«Уж и в меня запало беспокойство о Вадиме. Что с ним? что дорого нам, за то страшимся всего. Мы, несчастливцы, стали счастливее и знаем цену своего настоящего: оно так хорошо, тяжело бы утратить его. Малость, рождающая беспокойство, велика, Таня. Жду — буду ждать дальше, не паду перед несчастием, но это не возвращает утраты… Но что же это! я заразился вашим опасением, хотя и вижу его несостоятельность; это потому, что вы близки мне и я делю ваши чувства.
Порой меня волнует, омрачает мысль, что все земные связи, наслаждения — минуют. Девяносто, сто лет, и — где круг наш? Земное невечно; невечное наводит уныние на душу. А там, что за гробом? — неизвестно. Неизвестность мучительна! Ничто! — ничто не удел человека. Всеобъемлющий дух в земных узах. Нет — мы не исчезнем, мы соединимся с началом нашего бытия — будем свободны, будем совершенны…»
Однажды, в двадцатых числах октября, мы засиделись у Пассеков до позднего вечера. Ночь была темная. Снег валил такой, что света божьего было не видать. Вдруг у подъезда скрипнуло по снегу, в передней послышалось движение, отворилась дверь в залу, где мы находились, и вошел человек в шубе, закутанный голубым шарфом, с головы до ног обсыпанный снегом. За ним выступил другой, небольшого роста, в военной шинели, также в шарфе и в снегу. Вслед затем показался еще человек, высокий, в дубленке и в смушковой шапке, с мешками и подушками в руках. В первую минуту все с недоумением смотрели на это явление, когда же из-за шарфов узнали Вадима, раздались крики радости, объятия, поцелуи. Вадим представил привезенного с собой уланского офицера Бахтурина — блондина, чрезвычайно подвижного и поэта. Высокий человек был молодой малоросс из крестьян, взятый Вадимом для прислуги.
Мы с Вадимом расстались наружно чужими, привыкли друг к другу переписываясь, увидались слишком близкими, — и не знали, как найтиться в этом положении.
Радостный, одушевленный разговор шел между всеми; я не принимала в нем участия и почти не смотрела на Вадима, но чувствовала тайную связь между нами, радость и страх.
Мало-помалу я овладела собой, и когда Вадим, отделившись от всех, стал говорить со мной, я отвечала ему довольно спокойно, но мы оба чувствовали, что говорим не то, что надобно, что сказать нам необходимо многое, но что это многое еще не ясно определяется в голове.
Вадим видел, что я затрудняюсь, оставаясь с ним одна, и несколько времени не смел отнестись ко мне, как к своей невесте. Только исподволь он привлек меня к себе, и мы стали друг для друга тем, чем были внутренно и в письмах…
День венчания назначен был 11 ноября 1832 года. Начались хлопоты, толки о приданом. Из Корчевы, от тетушки Елизаветы Петровны, явились сундуки с прекрасным бельем, перевязанным розовыми ленточками. В комнатах Луизы Ивановны лежали гроденапли, дымка, ленты и разные мелочи. Швея Ольга Петровна снимала с меня мерку; справлялась с моим мнением о фасонах платьев, о цвете материй, о мебели, о серебре; «Боже мой, на что всего столько», — думала и говорила я. Хотя, в сущности, приданое мое было небольшое, но мне, имевшей всегда менее чем ограниченный туалет, казалось громадным.
Дни летели как сны.
Поздравления, суета; у Вадима с утра товарищи, шумные, оживленные разговоры, чтение стихов Бахтуриным, его непоседливость наполняли все время до вечера и захватывали Вадима. Это, разъединяя нас наружно, внутренне влекло сильнее друг к другу, заставляло нетерпеливо ждать вечера. Вечера были наши. Вечером мы уходили в отделенные нам комнаты и оставались там до моего отъезда.
Иван Алексеевич в это время был нездоров и капризен больше чем когда-нибудь. Чтобы не тревожить его частыми посещениями моего жениха, Луиза Ивановна со мной, Сашей и Егором Ивановичем почти каждый день бывала у Пассеков, где иногда мы оставались до поздней ночи. Поэтому же решили отпустить меня к венцу от Варвары Марковны Мертваго, квартира которой находилась прямо против дома Ивана Алексеевича. Варвара Марковна была приглашена ко мне в посаженые матери, а Николай Павлович Голохвастов — в посаженые отцы.
Я была так счастлива, что мне стало казаться, будто все до того сочувствуют моему счастию, что и сами стали счастливее и чрезвычайно любят меня. Даже прислуга, казалось мне, внимательнее и радуется, что мне так хорошо.
— Вот, барышня, — однажды говорила мне Марина вечером, раздевая меня, — не верили гаданию, мостик-то вам на святках мы подмостили,
— Да ведь задумали о H-я, как же это выходит совсем не так?
— Это все равно — вышел жених.
— Не от мостика же жених, — говорила я, припоминая виденный мною сон. — Я не видала во сне ни мостика, никого, кто бы переводил меня через него. Я видела церковь, много народа и какого-то молодого человека, одетого в черное платье, который встретил меня, взял за руку и повел внутрь церкви, где, вместо службы, несколько пар вальсировало. Он провальсировал со мной и посадил рядом с собой на кресло против какого-то занавеса, за которым раздался тихий концерт, — пели «святый боже, святый крепкий, святый бессмертный…»
— Вот это-то они и были.
— Кто они?
— Ваш жених.
Я задумалась и старалась яснее припомнить свой сон, потом сказала Марине:
— Как бы хорошо было, если бы теперь и ты выходила замуж, Марина.
— Да, у вашего дедушки выйдешь замуж! — отвечала она с досадою. — Нет, уж видно нам издыхать у него в девичьей.
Я вздохнула; мне стало грустно, что Марине придется издыхать в девичьей вместо того, чтобы любить, выходить замуж и быть счастливой, как я.
В продолжение двух недель я так привыкла к Вадиму, что когда привезли к нему мое приданое, то мы вместе его принимали, помогали уставлять мебель, перебрали и пересмотрели все комоды и ларчики, смеялись, шутили и не могли нарадоваться, видя и чувствуя себя у себя.
Приближался последний день моей девичьей жизни. Во мне стало рождаться тревожное чувство, мысль о предстоящих обязанностях, которые принимала на себя, об ответственности за счастие человека, вверявшего мне свою жизнь.
В день венчания я с утра была у Варвары Марковны, куда заранее принесли мой подвенечный наряд: белое дымковое платье, на белом атласном чехле, кружевной вуаль и другие принадлежности туалета. Все это было разложено на диване в уборной.
Во всем доме царствовала тишина, как бы в ожидании чего-то выходящего из ряда обыкновенной жизни; в самом воздухе веяло что-то таинственное.
Я находилась в состоянии полусознания. Бессвязные мысли рождались в голове и, непроясненные, исчезали, не оставляя следа.
В шесть часов вечера весь дом был освещен. В восемь меня позвали одеваться. Сердце у меня замерло. В уборной, перед большим трюмо, меня ждали две меньшие дочери Варвары Марковны и горничная девушка. В залу вошли два шафера: Саша и Сатин, во фраках и белых перчатках. Сатин привез корзинку с венком из померанцевых цветов и букет из живых померанцев и мирта.
Когда я была одета наполовину, в уборную позвали Сашу. В качестве брата он должен был надеть мне на ногу башмак. Саша боялся всякого mise en scène[143] и бледнел от робости. Я сидела в кресле. Он опустился передо мной на одно колено и взял мою полуобутую ногу. Руки его дрожали, на глазах у нас навертывались слезы. Мы взглянули друг на друга, этим взором повторилось наше детство, наша ранняя юность, и мы с благодарностью простились с ними…
— Что же вы, Александр Иванович? Обувайте скорее сестрицу, — сказал кто-то из присутствовавших.
Саша поспешно взял башмак, наклонился, и я почувствовала, как горячая слеза капнула мне на ногу и легкий поцелуй обжег ее.
Александр вышел. Явился парикмахер: ему было немного дела с уборкой головы моей. После бывшей у меня болезни осенью длинные косы мои были обрезаны больше половины, и их завивали; оставалось только распустить локоны, надеть венок и прикрепить к нему длинный вуаль.
Туалет мой завершился золотым крестиком, повешенным на шею на розовой ленточке, и бриллиантовыми сережками, которые должна была вдеть в уши невесте счастливая в замужестве женщина. Серьги мне вдела Катерина Дмитриевна Загоскина.
Я едва узнавала себя в подвенечном наряде, мне казалось, что это я не я, и снова меня обняло безотчетное чувство, похожее на оцепенение.
Под влиянием такого нравственного гнета я вошла в гостиную. Там уже находились все. На диване сидела Варвара Марковна рядом с Николаем Павловичем за столом, накрытым белой скатертью, на котором блестели два образа. Шафера объявили, что жених в церкви, кареты готовы. Все поднялись с мест. В комнате было жарко, а я дрожала от нервной лихорадки. Меня стали благословлять.
Перекрестившись и поклонясь в землю, я залилась слезами. В зале на меня надели шаль и шубу. Я села в карету с Варварой Марковной, против нас Александр с образом.
В том же полусознательном состоянии я поднялась по церковному крыльцу. В дверях церкви стоял Бахтурин в полной уланской форме, оберегая их от напора лишних зрителей. Он торжественно растворил нам двери настежь. Церковь пылала свечами. В глубине храма слышался трогательный гимн, приветствующий невесту. Вадим, серьезный, весь в черном, встретил меня, взял за руку и повел обручаться.
Передо мной осуществилась часть виденного на святках сна. Многочисленные взоры с любопытством устремились на меня. Я слышала, как в толпе говорили: «Что это, невеста-то — ребенок, ей лет четырнадцать — пятнадцать».
Невысокая ростом, тоненькая, с детской прической, несмотря на длинный вуаль, покрывавший мои обнаженные плечи и руки, я действительно казалась моложе моих лет и походила больше на девочку, чем на девушку.
Когда, обручившись, я стала с Вадимом перед алтарем, на меня повеяло святостью религии, и я пришла в себя. Точно туман упал с души моей и с моих взоров, — я увидала сестер, братьев, товарищей Вадима, Луизу Ивановну, Егора Ивановича, все они стояли около нас полукругом. Помню, я улыбнулась им, — мне ответили ласковой, ободряющей улыбкой. Между молодыми людьми я заметила несколько незнакомых мне лиц, после узнала, что это был Антонович