саша, явился перед императором французов в поношенном охотничьем полуфраке с бронзовыми пуговицами, в грязном белье и нечищенных сапогах.
Разговор, бывший между им и Наполеоном, я не раз слыхала от самого Ивана Алексеевича с большими или меньшими подробностями, и при мне он передавал его Михайловскому-Данилевскому, когда тот, начавши писать свою историю двенадцатого года, приезжал к нему и просил сообщить, что знает о том времени, и его разговор с Наполеоном[16]{10}.
После обычных фраз, отрывочных, лаконических слов, в которых тогда подразумевали глубокий смысл, Наполеон стал жаловаться на пожары, говорил, что не они, а русские жгут Москву, что он был во всех столицах Европы и не сжег ни одной.
Иван Алексеевич сказал на это, что ему неизвестны виновники этого бедствия, но следы его испытывает на себе, оставшись в том, в чем он его видит.
— Кто в Москве губернатором? — спросил его Наполеон.
Услыхавши, что Ростопчин, человек известный своим умом, разбранил его, называл вандалом, сумасшедшим, хвалил Россию, упрекал, зачем опустошают ее по пройденному им пути; хвалил наших солдат и офицеров, но находил, что им не вынести того, что могут вынести французы; осуждал Польшу, зачем она бросилась в его объятия; уверял в своей любви к миру, толковал, что война его не в России, а в Англии. Если бы мне взять только Лондон, добавил он. Потом хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору{11}; жаловался на императора Александра, говорил, что он дурно окружен, что его мирные распоряжения неизвестны государю, что если он желает мира, то ему стоит только дать знать, и он пошлет к нему Нарбонна или Лористона, и мир будет заключен.
Иван Алексеевич заметил ему, что предлагать мир скорее дело победителя.
— Я сделал все, что мог, — возразил Наполеон, — посылал к Кутузову, он не вступает ни в какие переговоры, не доводит до сведения государя моих предложений{12}. Хотят войны, не моя вина, будет им война! Мои солдаты настоятельно просят, чтобы я шел в Петербург. Мы и туда пойдем, и Петербургу достанется участь Москвы.
Тут речь его прервалась. Он стал нюхать табак.