[144] с товарищами, тайно отпущенные из-под ареста — присутствовать при нашем венчании{8}.
Вадим и я хотели обвенчаться тихо и просто. Товарищи его, мимо нас, на свой счет осветили церковь, взяли лучших певчих и сами явились en grande tenue[145].
Венец держали надо мной попеременно: Саша, Н. М. Сатин и А. Н. Савич; последний — рукой в теплой мохнатой перчатке; когда после, шутя, заметили ему это, он наивно отвечал: «Что же — это ничего, к богатству, а мы долго терпели бедность». Над Вадимом — Н. X. Кетчер, Ник и Бахтурин.
Мы поклялись перед богом и людьми в любви, верности и сдержали клятву.
Обряд бракосочетания кончился.
«Что такое брак? — говорит доктор Крупов и отвечает — Не знаю, но догадываюсь: для многих брак святое отношение, для других полюбовное насилие жить вместе, когда хочется жить врозь, и совершеннейшая роскошь, когда хочется и можно жить вместе».
На нашу долю выпало последнее.
Отслуживши молебен богоматери, мы с Вадимом сели вдвоем в карету и поехали домой. Мне казалось — какое-то величественное сновидение пронеслось надо мною, коснулось действительности и что-то изменило в ней, несмотря на то что все оставалось по-прежнему.
Дома нас встретила матушка Вадима с образом, обняла обоих вместе, и я вступила в дом уже не чужою, но любимою дочерью и любимою женой.
Вслед за нами приехали к нам Луиза Ивановна, Саша, Егор Иванович и, посидевши немного, уехали. После ужина матушка нас благословила.
И вот мы одни, в нашей комнате. Перед диваном, на небольшом столике, горят две восковые свечи, лежит книга, карандаш, почтовая бумага, оставленная Вадимом перед отъездом его в церковь. Перед образами тихо теплится лампадка и лежат две венчальные свечи, обвитые розовыми лентами.
На душе у нас хорошо и ясно.
Поместившись рядом на диване, мы долго разговаривали. Было далеко за полночь. Вадим облокотился рукой на столик, взял карандаш и на листочке почтовой бумаги стал писать. Склонившись над столиком, я следила за карандашом и читала:
Как долго бедным сиротою
Я в мире жил
И сердце, полное тоскою,
В груди носил.
В борьбе страстей, в борьбе желаний
Я изнывал
И без любви очарований
Уж увядал.
Но луч надежд еще светился
В туманной мгле,
И новый рай найти стремился
Я на земле.
Искал, нашел — сбылись желанья,
Сбылись мечты.
И на душевные призванья
Явилась ты.
Глава 24. Товарищеский круг1832–1833
Всех там влечет незримое влиянье
От смеха резвого к возвышенным мечтам{1}.
Дня через три после нашего венчанья Вадим сообща с товарищами устроил вечер. Кроме молодых людей нашего круга, были на этом вечере: Луиза Ивановна с Егором Ивановичем и его сослуживцем О. Т. Водо, жена Лахтина, две коротко знакомые матушке дамы с дочерьми и тайно отпущенные из-под ареста Антонович с Оболенским.
Бахтурин распоряжался освещением, музыкой и танцами. Ник явился с ящиком шампанского и корзиною бокалов, Сатин и Александр — с конфектами. Вечер вышел блестящ и оригинален. На всем лежала печать свежести, юности и свободы. Все были как бы сами у себя.
Когда вечер окончился, молодые люди отправились в отдаленную комнату допраздновать. Спустя полчаса Вадим вызвал меня из гостиной и, взявши за руку, ввел в круг своих товарищей. Меня встретили громом поздравлений, с бокалами шампанского в руках. Мгновенно пустые бокалы рассыпались у моих ног вдребезги.
Вадим наполнил бокал шампанским и подал мне.
— За дружбу, — сказала я в каком-то восторженном настроении, выпила вино до дна и также бросила рюмку на пол.
Взрыв восторга и ура покрыли легкий звон рассыпавшегося хрусталя.
И пошли тосты.
Сабля Бахтурина сверкала, ссекая головки бутылок, шампанское, шипя и пенясь, лилось в бокалы. Взоры разгорались, речи становились живее и живее. Вадим увел меня в наши комнаты, а сам вернулся к товарищам. К утру иных развезли по домам, Антоновича с Оболенским под арест. Человека три ночевали у нас, кто на диване, кто на столе; Бахтурин, помнится, под столом, позабывши, что у него есть отдельная комната.
В этот год зима наступила ранняя; с начала ноября стояли жестокие морозы; посещая родных и знакомых в качестве новобрачных, я простудилась так жестоко, что слегла в постель, ни медицинские пособия, ни народные средства не помогали; к рождеству болезнь стала ослабевать, но еще не совсем оставила.
В феврале Вадиму было необходимо ехать в Харьков для окончательного раздела имений, он и уехал, как ни тяжело было оставлять меня больную.
«Москва. 26 февраля 1833 г. Ночь.
Неужели ты точно уехал? или я видела это во сне. Прошедшее, настоящее — все перепуталось в моей голове…
Вечером приходил ко мне в комнату Саша, говорил, что ты поручил ему пересмотреть и исправить все статьи для вашего „Альманаха“. Я их передала ему и все плакала. Саша бранил меня, а прощаясь, обнял и тронутым голосом сказал: „Ну полно, не плачь — Вадим скоро приедет…“
«С дороги. 28 февраля 1833 г.
…Дороги ужасные! все ухабы. Василий три раза падал из саней. Пользуясь аристократическими правами, я оттеснил его на край. Вид полей похож на сибирский. Они раскинуты в безмерную площадь, белеют снегом и радужно переливают росинками льда. Кой-где видны опаловые рамки отдаленного леса…
«Москва. 2 марта 1833 г.
…Сегодня в 10 часов утра приехал к нам Алексей Николаевич Савич — мы ему обрадовались бесконечно.
Он говорит, что Петербург заморозил его, что он хочет в Москве отогреться, и если в продолжение двух месяцев найдет здесь место по ученой части, то и совсем останется.
Вчера весь день, вместе с Сашей и Сатиным, была занята „Альманахом“{2}. Статья Саши „Гофман“ и статья Погодина отыскались. Стихи Тепловой и повесть Н. Ф. Павлова даны. Алексей Николаевич пишет статью астрономическую, пишут еще и другие. Все готовые статьи переписаны, кроме Сашиной и Погодина. В понедельник рукопись отдается в цензуру…
«Спасское, 5 марта 1833 г.
Как беден, как жалок язык наш! я не могу на нем высказать всей души моей, всей любви моей к тебе, мой ангел, и если от силы своей слова как бы замрут, не считай этого состояния охлаждением, это только такое сильное влечение к тебе, которое не умеет даже и высказаться.
Кажется, нам ничего не досталось на земную долю, кроме любви и дружбы; отдадимся же им беззаветно. Пусть мир отнимет у нас все, даже возможность жить для его счастья; но любви, но дружбы отнять никто не может. Это наше достояние…
«Волчанск, 15 марта 1833 г.
Пишу тебе из Волчанска, третий день как начал дело…»
«16 марта.
11 часов вечера. Сейчас приехал от секретаря. Молодой месяц светит, лазурь заткана звездами. Я искал севера. Вот он: **** — это созвездие Большой Медведицы; * — вот и Полярная звезда. Вот он, мой родной север, вот в этой стороне Москва.
Как роскошна здесь природа и как хороша весна. А там — вокруг тебя, быть может, снег, холод и птички не поют про весну. Но там ты — вечная весна души моей, там моя родина, и весь я влекусь в эти снега, в эти непогоды…
«Москва. 25 марта 1833 г.
…жизнь без любви не жизнь, говорил Алексей Николаевич, читая твое письмо от 16 марта, когда же дошел до Большой Медведицы и Полярной звезды, тут и остановился, о любви ни слова, а стал рисовать окружающие их звезды, созвездия, — объяснять Млечный Путь, и забрались мы в небеса. Он спрашивает, что твои записки о Малороссии.
Получила письмо от Диомида, он возмущен — пишет: „для людей нет святого, для них бог, вера, любовь, благость, дружба, права — вымысел, предрассудок. Порой подавленная душа просыпается, как огонь, вспыхнувший в удушливой мгле полярных льдов, и осветит картину безжизненности. Знатен, случаен — принимают из видов, беден, ничтожен — для мебели. То же и относительно молодежи: богат, силен — из расчета, без голоса — можно развлечься. Нет взаимного уважения, нет и не может быть взаимной любви. Женщины кокетки до разврата, сладострастны до азиатства, до болезненности. У толпы молодых людей душа спит, но низкие страсти не дремлют. Они увлекают и доставляют средства усовершенствоваться уже потерянным.
Стремление к дружбе безответно. Семья не связана любовью. Редко встретишь достойных. Убийственная пустота, безмолвие. Избежать полуживых невозможно. Встреча с ними сродняет душу с пренебрежением к людям и рождает эгоизм…“
Вот отрывок из письма Доши, — грустно читать; в конце он смягчается, тронут. Я отвечала. Пиши ему и ты, укажи на многих достойных уважения, а в смысле любви — укажи, mio caro, хоть на нас с тобой…
«1833 года, марта 17. 9 часов вечера.
Ах устал! спать, спать! мой ангел! три дня почти не спад, зато кончил раздел. Теперь Евгений и Леонид владельцы всего харьковского имения.
Со вчерашнего дня привез почти весь земский суд. Целую ночь пили, пили, пили. Сейчас только разъехались и ложусь спать. Но смотри, не брани меня, что я тоже пил; ей-богу, только стакан шампанского да чашку глинтвейна своего рукоделья во все три дня и три ночи выпил. Ложусь, авось увижу тебя во сне, а недели через две и наяву. Улыбнись мне, моя радость…
«Москва, апреля 20, вечер.