Прежде нежели Саша дошел до объяснения с Марией, он раз, войдя в нашу комнату, где я была одна, долго в раздумье ходил по ней взад и вперед.
Я спросила его, что с ним.
Он отвечал, что с некоторого времени на него нападает тоска.
— Я это давно вижу — и, кажется, понимаю от чего.
— От чего же? — спросил живо Саша.
— Тебе нравится Мария, а она сговоренная невеста.
— Ну так что же, чему это мешает?
— Ты можешь помешать. Жениха Марии здесь нет, а ты за ней ухаживаешь. Чувство несправедливого поступка тебя тревожит.
— Не понимаю, что тебе вздумалось придавать столько значения тому, что я хорошенькую нахожу хорошенькой, и comme la raison[149], она нравится.
— Нравится ce n'est pas le mot[150], ты ею увлекаешься и стараешься ее увлечь. Есть отношения, которые порядочного человека обязывают. Пополнит ли она твои душевные требования настолько, чтобы ты не разлюбил ее? Я думаю, нет. Зачем портить чужое счастие.
— Вопрос, действительно ли счастие готовится ей, я — сомневаюсь. Она любит жениха своего не настолько, насколько способна любить.
— Быть может. Тем опаснее. Мария натура глубокая, если она полюбит так, как способна любить, — то на всю жизнь. За тебя не поручусь.
— И незачем. Я ничего не ищу, никому не мешаю, а думаю, что с ним она счастлива не будет.
— Почему же?
— Да потому, что не то ей надобно.
— Тебя недостает. Пока есть время, лучше оставь их в покое. Подумай.
— О чем мне думать, — отвечал Саша, меняясь в лице, — ничего нет. Ты все преувеличиваешь.
— Тебя, Саша, мучит потребность любви больше самой любви.
— Все это тебе привиделось, — возразил Саша с неудовольствием.
— Ты недоволен собой и раздражаешься. Если она полюбит тебя, а твоя любовь окажется кратковременным увлечением — ее молодая жизнь будет разбита навсегда. В семейство же, где тебя любят, где тебе верят, внесешь горе и раскаяние, зачем тебя любили, зачем верили. Я не говорю уже о женихе.
Саша нетерпеливо толкнул рукою стул, говоря:
— Ах, Таня, прошу тебя, перестанем об этом толковать.
— Перестанем. Я вижу, ты решил пустить это дело в ход, как лодку по течению воды, дай бог, чтобы ее прибило к светлой пристани.
Разговор этот и мои опасения я передала Вадиму. Положим, добавила я, Саша скоро кончит курс в университете, тогда мог бы жениться, да Иван Алексеевич не допустит, вряд ли он и сам решится связать себя семейною жизнью в двадцать два года, особенно когда утихнет первый порыв страсти. Он и теперь чувствует, что между им и ею недостает того, что сливает две жизни в один аккорд.
— Это правда, — отвечал Вадим. — Характер Александра нежен, но слаб и отчасти эгоистичен. Она тверда, благородна до самоотвержения, но бывает резка, когда взволнована; резкость эта иногда переходит в жесткость. Несмотря на ее ум, она не может вполне делить его умственные интересы, по недостаточности образования. Он станет искать пополнения и раздела им в среде товарищей. Ее это будет огорчать, начнется ревность, упреки, — его они будут вязать и охлаждать. Вот что я предвижу. Но тут никто ничего не поделает, и вмешиваться опасно. Можно нажить только неприятности без пользы. Ты сделала все, что дружба и совесть обязывали сделать… Если Александр будет откровенен со мною, попробую предупредить то, что предвижу.
Саша долго скрывал от меня и от Вадима свои чувства и отношения к Марии.
Пока любовь Саши не приняла еще широких размеров, то и не мешала ему с обычным жаром отдаваться науке и товариществу. Некоторые строгости в университете (относительно кружка Сунгурова с товарищами{9}) не были сторожевым криком; напротив, как бы подзадорили их. Они еще чаще стали сбираться то у того из них, то у другого и чертили планы своей деятельности, а так как при сходстве понятий не могло не быть различия в способностях и наклонностях, то, соответственно призванию, избирались поприща, на которых трудясь могли бы достигать такого общественного положения, занимая которое имели бы возможность благотворно влиять на нравственное и умственное положение России.
Науку они соединяли с жизненными интересами, но не как средство для выгод и блеска жизни, — все, что читалось, слышалось, говорилось, возбуждало в них чувство нравственного достоинства. Из экзальтации этих чувств рождались их убеждения и поступки, конечно, слишком юные, пылкие и неопытные, но которые становились исходной точкой будущности каждого.
Ник, поэт по призванию, писал Саше из деревни:
«7 июня 1833 г.
Я решительно так полон, можно сказать, задавлен ощущениями и мыслями, что мне кажется, мало того — кажется, мне врезалось в мысль, что мое призвание быть поэтом, стихотворцем, музыкантом».
Он стал пробовать свою лиру, и вот как в 1841 году вспоминает о минуте, в которую пробудилось в нем вдохновение.
Камин погас, в окно луна
Мне смотрит бледно. В отдаленье
Собака лает — тишина.
Потом забытые виденья
Встают в душе — она полна
Давно угасшего стремленья,
И тихо возникают в ней
Все ощущенья прежних дней,
В такую ж ночь я при луне
Впервые жизнь узнал душою,
И пробудилась мысль во мне,
Проснулось чувство молодое,
И робкий стих я в тишине.
Чертил тревожною рукою.
О боже! в этот чудный миг
Что есть святого — я постиг{10}.
Вадим избрал литературу и кафедру. Он стал изучать историю вообще, отечественную по преимуществу, писал диссертацию на кафедру истории и «Путевые записки». В «Путевых записках» видно, что это плод юноши писателя, которым он хотел высказать всего себя, свое направление, свои чувства, свои мысли, знания, мечты. В них уже просвечивал будущий издатель «Очерков России»{11}.
Впоследствии часть молодых людей этого кружка и присоединившихся к ним из кружка Станкевича примкнули к Белинскому. Некоторые из них имели большое влияние на развитие и деятельность самого Белинского. Таким образом, выдвинулся целый ряд деятелей. Влияние их проявлялось во всех слоях общества, образовало в нем как бы одну семью, члены которой делили между собой, как они выражались, «дело обновления отживающих форм жизни». Новый дух стал воплощаться везде: в литературе, в науке, в семейной жизни, в служебной деятельности — и на все клал печать свою.
«История молодого кружка, в котором развивался Белинский и много других товарищей его деятельности, чрезвычайно любопытна, — говорит Александр Николаевич Пыпин[151], как нечто единственное в своем роде и небывалое в истории нашей образованности. Этот кружок, составившийся не вдруг и имевший различные комбинации, вообще состоял из молодых людей, большей частию очень даровитых; с первых шагов в литературе он обнаружил оригинальную, горячую деятельность и уже вскоре приобрел господствующее положение. В среде кружка совершался целый акт литературного развития, чрезвычайно интересного по обстоятельствам времени и внутреннему смыслу. Это соединение целого ряда замечательных дарований, разделившееся потом на школы „западную и славянофильскую“, как будто вознаграждало потерю сил, понесенную обществом в двадцатых годах, и процесс развития, тогда порванный, возобновился с новой энергией, хотя деятельность нового поколения почти не имела никакой прямой связи с прошедшим движением и руководилась другими побуждениями. Первое время она была поглощена чисто отвлеченными предметами и совершенно чужда всяких политических интересов; но в конце приходила к тому же общественному вопросу, который с другой точки зрения и под другими побуждениями поставлен был движением двадцатых годов»{12}.
Сверх всего на серьезных молодых людей того времени электрически действовал автор фантастических сказок Гофман, необыкновенно художественным пониманием цели и задачи искусства. Это имело благотворное влияние на развитие нашей критики и было источником обилия идей, которыми она высказалась.
Один из талантливых молодых людей этого кружка в 1833 году сделал первый опыт своих литературных способностей очерком характеристики Гофмана[152]{13}.
«Великий художник, — говорит он о Гофмане, — с душой сильной, глубокой, покоренный необузданной фантазии, не знает пределов. Он пишет в горячке, бледный от страха, трепещущий перед своими вымыслами. Он сам верит во все и этой верой подчиняет читателя своему авторитету, поражает воображение его и надолго оставляет следы.
В повестях Гофмана вы уже расстаетесь с обыкновенными людьми, которые вовремя едят, вовремя спят, вовремя умирают, проведя жизнь в добром здоровье. Тут являются люди с душой сильной, обманом заключенной в эту темницу, с ее сырым воздухом, маленьким светом, с ее цепями. Такая душа в теле не дома, она беспрестанно ломает его и кончает тем, что сломает самого себя. Она-то делается необыкновенным человеком, великим мужем, великим злодеем, сумасшедшим — это все равно.
В шалостях воображения — уже играет юмор Гофмана. Это „сны наяву“, один другого бессвязнее, но занимательность ужасная. Тут вы познакомитесь с принцем, который сделался из пиявки и, когда задумается, вспомнит былую жизнь и вытянется до потолка и съежится в кулак. Тут увидите принцессу, которая спит в венчике цветка, мила до крайности, вот ее увеличивают в микроскоп и делают из нее препорядочную барышню. Цинобер купается в рукомойнике и тонет. У чернокнижника Алоизия страус — швейцаром, лягушка — дворником, жук ездит за каретой. Ансельм женат на зеленой змее с голубыми глазами, тесть его в юности был саламандрой, что-то напроказил, несколько тысяч лет тому назад, и за что в наказание прислан был архивариусом в Дрезден. Гофман сам был у него в гостях, он дал Гофману санскритскую грамоту и стакан ямайского рома, да вдруг снял сапоги, разделся и давай купаться в стакане.