Татьяна Петровна ПассекИз дальних летВоспоминания. Том третий
Серия литературных мемуаров
Государственное издательство художественной литературы, 1963
Том третий
Глава 1. Деревня1859 год
Поля, поля! ваш мир меня объемлет.
Люблю я вас, вечерние отливы
И с далью неба слитый край земли,
Цветок лазурный между желтой нивы
И птички песню звонкую вдали.
В конце мая 1859 года получила я разрешение ехать за границу с двумя сыновьями моими: Александром и Владимиром, да малолетним племянником, крестником моим Ипполитом, — и немедленно уехала с ними из Петербурга в Москву, где мы постоянно жили много лет в своем собственном доме. В Москве мы стали готовиться к отъезду в чужие края, но так как по делам нашим не могли выехать раньше осени, то решили до половины августа прожить в небольшой подмосковной деревеньке, в которой уже не раз занимали, по летам, поместительный барский дом с флигелем, баней, надворными строениями, огородом, одичалым садом и большим прудом с карасями, в котором у берегов кустарники и плакучие ивы купали свои ветки в полусонной воде, подернутой водяными растениями.
Лето стояло красное, тихое, временами перепадали крупные дожди, ни ветра, ни движенья — набежит тучка, сверкнет молния, прогремит гром, раскинет в небе радугу, и опять солнце, тишина, и все цветет, зеленеет, осыпанное дождем точно перлами. Выйдешь из гостиной на террасу после такого дождя, дохнешь влажным воздухом полей и леса, и на душе тише, светлей, благородней. Перед террасой луг; по лугу в проталинах сверкают неподвижно лужицы; дальше — ржаное поле; направо деревушка; налево дремучий бор; в бору кукует кукушка, иволга кричит; в кустарнике, близ террасы, шуршат и выпархивают какие-то пташки; издалека доносится родная песня; прислушиваешься к тишине и ловишь мгновенный трепет звуков.
Через час или два после дождя к террасе торопливо подбегают босоногие деревенские девочки и мальчики с кузовками ягод, и распространяется аромат свежей земляники и малины. Детские голоса наперерыв упрашивают купить ягоды; забираешь все, — и всего такая пропасть, что не знаешь, куда и деваться с ними.
Узнавши о ягодах, на террасу являются мои дети, — веселые, беззаботные, иногда с прибывшим к нам в деревню товарищем. Со скотного двора приносят густые желтые сливки, из буфета ложки, тарелки, и мы принимаемся за ягоды, не перебирая их; да и перебирать незачем: все как на подбор, крупны и зрелы. Старая няня предлагает развести перед террасой жаровню и говорит, что из таких знатных ягод хорошо сварить на зиму варенье.
— Да ведь мы уезжаем за границу, — скажу я, — на что же нам варенье?
— Э! — возражает она недовольным тоном, в котором слышатся слезы. — Бог даст, дети еще до отъезда скушают.
Затем является жаровня, скамейки, медные тазы, посуда, уголья, ведро с водой, стаканы. Две-три горничные девушки суетятся у жаровни на помощь няне. Варенье кипит, готово, прекрасное, и, точно, еще до отъезда нашего все съедается.
Дни проходят незаметно, делать ничего не хочется, — хочется жить и только жить, как живет травка, цветок, воздух. Наступающий вечер горит зарей и, догорая, сливает день с ночью.
Незаметно наступило время отъезда нашего за границу; как ни стремились мы в чужие края, но вздохнувши простились с нашей уединенной деревушкой, с ее простыми жителями, и они пожалели о нас.
В конце августа мы переехали в Москву, устроили там наши дела и в половине сентября были готовы к отъезду.
После прелестного лета наступила ранняя, холодная осень. В мрачные сумерки села я с тремя детьми{2} и с нашей горничной девушкой, Дуняшей, в отдельно взятую нами почтовую карету (железной дороги тогда еще не было по этому пути), закутанные с головы до ног в платки и шубы. Заливаясь слезами, простились еще раз с провожавшими нас и, перекрестившись, пустились в дальний путь. Темнело. Всходил бледный месяц.
Глава 2. За границей
Тускло месяц дальний
Светит сквозь туман,
…
И лежит печально
Снежная поляна
Еду да тоскую:
Грустно мне и жалко
Сторону родную{1}.
Дул сильный ветер и нагонял тяжелые, темные облака; порхали снежинки. К ночи посыпал такой сильный снег с метелью, что колеса кареты вязли в снегу и едва выбирались из сугробов.
Мы ехали день и ночь, останавливались на самое короткое время, чтобы пообедать или напиться чаю. В Варшаве мы отдохнули два дня, сели в вагоны железной дороги и чем дальше ехали, тем больше и больше вдвигались в лето, в тепло, в солнце, которого несколько дней в глаза не видали. Все было нам ново: на станциях музыка, цветы, гирлянды, толпы народа, движенье, жизнь; везде готовились праздновать юбилей Шиллера, продавались его портреты, стихи, песни.
И что же? Любуясь новой мне природой и жизнью, я не раз вздохнула о нашей тихой деревушке, где была только тишина, виднелись соломой крытые хижины да безграничное небо, леса да поля.
В Дрездене мы увидали цветники бледных роз, и на рынках множество груш, яблок, слив, винограда, и все непомерно дешево в сравнении с тем, как у нас.
Мы взяли на месяц квартиру в пять комнат, в первом этаже, приговорили старушку-немку готовить кушанье, устроились довольно удобно в комнатах и стали осматривать Дрезден; чаще всего мы бывали в картинной галерее и в театре.
Из Дрездена мы поехали в Гейдельберг, где старший сын мой Александр, занимавшийся изучением исправительной системы тюремного заключения, хотел слушать лекции профессора Миттермейера. В Гейдельберг мы приехали прямо к юбилею Шиллера{2}. Видели бюст поэта, увенчанный живыми цветами; слышали в честь его речи и торжественные хоры; вечерами весь университет и толпы народа с пылающими факелами и песнями обходили улицы города.
Сколько народов в этот день благословляли великого поэта за святые минуты, за слезы, пролитые на его поэмы, за его чистые песни; какой памятник сравнится с тем, который он воздвиг себе в человечестве! Какой пламень может гореть ярче его горячей любви к людям.
В Гейдельберге мы наняли себе прекрасную квартиру. Весной гуляли по окрестностям города, в саду Гейдельбергского замка, осматривали самый замок, один из лучше сохранившихся замков Германии.
Некоторые из русских молодых профессоров, слушавших в Гейдельбергском университете лекции, познакомились с нами. Чаще всех у нас бывали известные профессор физиологии Иван Михайлович Сеченов, профессор химии Дмитрий Иванович Менделеев и профессор истории Ешевский.
Весной мы отправились в Швейцарию.
В Берне остановились на несколько дней в гостинице «Aux Faucon»[1] и тотчас же послали записку к жившему в Берне нашему родственнику, сыну известного писателя Александра Ивановича Герцена; он кончал курс медицинских наук в Бернском университете и жил в семействе профессора Фогта. Спустя несколько минут Александр— так звали молодого Герцена — к нам явился; это был юноша с длинными белокурыми волосами, добродушным, приятным лицом, с темно-синими глазами, напоминавшими его мать. Он выехал из России семилетним ребенком, но нас не забыл, обрадовался нам и с первого же дня подружился с добродушием и пылкостью своего возраста. Мы прожили в Берне около двух недель, в продолжение которых юный Александр Герцен познакомил нас с семейством профессора Фогта. Из этого семейства больше всех обратили на себя мое внимание жена самого профессора, умная, энергичная старушка, и ее сын, талантливый натуралист-зоолог, Карл Фогт. Он при нас приезжал повидаться с родными, и мы познакомились. Это был человек светлого ума и самого счастливого характера. Он страстно любил природу, в науке видел не труд, а наслаждение, и не требовал ни от природы, ни от людей больше того, что они могут дать.
Из Берна мы поехали в Женеву, там наняли почти отдельный небольшой дом с садом и цветниками. Из некоторых окон виднелось Женевское озеро, то тихое и голубое, как небо, то бурное и в сизых волнах; виднелась аллея каштанов с их бледно-розовыми пирамидальными цветами; вдали Салевские горы, а из-за них, в ясное утро и в тихий вечер, точно начертанная на небе, белелась снеговая вершина Монблана.
Волшебная красота природы, мягкий, кроткий воздух благотворно влияли на душу, несмотря на многие тяжелые события, поразившие нас за границей. Мы объехали почти всю Швейцарию, были и в Баварии. В Мюнхене меньшой сын мой Владимир вытерпел жестокую болезнь; по выздоровлении его, поехали мы во Францию, где прожили в Париже около года; при нас приезжал в Париж родственник наш, известный писатель-эмигрант Александр Иванович Герцен. Потом я с сыном моим Владимиром была у Герцена в Англии. Возвратившись в Париж, в скором времени уехала я с ним и с Ипполитом в Россию.
Старший сын мой Александр остался во Франции.
Глава 3. <В Швейцарии>1873
Дитя уснуло, в странном сне
Его уста уж не алели,
А будто улыбались мне.
Свеча бросала отблеск бледный,
Ребенок бледен был лицом.
Я думала: спи, спи, малютка бедный,
…Ты с горем незнаком{1}.
В 1873 году мне привелось опять быть за границей, в Дрездене и потом в Вене, вовремя всемирной выставки, вместе с сыном моим Владимиром, его женой Лелей[2] и их грудным сыном Сашей.
Владимир служил в департаменте неокладных сборов и с двумя товарищами[3] по службе был откомандирован в Вену для принятия контрольных снарядов Штумпе{2}. Так как прием этот мог продолжаться несколько месяцев, то мы наняли себе довольно поместительную квартиру, обзавелись цветами и небольшим хозяйством.