Когда Алексей Алексеевич был выпущен из-под ареста, то вышел в отставку и уехал в Яхонтово[31]. Продолжать службу он находил невозможным, несмотря на огорчение своего отца о том, что его умный Алексей один из всех Тучковых не будет генералом. Так он и остался поручиком генерального штаба до конца жизни.
Вскоре после ареста Алексей Алексеевич изъявил желание заняться хозяйством в их пензенском имении Яхонтове и жениться.
Родители его находили, что жениться ему еще рано, и отправили его путешествовать за границу. Возвратившись из чужих краев, он скоро женился на Наталье Аполлоновне Жемчужниковой.
В 1827 году у них родилось то роковое дитя, которое должно было наделать столько горя отцу, его другу и себе. Дитя это было радостно встречено всей семьей, — это была я, — говорит Наталья Алексеевна, меньшая дочь Алексея Алексеевича Тучкова. — Меня назвали в честь моей матери Натальей.
Дружба Тучкова с несчастными друзьями его молодости не охладела от разлуки, она отразилась даже на детях его: когда мы с сестрой в детстве и молодости встречались с уцелевшими и возвратившимися декабристами, то они добродушно, радостно жали нам руки и говорили с светлой улыбкой: «Это дети Алексея Алексеевича». Мы чувствовали, что нас любят, нами интересуются, и нам, деревенским дикаркам, было хорошо и легко с ними.
Однажды, ехавши в Москву, мы всей семьей заехали к одному возвращенному из ссылки полковнику Нарышкину{8}. Его имение Высокое находилось в шести верстах от Тулы; там собралось несколько возвращенных по случаю празднования дня рождения хозяина дома. Его добрая, милая жена радостно принимала друзей мужа. Дом их был как дворец — в нем легко было заплутаться; кругом великолепный парк, который, по случаю праздника, был иллюминован; много наехало гостей из города, много простого народа толпилось в парке; хозяин добродушно посылал всем угощение.
Поздно вечером, когда все утихло, он сел к роялю и играл, а жена его пела, большею частию французские романсы, сочиненные в далеком изгнании. Мы прожили три чудные дня в Высоком. Эти дни навсегда остались в нашей памяти.
В деревне отец построил сахарный завод, занимался им со страстью, делал все применения, виденные им за границей.
Кроме того, он служил по выборам предводителем дворянства. С соседями он не мог сблизиться: по своему умственному развитию он стоял далеко выше их. В пятнадцати верстах от Яхонтова жил друг его молодости, большой оригинал, Григорий Александрович Римский-Корсаков, полковник лейб-гвардии Семеновского полка. Это был высокий, красивый брюнет, умный, горячий, до крайности резкий. Москва 1830-х годов его помнит. Соседи его положительно боялись. Он в молодости был близок с Пушкиным. По счастью, в 1825 году Корсаков находился в Италии; возвратившись из Италии, он поселился в своем пензенском имении и видался только с моим отцом{9}. Еще бывали у нас Иван Павлович Галахов, о котором Александр Иванович Герцен говорит в своих записках{10}, да Николай Платонович Огарев, друг Александра Ивановича Герцена, и позже Алексей Дмитриевич Желтухин. Несмотря на то что все трое были моложе отца моего, они очень любили его и находили большое удовольствие в беседе с ним.
Отец наш был очень добр, но чрезвычайно горяч — власть портит. Когда он сердился на кого-нибудь, люди посылали в кабинет его нас[32]. Бывало, как только он завидит детей, гнев его мгновенно остывал, он шел к нам, целовал нам руки (всегда имел эту привычку), а виновному говорил: «Ступай», — и все забыто.
Скромная с виду деятельность его была полна преданности России и народу. Но, несмотря на то что он старался защищать слабых только силою законов, это не нравилось, и на него часто делали доносы. Бескорыстие отца мешало врагам погубить его и заставило отступиться. Добрая память о нем сохранилась в народе и до настоящего времени.
В конце 1849 года я, — говорит в своих воспоминаниях Наталья Алексеевна, — возвращаясь с Огаревым из Крыма{11} и проезжая по Симбирской или Тамбовской губернии, не помню, — разговорилась с одним крестьянином о рекрутском наборе. Дело было осенью.
— У нас беда, — отвечал он, — да, впрочем, везде одно и то же; только вот там, — и он указал по направлению к Пензенской губернии, — и есть один человек, который жалеет крестьянина.
Мы взглянули друг на друга.
— Как его зовут? — спросила я с замиранием сердца.
— Тучков, — отвечал он.
Он служил народу искренно, не тщеславясь, и память о нем сохранилась в народе.
Бывают и в настоящее время проявления трогательной, простой любви к нему.
Так, в недавнем времени ехала я раз на яровой посев; лошадь, привязанная сзади экипажа, рвалась; надо было купить овса. Мне указали крестьянина, который продавал овес. Я поздоровалась с ним.
— Откуда будете?
— Из Долгорукова.
Он быстро взял ведро и принес овса.
— Сколько с меня? — спросила я.
— Ничего.
— Как ничего, разве так можно?
— Да ведь вы из Долгорукова; вы, должно быть, дочка Алексея Алексеевича?
— Да.
— Ну, он мне побольше делал добра, чем это, царство ему небесное.
Насилу я уговорила его взять что-нибудь детям на пряники.
Он вертел нерешительно серебро и говорил про себя:
— С дочки Алексея Алексеевича не надо бы.
Эти слова вызвали радостную улыбку на моем грустном лице.
Детство наше прошло светло. Юность наступила в конце сорок шестого года. В конце сорок шестого года начались разговоры о поездке за границу. Собираясь, отец, как и всегда, был нерешителен и откладывал день за днем; m-lle Мишель[33] торопила; мать относилась терпеливо и равнодушно.
В это время приехал в свое имение сосед наш Николай Платонович Огарев, с которым отец наш был давно знаком и очень дружен. Мы не видали его с лишком семь лет; он провел их в своем пензенском имении, селе Старое Акшено, большею же частию в Москве, пируя с друзьями, и за границей{12}.
У нас готовился праздник и домашний спектакль. Мы с сестрою были в числе актеров и сильно волновались. Готовились две небольшие пьесы. Огарев остался у нас и также взял небольшую роль{13}.
Наконец торжественный день наступил; в доме поднялась страшная суета. Наш сосед А. Д. Желтухин распоряжался спектаклем и вместе с женой жил у нас уже с неделю; какой-то маляр наверху рисовал декорации; m-lle Мишель писала афишки; мы с сестрой ничего не делали.
Со времен нашей бабушки[34] в Яхонтове не запомнят такого праздника.
Гостей было более пятидесяти человек званых и незваных. Возки постоянно подъезжали к крыльцу; дамы, выходя из экипажей, отправлялись на половину матушки; кавалеры, расшаркавшись перед дамами, шли в кабинет отца. Мы, как актеры, освобождены были от всякого рода обязанностей.
Огарев был в числе актеров и, кроме занимаемой роли, устроивал будочку для суфлера; я помню, как перед представлением он вальсировал на сцене с Еленой, потом они распороли немного опущенный занавес, вставили в него лорнет и поглядывали на публику.
Обед наш был весел безмерно. Мы, как актеры, обедали отдельно и принимали в наш круг только избранных. Вино лилось, тарелки летали вдребезги, шуткам не было конца. Спектакль удался великолепно. Потом танцы, ужин, шампанское. Под конец вечера Желтухин предложил протанцевать по всему дому гросс-фатер с бокалами шампанского в руках; разъехались с рассветом. Огарев остался у нас ночевать и прожил месяц.
Так стало повторяться нередко.
Уезжая, он переписывался с моим отцом.
Оставаясь у нас, Огарев вставал поздно, приходил к завтраку и до обеда оставался у отца в кабинете; перед обедом они приходили в гостиную, разговаривали и играли в шашки. Огарев после обеда курил и пил долго и много чаю. В десять часов вечера отец уходил в кабинет, толковать с деревенским начальством; иногда уходил с ним и Огарев, особенно если надо было давать медицинские советы; но вскоре возвращался к нам. По-видимому, он, после отца, любил больше всех говорить с нами, — в сущности же он был неразговорчив вообще, но так приветлив и с такой добротой смотрел на нас, что нам становилось легче и веселее при нем. Случалось нам иногда засиживаться с ним так поздно, что матушка или m-lle Мишель, побранивши нас, что не ложимся спать, уходили, и мы оставались с ним одни. Бывало, если засидимся долго, Огарев скажет; «А что, не съесть ли нам чего-нибудь?» Елена тотчас бежала в буфет, приносила что-нибудь холодное, иногда являлась и бутылка красного вина; особенно мы хорошо угощались, если старая наша няня, она же и экономка, Фекла Егоровна, поворчавши, давала нам от кладовой ключи.
После просьб и хлопот нам позволялось иногда покататься с Николаем Платоновичем в санках.
Отец посвятил Огарева во все наши семейные дела и обстоятельства, как самого близкого человека.
Время шло; развлечения были: отъезды отца, рекрутские наборы, стоны, рыданья баб, наше беспомощное участие, лихорадочное ожидание, кого отдадут, чья семья разбредется завтра.
После каждого набора отец хворал недели по две. Все в доме ходили на цыпочках; Григорий Александрович Римский-Корсаков в такое время сидел у него день и ночь, серьезный, резкий и печальный. Когда Корсаков оставлял больного, мы понимали, что отцу лучше. Огарев в это время незаметно делал все, чтобы нам жилось хорошо, и нам всегда жилось при нем хорошо, даже когда и не видали его, но знали, что он тут.
Он становился для нас ребенком — катался с нами с гор, ездил в санях, сидя на облучке, ходил с нами пешком, рылся в снегу, а когда уезжал, то нам казалось, что мы что-то теряли.
Так наступила весна, приближалось светло-Христово воскресенье.
Наступила страшная распутица. Огарев был у нас и хотел ехать домой, но отец не пустил его. Мы радовались, что нет проезда. В светлое воскресенье ночью, в слякоть, все вместе ходили в церковь и разговлялись.