— Вас, — говорила я тетушке, — люблю до неба, — и протягивала ручонки к небу, — маму — до церкви, Сашу — до пола.
Мало-помалу я стала привыкать к Саше и даже любить его, видя, как он радовался, когда я подбегала к нему, и обнимал меня своими худенькими ручонками, когда я играла с ним. Как только он стал переступать, я держала его за ручку вместе с Верой Артамоновной, учила говорить, бежала подле его повозочки, когда его катали по новосельскому парку. Гуляя целые дни в обширном парке, мы всегда останавливались отдыхать в английском домике и располагались на широких диванах в зеленой комнате. Забавляя Сашу, а больше себя, я прыгала, каталась по диванам и часто, разыгравшись, поднимала такой шум, что выводила всех из терпения; чтобы унять меня, нянька Алеши прибегала к раз удавшемуся ей средству.
— Вот постойте, — говорила она, — ужо баба-яга сойдет со стены и съест вас, за то что не слушаетесь. — С этими словами она отдергивала зеленый флер, которым задернута была Венера. Зная из сказок, что такое баба-яга, я, в испуге, спрыгивала с дивана и инстинктивно ретировалась к окну, чтобы в случае беды из окна выпрыгнуть в рощу и убраться подобру-поздорову; но так как предмет, нас пугающий, в то же время и притягивает, то, ретируясь к окну, я не спускала глаз с Венеры, засматриваясь на ее красоту, забывала страх и потихоньку начинала подходить к ней, а вскоре и совсем перестала ее бояться,
Одно из любимых мест моих в новосельском парке, как в ребячестве, так и по возрасте, была широкая канава, отделявшая парк от леса. Канава эта всегда была полна воды и осыпана такими великолепными незабудками, что когда Сашу везли около этой канавы, то даже и он тянулся к ярко голубевшим крупным цветам. Я бежала нарвать их ему, но, иногда наклонившись к ним, вдруг отдергивала руку — мне казалось, незабудки смотрят на меня своим лазоревым взором и говорят: «Не рви нас, мы живем», — до того они были свежи и полны жизни.
Бабушка Христина Петровна жила в это время в Шумнове, в утешение ей оставляли при ней моего брата и только временами привозили его с нянькой в Новоселье, где я с матушкой оставалась почти безвыездно.
Между тем здоровье Петра Алексеевича становилось все хуже и хуже. При нем в услугах постоянно находилась привезенная им из Кременчуга средних лет девушка-полька Марья Ивановна Юдина. Умная, ловкая, она много лет пользовалась полным доверием и расположением Петра Алексеевича, не отходила от него во все время его болезни, и на руках ее он окончил жизнь. Эта Марья Ивановна, жившая потом у Ивана Алексеевича при Саше, рассказывала нам — говорили это и другие бывшие при Петре Алексеевиче в Твери, — что однажды в присутствии братьев и своего духовника он потребовал, чтобы жена подала ему его шкатулку, вынула из нее акт, которым он заявил желание признать за детьми своими все права законных наследников, и подала ему; но так как этот акт не имел законной формы, то, вероятно, в смысле своего намерения, он, указывая на акт братьям, выразил желание, чтобы они, будучи после него прямыми наследниками, при нем перед фамильным образом Спасителя дали обещание исполнить его волю, обозначенную в акте, что они и исполнили{17}.
Незадолго до кончины Петра Алексеевича новосельский повар Сафоныч со страхом рассказывал, что ему слышатся дивные голоса, поющие где-то: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас». Под влиянием этого рассказа вскоре и другие стали уверять, что слышат в воздухе ангельское пение. Затем пришло известие, что владелец Новоселья скончался и тело его везут в село по Волге.
Тело покойного отправлено было из Твери по воде в большой шлюпке, убранной черным сукном и флером. Его сопровождали, в глубоком трауре, вдова покойного, Катерина Валерьяновна, Марья Ивановна Юдина и вся бывшая при нем прислуга. Приплывая к Корчеве, печальная церемония остановилась у берега, покрытого народом. На берегу встретил тело усопшего священник с крестом и причетом и обе дочери покойного, также в трауре. Отслуживши панихиду, процессия поплыла дальше, к ней присоединились и дочери Петра Алексеевича. На новосельском берегу встретили тело священник с хором певчих и до тысячи человек народа. Крестьяне и дворовые подняли гроб и на руках донесли до последнего пристанища. Петра Алексеевича положили близ алтаря выстроенной им церкви.
Бабушке моей был прислан приказ оставить Шумново, она переехала в Корчеву к моим родителям.
Спустя законный срок, братья Петра Алексеевича приняли наследство. Они получили Новоселье с Уходовом и со всем, что находилось в новосельском доме. Катерине Валерьяновне следовало Шумново и седьмая часть в движимом и недвижимом имуществе. Дочерям покойного наследники дали по три тысячи ассигнациями, а их матери две тысячи, небольшими процентами с которых, при помощи детей, она и провела остальную жизнь в Корчеве, с одной горничной, нанимая две чистенькие, светлые комнатки у мещанки Парфеньевны. Хорошие отношения между наследниками продолжались недолго: братья покойного не поладили с его вдовой, переселились из Новоселья в Шумново, куда приехал и Лев Алексеевич; они завели с невесткой процесс, которым опровергали не только что законность духовного завещания, но и законность ее брака. Процесс тянулся несколько лет[24].
Когда Александр и Иван Алексеевич жили еще в Новоселье, бывший письмоводитель Петра Алексеевича, Константин Толочанов, вероятно, в надежде награды, сообщил Александру Алексеевичу, что в спальной покойного, в его бюро, лежат бумаги, в которых назначены вольные дворовым людям и разные награды, и предложил их достать из известного ему потаенного ящика. Так как дверь в спальную была запечатана, то ночью, с помощью Толочанова, Александром Алексеевичем вынуто было окно, бумаги из бюро выбраны и сожжены {18}.
Это говорила вся прислуга Петра Алексеевича, многие из жителей Корчевы и близкие люди к Яковлевым.
Иван Алексеевич в этом не участвовал и даже не знал о совершавшемся.
Рассказывали, что ужас и отчаяние распространились между прислугой покойного, когда узнали, что никаких вольных и никаких наград, о которых они слыхали, не существует и они поступают в раздел. Вновь закрепленные, как они считали себя, стали служить молебны и давать обеты святым угодникам уже не об освобождении из крепостного состояния, а чтобы не достаться на часть Александра Алексеевича. С мужской прислугою он был жесток; молодых женщин и девушек запирал в свой гарем.
Александру Алексеевичу досталось семейство управляющего Соколова. Он оставил его при прежней должности, а двух дочерей его Машу и Наташу увез в Москву, несмотря на слезы девушек, горе и мольбы их родителей. В Москве он поместил их в верхнем этаже своего дома и никого к ним не допускал. Они нашли случай уведомить о себе родителей и просили о помощи; старики обратились с просьбой о заступничестве за дочерей к княгине М. А. Хованской и Е. А. Голохвастовой. Они приняли участие, уговаривали брата пощадить детей Григория Андреяновича в память брата и возвратить их отцу. Александр Алексеевич (как я слышала от княгини) прикинулся изумленным, уверял, что на него клевета, что он готов отпустить обеих девушек и отпустит, как только найдет к своим детям няньку, место которой они занимают. Хвалился, что они живут в довольстве и покое, а ему ни на что не надобны. Старшая дурна как смертный грех (она была попорчена оспой), меньшую же, Наташу, он мало и видел — она от него все прячется.
Достигнувши своей цели, Машу он отправил к ее родителям. Она поступила в монастырь. Наташа, миловидная блондинка, томилась в гареме до кончины Александра Алексеевича. Он умер в начале 1825 года, перепугавшись и простудившись во время наводнения, случившегося 1824 года в Петербурге. Его едва не залило водой в карете.
От Наташи у него осталась дочь Лиза, которую она, освободившись, увезла к своим родителям.
Сверх нескольких побочных детей, от разных матерей, у Александра Алексеевича был совершеннолетний сын Алексей Александрович, умный, образованный, ученый, известный под названием «Химика», о котором Грибоедов сказал в своей комедии «Горе от ума»:
Он химик, он ботаник,
Князь Федор наш племянник{19}.
Незадолго до своей кончины Александр Алексеевич, с разрешения императора Александра Павловича, женился на матери Алексея Александровича Олимпиаде Максимовне, этим браком привенчал его со всеми правами законного наследника. Он это сделал не из любви к сыну или его матери, которых теснил и оскорблял постоянно, а из ненависти к братьям, чтобы после него не досталось им его имение. По получении наследства он не переставал с ними ссориться.
Когда отца не стало, молодой наследник отправил несчастных женщин вместе с их детьми в свое шацкое имение, уменьшил наполовину тяжелый оброк, наложенный его отцом на крестьян, простил недоимки и даром отдал рекрутские квитанции, которые отец его продавал им, отдавая дворовых людей в солдаты.
По завещанию отца Алексей Александрович всем детям, оставшимся после него, по совершеннолетию каждого выдавал по три тысячи рублей серебром; о воспитании же их не заботился, полагают, из опасения, чтобы не нажить себе в них затруднений или неприятностей.
Одна из дочерей Александра Алексеевича, Наталья Александровна, восьми лет взята была на воспитание княгиней Хованской и вышла замуж за Александра Ивановича Герцена. Это открыло доступ и другим детям к лучшему положению. Брат Натальи Александровны, Петр Александрович Захарьин[25], по многим тщетным просьбам определить его в учение, ушел из шацкой деревни своего брата к дядям Яковлевым в Москву, где, при участии зятя и сестры, готовился в университет. В нем обнаружилась наклонность к живописи, он поступил в Академию художеств и впоследствии сделался известен как талантливый фотограф.
Почти все дети Александра Алексеевича вышли люди способные; взаимно помогая друг другу, они достигли хорошего общественного положения.