{11}. — Жена моя сидела на небольшом диване, перед нею на коленах, скрывая лицо на ее груди, стояла младшая дочь Тучкова — „Consuela di sua aima“[41], — так она звала ее. Consuela любила страстно мою жену и ехала грустно в глушь деревенской жизни. Сестра ее печально стояла возле. В двух шагах от них мрачно сидела Марья Федоровна.
Она знала жизнь и свыклась с превратностью судьбы. В глазах ее было просто: „Прощайте“, — а сквозь слезы молодых девушек просвечивало „До свиданья“».
«Мы проводили их на железную дорогу, — писал Александр, — и молча возвратились домой. Моя жена проплакала о своей Consuela всю дорогу. Дома она прилегла, а я стал читать газеты. Читал и то, и другое, и фельетон, и смесь, — взглянул на часы, еще нет двенадцати… Вот так день! Я пошел к Анненкову: он тоже уезжал на днях, и мы отправились с ним гулять. Я пригласил Анненкова к нам обедать. Вечер был бессвязен, глуп.
— Итак, решено, — спросил Александр Анненкова, — вы едете в конце недели?
— Решено.
— Жутко будет вам в России.
— Мне ехать необходимо. В Петербурге останусь недолго, уеду в деревню. Ведь и здесь не бог знает что. Как бы вам не пришлось раскаиваться, что остаетесь.
Тогда я мог еще возвратиться, корабли были не сожжены…
И опять потянулось время… день за день… серое, скучное… мелькали люди, сближались на день, проходили мимо, исчезали, гибли. К зиме стали являться изгнанники других стран.
Я чувствовал, как все они ошибаются, но мне нравились эти ошибки.
Я старался быть непоследовательным, боролся с собой и жил в каком-то тревожном раздражении. Время это осталось у меня в памяти как чадный, угарный день.
Я шатался от тоски туда, сюда, искал рассеянья — в книгах, в шутке, в домашнем отшельничестве, в людях, — и во всем чего-то недоставало: смех не веселил, тяжело пьянило вино, музыка резала по сердцу, беседа оканчивалась мрачным молчанием.
Что же все это — шутка?
Шутка, что мы любили, к чему стремились, чему жертвовали».
В это время холера свирепствовала в Париже; тяжелый воздух, бессолнечный жар наводили тоску.
Тургенев сбирался ехать из Парижа, срок квартиры его оканчивался; он пришел переночевать у Герцена. После обеда Тургенев жаловался на духоту и пошел выкупаться. Возвратившись, он почувствовал себя еще хуже, выпил содовой воды с вином и сахаром и лег спать. Ночью он разбудил Герцена и сказал:
— Я пропащий человек, у меня холера.
У него действительно была тошнота и спазмы, но, по счастью, он отделался десятью днями болезни. Когда занемог Тургенев, Александр отправил жену и детей в Ville d'Avray, где жила его мать с меньшим внуком Колей и с Марьей Каспаровной Эрн, впоследствии Рейхель; Александр остался с ним один. Стало Тургеневу лучше, Александр переехал к ним в Ville d'Avray.
Когда в 1847 году Александр уехал в Италию из Парижа, у него еще не было образовано ни литературных, ни политических кружков.
Предполагали издавать журнал; журнал не удался, и Александр все более и более стал удаляться в небольшой кружок знакомых. Кружок этот начал пополняться появлением новых эмигрантов.
«Утративши веру в слова, в знамение, видя, что все рвется, — писал в это время Александр, — я хотел спастись, начать новую жизнь, отойти с двумя, тремя в сторону, бежать, скрыться от лишних, и я надменно поставил заглавием последней статьи: „Omnia mea mecum porto“[42]. C faro da me[43] моя лодка должна была разбиться — и разбилась.
— Правда, я уцелел, но без всего.
А та сторона, охваченная темно-синим морем, покрытая темно-синим небом, одна осталась светлой полоской, по ту сторону кладбища».
<Переписка>
По отъезде Тучковых из Парижа, с 1848 и 1849 года Наталья Александровна Герцен до конца своей жизни[44] постоянно переписывалась с страстно любимой ею Consuei'ой и с Огаревым.
Вот некоторые из этих писем и между ними письма и приписки Александра к Наталье Алексеевне Тучковой, впоследствии Огаревой, и к Огареву.
Когда Тучковы были за границей, Н. П. Огарев переписывался с ними, чаще всего он писал меньшой дочери Алексея Алексеевича — Наталье Алексеевне.
В одном из этих писем между прочим было сказано:
«…Теперь вы видели так много произведений искусства, великолепных местностей, столько движений в человеческом обществе, что, надеюсь, примете участие з жизни общественной и в человечестве; создадите себе деятельность, которая заставит вас жить действительною жизнью.
Мелочам не поддавайтесь, — поддадитесь — они поглотят.
Я не могу видеть хладнокровно, как ваше юное существование вместо того, чтобы естественно развиваться, порою сбивается фальшивою грустью.
Надеюсь, путешествие расположит вас к реальным занятиям, как и должно быть в ваши годы.
Вы знаете мою дружбу к вам и не захотите оставить меня без известий о вас.
Расскажите мне, как вы нашли Наталью Александровну.
Прощайте, пишите мне, как вам захочется,
Когда Тучковы возвратились в село Яхонтово, Огарев стал по-прежнему часто бывать у них, а уезжая в свое имение, переписывался с Натальей Алексеевной, Тон их переписки мало-помалу из дружеского перешел в страстный, а дружеская привязанность — во взаимную любовь.
Любовь эта у Огарева продолжалась до конца его жизни.
Герцены постоянно переписывались из-за границы с Огаревым и с Натальей Алексеевной.
Из этих писем видна глубокая привязанность Натальи Александровны Герцен к юной Тучковой и участие Герценых к судьбе ее и Огарева.
«Париж, 1848 г.
С тех пор как я тебя узнала, вопрос о твоей жизни стал для меня наравне с самыми близкими, с самыми необходимыми для меня вопросами. Редкий день, я даже не знаю, бывало ли это, бывало ли, чтоб я засыпала и просыпалась, не думая тревожно о тебе.
Чувство, которым проникнута моя любовь к детям, проникло любовь мою к тебе и сделалось необходимым элементом моей жизни, вероятно до конца ее. Встреча с тобой внесла столько прекрасных чувств в душу.
…Если это нервный припадок, то он так долго продолжается, что я принимаю его за нормальное состояние; тысячу раз повторяю, что твое явление, чувство, возбужденное тобою во мне, — дали мне много наслаждений. Часто, среди самого тяжелого состояния, воспоминания о тебе успокаивают, возвращают силы, и я с новой энергией принимаюсь жить. Зато часто, точно холодная рука, сжимает душу вопрос: что я дала ей, что для нее сделала? Я даю тебе себя, но что же я? Разумеется, лучше, чем ничего, — я бы хотела дать тебе самое тебя. В тебе такая бездна жизни, но такое произвольное самоуничтожение! Это страшно больно ставит во мне вверх дном все. Столько жизни, души… и все это бросается. В тебе эта черта раздирает мне душу. Это пройдет, да, пройдет, многое пройдет, все пройдет.
Оскорбительно представлять жизни сделать из себя, что она захочет или что ей случится; я бы хотела сделать из жизни твоей, что ты хочешь.
„Кому больше дано, с того более взыщется“{12}, — вникни в глубочайший смысл этих слов Христа. Наконец, как человек, ты не имеешь права уничтожать себя, оттого что окружающие не удовлетворяют тебя. Что тебе до них, разве ты не ты? Помоги им сочувствием, снисхождением, если более нечем, а бросать себя под ноги… Но довольно, дай руку; у меня слишком много веры в тебя, много любви.
Не знаю, отдам ли я это письмо. Страшная потребность была написать то, что написала; зачем?
А зачем солнце светит, зачем дождь идет, зачем птица летит в ту, а не в другую сторону, да, зачем? Да, зачем жизнь? Вот ответ. Твоя Natalie».
«1848 г.
Вы спрашиваете записочку о книгах; ее составить нелегко; вы перечли большую часть книг, а потому вам придется зады твердить; тем не менее для полноты изучения жизни советую заглянуть в комедии Бомарше; еще рекомендую вам „Manon Lescaut“[45], романы Жорж Занд. Читайте беспрестанно Гете, иногда Шиллера, читайте по выбору Вольтера и Дидро и больше ничего французского не читайте. Читайте Шекспира и Байрона. Если понравятся переводы с древних, займитесь историей; подробное изучение какого-нибудь одного периода более знакомит со всей историей, нежели без толку сколоченные. Огарев может указать такие монографии. Очень рекомендую теперь заняться падением. Рима; тут есть премилая книга „Les Césars“ de Champagny[46] даже Низара „Décadance“[47] — вам не будет скучно. А если будет, то возьмите что-нибудь по части естественных наук — Milne Edwards'a или геологию Лейля. Потом опять за историю. A propos[48], для падения Рима необходимо потом ознакомиться с двумя-тремя святыми отцами, например, Василий Великий, Григорий Богослов, Августин, Ориген — есть французский перевод{14}.
Вот вам на двадцать лет чтения; потом, то есть в 1868 году, я напишу другую записочку. Книги, мною назначенные, серьезные, да ведь и время серьезное.
«21 декабря 1848 г. Париж.
Consuela di mi aima, мое милое дитя, мой друг Natalie, я это говорю так от души и со всею силою, со всею полнотою, со всею страстью, да, я люблю тебя ужасно! Твои письма делают для меня яснее мою любовь к тебе; я ими счастлива, счастлива, если б ты и не так меня любила. В Италии было мое возрождение. Как хорош